Страница - 36

ПОСЛЕДНЯЯ ВСПЫШКА

Повторяю: за последние годы Василий Максимович не создал ни одной большой, значительной картины. Из­немогал от нищеты, от слабости, от болезни, его подта­чивала бередящая мозг мысль, что он не нужен, забыт, не идет в ногу с временем. Василий Максимович гово­рил, что теперь успех имеют Бодаревский с выставкой декольтированных плеч, шелка и бархата, Лемох с изо- ражением лакированной избы, конфетного крестьянского ре енка с пальчиком у губ, что художественную карьеру можно сделать только угодничеством и подхалимством.

н не лю ил декадентского направления в искусстве, оно ызывало в нем враждебное чувство, даже как будто чув­ство личного оскорбления.

О Петрове-Водкине говорил:

— Рисунок у него хорош, а зачем понадобилось ло­шадей красить в розовый цвет?

Не нравился ему, как он говорил, «манерный» Сомов, урлянисе с его симфониями говорил с ужасом, так же как о новаторах в поэзии — декадентах и символистах. Он сердился, когда кто-нибудь хвалил картины, появ­лявшиеся на выставках «Союза» и «Салона». Особенно возмущался художниками, использовавшими для своих картин кусочки блестящей жести и фольги.

Судьба слишком поздно пришла на помощь Макси­мову, да и какая в сущности это была жалкая помощь. В 1907 году ему была назначена так называемая «гри- горовичевская пенсия» в размере... сорока девяти рублей пятидесяти копеек в месяц. Эта пенсия образовалась из ежегодного капитала в три тысячи рублей, назначенного казной писателю Д. В. Григоройичу, директору Обще­ства поощрения художеств, и после смерти последнего разделенного на части для поддержания более старых и заслуженных художников. Одна из частей досталась Максимову.

Сыро, холодно было в неуютных, полупустых комна­тах его квартиры. На столе облупленные тарелки или миски. По всей лестнице несется удушливый запах жа­реного цикория, и Лидия Александровна извиняется, что цикорий подгорел. Потом пьют какую-то бурду с жидким молоком или халвою.

Выгадывалась буквально каждая копейка,— когда тре­бовались больному художнику фрукты, покупался брак с гнильцой, а сахарный песок употреблялся желтый и плохо очищенный, который был что-то копейки на две дешевле.

Художник сидит целыми часами на кровати, завер­нувшись в одеяло или в плед.

— Балуюсь опять, третья дочка, портретами с фото­графий,— встречает он меня горькой усмешкой.— Жрать надо. Разве не знаете, какие у нас, художников, бывают приработки? Кто прирабатывает этикетками, рекла­мами, картинками для конфетных коробок или на табач­ную фабрику. Вон Михаил Петрович Клодт, тот специа­лизировался на табачных этикетках, а ему куда легче жить, чем мне: он получает порядочную пенсию за отца и имеет приличное место в Эрмитаже.

Максимов скоро стер почти оконченный и хорошо написанный аксессуар — большой стол, обильно уставлен­ный яствами купеческого пиршества.

Не желая задерживать понадобившуюся академии мастерскую, Максимов перевез начатую картину к себе на Олонецкую, и она разом загородила всю его тесную ком­нату так, что в ней трудно было повернуться. Еще труд­нее было работать. Бессилие охватило художника; он чув­ствовал, что ему не справиться с задачей, что придется бросить работу, и страшно тосковал. А тут еще нужда давила со всех сторон...

КОНЕЦ

Я хорошо помню обычную позу Василия Максимо­вича в этот период: завернувшись в плед, сидит он со спутанной шапкой седеющих кудрей, смотрит в одну точку стеклянным взглядом и молчит. Кисти и палитра валяются на художественной резной табуретке собственного изделия.

— Что ты, Василий Максимович? Нехорошо тебе? — спросит Лидия Александровна.

— Тоска, Лидуша, смертельная тоска.

Эта смертельная тоска была одним из самых суще­ственных симптомов болезни художника.

Когда перевезли Василия Максимовича в больницу на Пятнадцатую линию Васильевского острова, я была нездорова и не могла его навестить, да и боялась утомить. Собралась, когда мне сказали, что он умер, и это тогда меня очень терзало...

