Страница - 37

СОРОК ЛЕТ НАЗАД*

ИЩУ ИЛЛЮСТРАТОРА

Зима 1899—1900 года памятна для меня во всех от­ношениях.

В эту зиму у меня умирал от чахотки в тяжелых ус­ловиях отец; в эту зиму я мучилась, не имея паспорта; проблеском явилась возможность напечатания в двух издательствах моих книг, и, схватившись за эту соло­минку, я стала обдумывать, кому бы поручить иллюстри­рование моих рассказов.

Проще всего было просить В. М. Максимова и М. П. Клодта, близких мне людей. Клодт согласился и взял один из рассказов; В. М. Максимов наотрез отка­зался:

— Ненавижу я делать эти иллюстрации. Для худож­ника они не клад, ничего не дают ни уму, ни сердцу, а для кармана — и того меньше. Вон я раз сделал для Девриена рисунок, а он мне выложил... пять целкачей серебром. Я ему их тут же оставил на выручке.— Он со смаком произнес это слово «выручка», чтобы подчерк­нуть торгашеский характер издателей.— Им что нужно, этим Девриенам? Чистенько-гладенько. Для этого суще­ствуют специальные ил-лю-стра-то-ры, числом поболее, пеною подешевле. Они рисуют особенно: где сдерут с «Нивы», где с иностранного журнальчика. Вырежут го­ловку с кудряшками, наклеят, а сверху пририсуют плато­чек, наклеят честь честью и сарафанчик, и выйдет у них русская пейзанка, а если уж приклеят еще сбоку корову, лошадь или овцу, получится русская деревня. А издатель подпишет: «Наконец-то Машутка нашла свою Буренку». Так будет совсем «рюсс». Вот и Репин иллюстрировал, да бросил. Не годимся мы, тяжеловесны.

— Дядя Вася, а я все-таки хочу настоящего худож­ника.

— Настоящего? — махнул он рукой.— Ну и поищите.

— Дядя Вася, я хотела обратиться к Богданову-Бель­скому.

Максимов усмехнулся.

— К Богданову-Бельскому? Ну что же, может быть он вам и сделает. Он человек мягкий, художник хороший и не нуждается. Если есть досуг, сделает, быть может, но только не из-за интереса.

— А адрес Богданова-Бельского?

— Николая Петровича я вам живо по каталогу вы­ставки сыщу. Вот, получайте: Невский, пятьдесят четыре, меблированные комнаты, если он не уехал к себе в де­ревню, в Смоленскую губернию. Подите, подите, желаю успеха.

На другой день я отправилась по указанному адресу. Хорошо известный дом против Александринского театра, где помещается лучшая частная библиотека и издатель­ство О. Н. Поповой, где печатается одна из моих книг. Меблированная комната № 28. Обыкновенный темнова­тый коридор. Стучу. Дверь чуть приоткрывается и сей­час же захлопывается.

— Подождите, пожалуйста, минутку...

Скоро я вхожу в большую комнату, довольно хорошо обставленную золотистой плюшевой мебелью. Большое венецианское окно. Трюмо. Комфортабельный письмен­ный стол с трафаретным прибором серого мрамора. В зеркальное окно, похожее на витрину магазина, виден сквер с памятником императрице Екатерине, белое здание Публичной библиотеки, Гостиный двор... Солнечная сто­рона. Внизу двигаются без конца экипажи; слышны звонки конки; течет густая толпа по Невскому и Садо­вой. Бойкое место. Комната, видимо, одна из лучших в меблирушках. но всюду холостяцкий беспорядок. Кори­дорный вносит кипящий самовар.

— Простите, что заставил ждать. Вчера поздно вер­нулся и заспался.

Он поймал мой взгляд в окно.

— Пожалуй, самое шумное место в городе. Ужасный грохот, если выставить рамы. Мешает заниматься, ме­шает думать. Да я здесь и мало работаю, в Петербурге. У меня мастерская в деревне.

Он стоял передо мной какой-то рыхлый, несмотря на свои тридцать лет. с довольно большой лысиной, с рас­плывчатыми чертами лица, но в элегантном костюме, и грубое «г» (х) неожиданно выдавало его провинциаль­ное происхождение.

