Страница - 38

КАК РОС ХУДОЖНИК

Самовар весело шипит на столе с наваленными в бес­порядке книгами, письменными и рисовальными принад­лежностями, картонкой с воротничками и галстуками. Из вазы заманчиво выглядывают великолепные фрукты.

Николай Петрович доканчивает рисунок и рассказы­вает.

Сколько часов я провела уже за этим столом и как знаю здесь каждую вещицу! И как люблю рассказы ху­дожника! Но трезвая мысль ставит проклятые вопросы, и впечатление раздваивается.

Вот Богданов-Бельский говорит о деревне, и я вижу эти немудреные избы, вижу полянки с красными огонь­ками земляники и глубь лесную, слышу рожок пастуха... И вдруг глаза падают на картонки с галстуками и ворот­ничками. Их так много! Их слишком много... И самых лучших фирм. Николай Петрович как-то проговорился, что отдает стирать белье в шикарный бельевой магазин французу Артюру, а я сказала с легкой насмешкой, что слышала, что княгиня Абамелек-Лазарева, портрет кото­рой он недавно писал, отсылает стирать белье в Париж. И опять он заметил:

— Экая вы задира!

Он поставил рядом с чашкой дымящегося чая шка­тулку с фотографиями. Здесь, средн светских дам и муж­чин, он сам в безукоризненном фраке. Есть фотографии и его смоленского имения Татева, с его мастерской; есть фотографии деревенских друзей и его воспитателя Сергея Александровича Рачинского.

Мастерская огромная, обставленная, впрочем, до­вольно шаблонно. Оригинальностью является дверная арка в мавританском стиле.

— Что это?

— Это изделие нашего тульского самородка — кре­стьянина. Она была на выставке в Чикаго, а я ее купил для моей мастерской.

— А это? Почему?

Вопрос нелепый, и он краснеет. Он понимает, каким диссонансом для меня является его портрет в группе разряженных дам и военных, в центре которой старая императрица Мария Федоровна. У меня вырывается:

— Леонардо да Винчи — придворный художник.

— Среди своих заказчиков,— поправляет Богданов- Бельский.— Я тогда писал портрет государыни, и вы не можете себе представить, как я не люблю эти официаль­ные портреты. Но я за них получаю очень большие деньги. Вот и приходится приезжать в Петербург, наби­рать заказы у богатых и знатных людей и, обеспечив себя, возвращаться в деревню работать над тем, что по сердцу.

— Но мне кажется, в ваши портреты вы тоже вносите много характерного.— говорю я.— Вот, например, порт­рет министра Воронцова-Дашкова. Вы показали эту само­довольную сытость богатого помещика, окруженного своими великолепно возделанными полями!

— Я совсем не собирался воплотить эту идею,— раз­дается голос художника.— Я очень хорошо отношусь к князю. Он прекрасный человек.

Я молчу...

— А над Леонардо вы не смейтесь. Я сейчас объясню. Леонардо меня прозвали не только потому, что я гну мо­неты и работаю кистью, но и потому, что я пою, у. меня приличный баритон...

Приличный! Это сказано скромно. У Николая Петро­вича прекрасный голос, он выступал на многих благотво­рительных концертах.

В это время раздается гулкий удар церковного коло­кола. Еще и еще... Звонят близко, в Казанском соборе. Вместе со свежим воздухом в чуть приоткрытую фор­точку врывается гул многих колоколов...

Сегодня канун благовещения; кончается всенощная.

— Я очень люблю этот вечер,— говорит Николаи Петрович.— Он мне напоминает детство, нашу простую церковь и простую жизнь.

И опять в глазах его появляется мягкое, ясное выра­жение.

— И пение церковное люблю. Я пел дома в церкви с деревенскими товарищами...

Колокол гудел. В окно смотрело бледное небо, и, за­крыв глаза, можно было особенно ярко почувствовать мартовскую свежесть подтаявшего снега и близость весны.

Звон колокола будил в художнике воспоминания. Ни­колай Петрович говорил тихим, задушевным голосом.