— Несмотря на хороший уход,— рассказывала мне Лидия Александровна о последних днях мужа,— несмотря на отдельную комнату, несмотря на заботливое лечение, бедному Василию Максимовичу становилось с каждым днем все хуже. Не помогали впрыскивания камфоры и мускуса; сердце его сильно ослабело. Он находился все время в сознании, был кроток и тих, терпеливо перено­сил свои страдания и беспрекословно подчинялся боль­ничному режиму. Только одно его раздражало: требова ния, чтобы он ел. Еда была ему противна. Дома его му­чила бессонница; днем и ночью видела я его постоянно сидящим на постели молча, обернувшись к стене и устре­мив в одну точку унылый взгляд. В больнице благодаря подкожным впрыскиваниям он постоянно дремал. Боли в груди утихли, удушья не было; он стал говорить, что ему легко. Но я видела, что он гаснет... с каждым часом гаснет... Несмотря на слабость, больной радовался, когда его кто-нибудь навещал. Радостно встретил он жену своего товарища Марию Федоровну Позен, навестившую его на­кануне смерти. Жаль, что вы ни разу не навестили его.

Я молчала. Мне было очень тяжело это слышать. Го было трудное для меня время, да и не думалось, что со­стояние здоровья Василия Максимовича так безна­дежно...

Он скончался в ночь на 18 ноября 1911 года.

— Василий Максимович умер тихо, во сне,— гово­рила Лидия Александровна,— между двенадцатью и двумя часами ночи. Я заснула неподалеку, думая, что ему лучше, а когда проснулась, у него уже застыли руки.

Не забыть мне никогда отпевания Василия Максимо­вича. В небольшой церкви Академии художеств собра­лась тесная группа товарищей покойного. Мало кто вспомнил об этом глубоко честном и несчастном чело­веке да многие и забыли уже, что это был крупный ху­дожник, до конца жизни верный своим задачам.

Когда я видела его, незадолго до больницы, сидящим в оцепенении, мне казалось, что перед его сознанием прохо­дит вся его тяжелая жизнь, начиная с детства: бедная из­ба, монастырь, мастерская богомаза, академия и, наконец, мучительная нужда, на которую он себя обрек, когда, бле­стяще окончив академию, отказался от поездки за грани­цу, к которой стремился каждый начинающий художник, отказался, чтобы не отдалиться от родного крестьянства...

При сложившихся условиях быта жизнь художника оставалась такой тесной, такой бедной. И он относился подозрительно к богатым и знатным и выпускал, как ежик, иглы.

Случай с Мусиной у Острогорских может служить иллюстрацией такого отношения. Он не любил щеголь ства. Вспоминая о Шишкине, которого высоко чтил, он всегда с досадой говорил:

— А отчего умер? Любил до смерти пощеголять бо­тинками. Покушал узкие-преузкие. Раз натер пятку, сде­лалось заражение крови и умер.

Богданова-Бельского он считал хорошим художником, но всегда сердился:

— Шаркун. Белье носит от Артюра, с Невского, са­мое парижское. Так его и тянет от родной деревни на Английскую набережную, в особняки. Что хорошего?

Вот почему, вероятно, старые товарищи, жившие иной жизнью, забыли колючего отшельника, иногда путавшего культуру с роскошью.

Церковь была почти пуста. Принесли жиденький ве­нок «от товарищей*, но товарищей почти не было налицо.

Гроб понесли по залам, где в то время была выставка. Публика с изумлением смотрела на торжественное ше­ствие. Но художнику не везло даже после смерти. Адми­нистрация академии сначала почему-то не соглашалась позволить пронести гроб с останками своего бывшего воспитанника через главный вход, и был момент, когда он застрял в одном из поворотов узкой лестницы, ведущей на черный ход, в классы.

Впоследствии я слышала от Лидии Александровны подробности похорон на родине, возле Старой Ладоги. Приходилось перевозить тело через Волхов, а лед был еще тонок и кс мог бы выдержать тяжести лошадей. Крестьяне впряглись в дровни и с опасностью для жизни проводили своего художника в его последнее убежище. Провожавшие шли осторожно, вразброд, с палками.

Односельчане зарыли могилу и убрали ее сосновыми ветками. После смерти в бумагах покойного нашлись его автобиографические записки, которые он успел довести только до конца 1867 года; они были помещены на стра­ницах «Голоса минувшего» (апрель — июль 1913 года). Товарищество передвижников, во главе с Репиным, ко­торый дал предисловие, поручило мне написать очерк, охватывающий дальнейшую жизнь художника, для того же «Голоса минувшего». Очерк был краткий.