Страница - 35

ВРАЖДА

В Василии Максимовиче крепко жила закваска де­ревни. Он любил деревенские кушанья, деревенскую речь, простоту обхождения, ощетинивался, сталкиваясь с цере­монностью, жеманством, позой.

У Острогорских по вторникам собирались. Собира­лась молодежь, писатели, профессора, педагоги, актеры и художники. И, конечно, появлялась неизменная выпивка Вечера бывали оживленные, веселые, а главное непри­нужденные.

Помню милую, трогательную декламацию стихотво­рения о синичке, которая хотела подпереть небо и не дать разразиться грозе. Декламировала комическая артистка Александринского театра, любимица публики, знамени­тая Стрельская. Как сейчас, вижу ее маленькую круг­ленькую фигурку за роялем. Продекламировав «Си­ничку», она начинает комический романс о султане, сама себе аккомпанирует и поет слабым, надтреснутым голо­сом, но с экспрессией:

В гареме нежится султан — тан-тан...

Она поминутно откидывается назад и поворачивает к нам милое маленькое личико, все в мелких морщинках, с одним ей свойственным добродушным лукавством и серьезностью.

Ученица Острогорского, Анненкова-Бернар, утешает общество или декламацией из классического репертуара («Мария Стюарт», «Леди Макбет»), или читает отрывки из своего нового произведения, так как она и актриса Александринского театра и писательница.

За столом знакомая всем своеобразная фигура Ма­мина-Сибиряка, и рядом нередко можно видеть малень­кую девочку, его дочку Аленушку, которой он посвятил свои сказки. Он — скуластый, больше под хмельком; она — тоненькая, болезненная, одни только большие чер­ные глаза, грустные и пугливые, как у дикой козочки. Отец позволяет ей все, и она часто капризничает, зали­вается истерическим плачем и теребит его за рукав:

— Пойдем домой, папка. Надоело... Кричат-кричат, говорят-говорят... надоело.

Тут же темноволосый, небольшой Чернышевский, сын великого писателя.

Завсегдатаи вторников — брат и сестра Озаровские. Брат—режиссер и актер Александринского театра, изве­стный коллекционер, создавший в здании Соляного го­родка маленький музей быта петровской и елизаветин­ской эпох, неприятный, вечно хихикающий и какой-то скользкий человек; сестра—известная впоследствии рас­сказчица и исследовательница Севера. Она изумитель­ный имитатор, подражающий всем известным актрисам» ведет комические сценки. Каждый раз, уступая просьбам окружающих, Озаровская рассказывает смешную север­ную сказку «Кобылья голова», подражая голосу, языку и наивной манере древней деревенской сказительницы.

Раз Озаровские явились с актрисой того же Алек­сандрийского театра Мусиной. В скором времени эта Му­сина стала женой Озаровского.

Мусина была вдова инженера Глебова, урожденная графиня Мусина-Пушкина; Глебов — видный инженер, с большими средствами, старой дворянской фамилии. Жили Глебовы широко; эту жизнь продолжала Мусина и после смерти мужа. Ее слияние с артистической боге­мой вызывало негодование в аристократическом кругу, а когда она пошла на сцену и «запачкала» родню, оста­вив по сцене часть девичьей фамилии «Мусина», вос­стали все родственники.

Покойный Глебов был когда-то учеником Максимова.

Изящная, обаятельная, любезная, она познакомилась у Острогорских с Максимовым, вспомнила, что ее муж брал у Василия Максимовича уроки живописи, и сказала художнику, улыбаясь:

— Мне так приятно с вами познакомиться, Василий Максимович. Я так много о вас слышала от моего покой­ного мужа. Он любил и уважал вас... Скажите, почему вы никогда не были у нас запросто, почему мы до сих пор с вами не встречались?

Они составляли интересную группу своим контра­стом — эта грациозная, прелестная женщина в черном изящном платье и невзрачный, с взъерошенной шевелю­рой художник. Их обступили со всех сторон.

Около Мусиной увивались ее поклонники, и впереди всех Озаровский.

Максимов давно на взводе. Острогорский зовет его к столу:

— Вася... друг... Василий Максимович... медведя с ершом...

«Медведь» — это смесь всяких вин: водки, коньяка и пива. «Ерш» — закуска к нему, смесь самых несмеши­ваемых вещей. Мамин-Сибиряк уже начинает готовить «ерша», смешивая все, начиная от рыбы, горчицы и вет­чины и кончая тортом и вареньем.

Глаза у Максимова налиты кровью — нехорошие глаза. Кажется, что вот-вот вспыхнет какой-нибудь скандал.

А Мусина смотрит ласково, умильно.

— Почему? — спрашивает она.

— По-че-му? — растягивает слово Максимов.— А по­тому, что вообще я хожу только к самым близким. По-че- му? — повторяет он.— Потому что я старше вашего мужа и на поклоны не хожу.

Актриса растерялась, даже побледнела.

— На какие поклоны? И какие счеты, Василий Мак­симович?.. Ну, мы могли бы прийти к вам, если бы вы позвали...

— По-звал? — опять с растяжкой повторяет он.— Ну нет, не из одного горшка щи хлебали...

У Мусиной совсем несчастный вид.

— Ах, нет, почему же... мы с радостью... муж так вас любил...

Кругом нее замешательство. Некоторые предвидят скандальчик и стараются отойти. Не отходит Озаровский.

А Максимов смотрит на нее в упор маленькими свер­кающими стальным блеском светлыми глазами и раз­дельно, резко выговаривает:

— В самом деле, почему мне было вас не позвать из вашей шикарной квартиры?

Мусина молчит и не двигается, точно пригвожденная к месту. Озаровский что-то ей шепчет на ухо. Можно до­гадаться:

— Вы видите, он пьян.

А от стола слышатся возбужденные голоса:

— «Ерш» готов на славу, Василий Максимович, что же вы?

— Иду-у... К чему мне в самом деле перебирать ста­рые дрожжи и толочь воду в ступе? Иду-у...