Я была разочарована. Обстановка и костюм не вяза­лись с этим выговором, как не вязалась упитанность с произведениями художника.

Я помнила у передвижников картину Богданова-Бель­ского «Будущий инок», сделавшуюся гвоздем выставки. О ней говорили без конца, около нее останавливались толпы, автору пророчили блестящую будущность...

Картина представляет внутренность бедной избы; на лавке перед столом слева сидит старик странник с сумон и горячо рассказывает что-то мальчику. Мальчик жадно слушает рассказы о далеких землях, о чужой природе и чужих обычаях. Он в лапотках и рубашонке, худенький, но что за лицо! Художник сумел выявить глубоко схоро­ненный. задумчивый внутренний облик ребенка.

Я была тогда молода, мне минуло двадцать семь лет; у меня сохранились еще остатки романтических взглядов, привитых воспитанием, и мне было грустно, что творец «Будущего инока» тяжеловат, упитан, живет, «как все», в довольно пошлой обстановке и одет, как все обеспечен­ные люди. Особенно подчеркивало разницу сравнение с В. М. Максимовым, другим певцом деревни, живущим более чем скромно.

Но когда я взглянула пристально в глаза художнику, впечатление смягчилось: я увидела серые глаза, такие простодушные, ласковые и искренние, такие не вяжу щиеся ни с Невским проспектом, ни с щегольским костю­мом, ни с плюшевой мебелью. Было в них что-то еще неуловимое, какой-то внутренний свет, который роднил его с мальчиком деревни, жадно слушавшим рассказы странника о чудных городах, монастырях, лесах и реках... Да, маленьким мальчиком он был, конечно, худенький и так же внимательно-проникновенно слушал зашедших в деревню странников о чужих краях, и такой же огонек мог светиться в этих серых простодушных глазах...

— Чем могу служить?

Я смешалась.

— У меня выходит книга... рассказы из детской жизни... И мне так хочется, чтобы вы иллюстрировали... Я принесла книгу... Вот... вы можете выбрать, что хо­тите...

Я чувствовала, как краснею. А вдруг он откажется и обдаст насмешкой или холодом? Ведь он— «модный» ху­дожник. Параллельно с сюжетами из деревенской жизни он пишет портреты знати. А я к нему лезу с какими-то иллюстрациями к моей жалкой детской книжонке!

И неожиданно:

— Я в сущности никогда не занимался иллюстра­циями. Вам скоро надо?

— О нет... а впрочем, чем скорее, тем лучше...

— И вы много от меня хотите иллюстраций?

— Чем больше, тем лучше!

Вероятно, тон голоса слишком искренний и потому глупый. Богданов-Бельский улыбается, и улыбка сразу делает простым и добрым это лицо.

— Я очень много не могу. А если немножко?

В его тоне лукавство.

— Я за все буду благодарна.

— Ну, хорошо, дайте мне вашу книжку, а еще лучше — выберите сами два-три рассказа, которые вы считаете для меня подходящими. Зайдите... ну, ска­жем...— Он задумался.— Ну...

И назначил число.

— В котором часу? Удобно утром?

— Конечно, удобно.

Я оставила ему журнальные оттиски двух рассказов, распрощалась и ушла торжествуя.

ПРОГУЛКА

Первый рисунок карандашом был готов. Он мне не понравился. Мой герой, чуткий и интеллигентный маль­чик, был изображен каким-то напыщенным, с одутлова­тым, отталкивающим лицом. Он сидел на скамейке, явно позируя, и поза была надуманная. В рисунке чувствова­лась какая-то напряженность, вымученность. Николай Петрович оправдывался:

— Это первая моя иллюстрация, и никогда никому больше не буду делать рисунков.

Я пробормотала из вежливости какую-то благодар­ность. Через несколько дней был готов второй рисунок. Интеллигентный мальчик опять не удался; стоял какой-то деревянный, с неестественно сдвинутой на затылок шля­пой и был похож скорее на куклу. Зато совсем другой ока­залась фигура деревенского босоногого мальчугана. Она дышала правдой и в позе, и в выражении, и освещение было славное, солнечное.

Художник обрадовался, увидев на моем лице улыбку удовольствия, и просто принял эту радость.

— Вот и отлично, что понравилось! Да вы не прися­дете ли, выпили бы чайку.

За чаем он сказал, что исполнилось десятилетие его художественной деятельности. Я тут же передала ему просьбу писателя Ясинского дать портрет и автобиогра­фию. Он обещал сняться.

Помню, что, пока готовились карточки, Николай Пет­рович захотел мне подарить группу передвижников, где внизу, в полулежачей позе, был снят он, совсем молодой, еще не отяжелевший. И тогда мы отправились с ним за группой в фотографию Деньера, к началу Невского.

Эта прогулка с художником хорошо запала мне в па­мять. Прошло много лет, а я помню ее, как сейчас.

Хороший, светлый день. Зима собралась уходить; уже хочется надеть что-то полегче, освободиться от шубы и шапки.

Мы идем по солнечной стороне. Мне неловко, я чув­ствую себя очень смущенной в своей кофточке рядом с этим франтоватым господином в цилиндре и в пальто с иголочки с бобровым воротником. И это чувство нелов­кости борется с чувством гордости, когда моему спутнику кланяются на каждом шагу.

Около четырех часов. Как раз время, когда <весь Пе­тербург», то есть вся знать, высыпает на Невский и на Большую Морскую для прогулки. Катят сани с толстыми кучерами, экипажи с английской упряжью и точно за­стывшими фигурами на козлах, в цилиндрах, с длинными бичами в неподвижных руках, с лакеями в ливреях на запятках; мелькают красные, синие и зеленые сетки на рысаках; мелькают блестящие кивера прогуливающихся пешком по Морской офицеров гвардии; повсюду — блеск погонов, выставка дорогих мехов. Нарядные люди рас­кланиваются друг с другом, точно улица — это их гости­ная, где они встречаются изо дня в день, шлют друг другу улыбки и приветствия, беспрестанно раскланиваются и с моим спутником, а он едва успевает отвечать на поклоны.

— Боже мой,— вырывается у меня,— какой вы! Вас все знают!

Он пожимает плечами и снисходительно отвечает:

— Приходится сталкиваться... пишу много портре­тов... Здесь столько моих моделей...

Подходим к фотографии.

— Вы, Николай Петрович, говорили, что очень сильны, что гнете пальцами монеты, что хорошо бегаете, а сейчас вы выступаете так медленно, как старик. Да, впрочем, что же я,— ведь одни поклоны задерживают шаг.

Он улавливает в моих словах задор и насмешку и оправдывается:

— Разве в этой толпе возможно быстро двигаться? А вот хотите: взбежим по лестнице наперегонки?

Фотографы прежде, когда не работали при свете гро­мадных электрических ламп, имели свои ателье высоко, в верхних этажах, и Деньер помещается не то на четвер­том, не то на пятом.

Мы бежим рядом, разом хватаемся за звонок, смотрим друг на друга и смеемся.

Нам открывают. Николай Петрович спрашивает группу передвижников. Ему дают.

— Четыре рубля.

— Пожалуйста.

Он передает мне группу. Я в восторге. Получить группу из рук того, кто написал «Будущего инока»!

— Остальные рисунки не знаю, когда кончу, а вы и без них заходите поболтать.

— Конечно, конечно... спасибо...

В этот день я показываю группу Максимову и весело вспоминаю о прогулке к Деньеру.

Он смотрит на меня исподлобья своими маленькими умными глазами и насмешливо говорит:

— Та-ак... По Невскому-с изволите с Леонардо да Винчи разгуливать под обстрелом взглядов титулован­ных... А мой титул — только титулярный советник, и если я пойду по Невскому с вами, то мне мало кто поклонится. Этак вы, пожалуй, ко мне и дорогу забудете?

Во мне все еще трепещет радость, и мне не обидно, а только жалко, что он так обо мне думает. Я хватаю его за руку.

— Дядя Вася, милый, да разве я могу забыть к вам дорогу? Разве я когда-нибудь изменю вам?