— Вы знаете мою историю? Я ведь — от земли. Отца не видал: я незаконнорожденный сын бедной^бобылки, оттого Богданов, а Бельским стал от имени уезда. Был пастушонком, и не очень-то меня баловала жизнь. 1 олько и видел радости — у бабки. Славная старушка, сказоч­ница. Приласкает, небылиц наговорит всяких, приска­зок, сколько песен споет! У нее и выплачешься вволю. На дорогу меня вывел вот он,— художник указал на бритое лицо старика на одной из фотографий,— Рачинский. Уди­вительный человек, учитель жизни. Я всем, всем ему обязан.

Он задумался.

— У вас Рачинский фигурирует на картине,— ска­зала я, вспомнив «Воскресное чтение в школе».

— Да... Сергей Александрович — богатый человек, владелец большого поместья и в то же время ученый, профессор ботаники. Он заколотил часть дома и живет очень скромно. На свой счет выстроил школу и, отказав­шись от кафедры, плотно засел в деревне, посвятив себя делу народного образования. Из таких, как я, бездомни- ков он собрал обитателей для своего общежития. Ведь многие ходили в его школу из дальних деревень, а это очень трудно, особенно в осеннюю и зимнюю стужу. И как же меняется сухое на первый взгляд лицо учителя, когда детвора окружает его со всех сторон и забрасы­вает вопросами: «Будем заниматься или станете расска­зывать?», «Будем задачи решать?», «Мне дайте за­дачку!», «Мне упражнение на именованные числа!», «Мне деленьице!», «Мне на сотни!», «А мне на тысячи!» Глаза так и сияют у ребят, и у Сергея Александровича улыбка радостная, простодушная, совсем как у ребенка. Хоры устраивает; в теплице ведет беседы о растениях... Он — наша совесть. В его присутствии в деревне ни один из нас не решится на какой-нибудь дурной поступок. Мы, ученики, при нем очищаемся от наших пороков, мы стано­вимся чистыми детьми...

Он говорил восторженно:

— Я всем ему обязан, и тем, что сделался художни­ком. Маленьким мальчиком в школе я нарисовал на пробу нашу колокольню. А потом дьякона. Сказали: «И дьякон и колокольня совсем как настоящие». Тогда Сергей Александрович задумался, не следует ли меня учить спе­циально живописи, и, после долгого размышления, тринадцатилетним мальчиком отдал в иконописную мастер­скую при Троицко-Сергиевской лавре.

— В монастырь?

— В монастырь.

— Но зачем же непременно в монастырь?

— Сергей Александрович религиозен. И нас воспи­тал в религиозном духе. Он даже сам совершал с нами, школьниками, паломничество в Нилову пустынь, на озеро Селигер.

— На Селигер? — встрепенулась я.— Отлично знаю эти места. Там я жила два лета у тетки в имении Неприе, только в четырех верстах от монастыря.

— Знаю и Неприе. На берегу озера дом бордо, с за­плетенными виноградом террасами, а в палисаднике — розы и пионы, такая масса, что, когда проезжаешь на па­роходе мимо, издали чувствуешь аромат. Красота! Озеро — красиво, монастырь — красив. Белый-белый, над серебряной бескрайной гладью... И всюду островки зеленые, мурава бархатная... Я тогда уже был любимым учеником Рачинского, когда мы туда ездили. Учитель на­писал об этой поездке воспоминания, даже издал их. Они у меня есть,— да вот они, возьмите, если хотите, прочи­тайте. Эта поездка — как свежий сладкий сон.

Он протянул мне книгу. Я перелистала. Со страниц беспрестанно мелькало имя Николя.

— Кто это Николя?

— А это я. Он меня всегда так называет.

— А что же было дальше, Николай Петрович?

— Дальше мой путь? Думаете, я прямо от Троицы да на выставку попал? — засмеялся художник.— Дело было сложнее, гораздо сложнее. В монастыре я писал иконы, но писал и портреты монахов. По два рубля платили. И стали меня расхваливать. Говорят — талант. Ну, тогда Сергей Александрович опять задумался: нельзя же оста­вить меня богомазом, если я талант. И поместил меня в Школу живописи и ваяния в Москве.

Он разговорился; слова лились плавно, легко, сво­бодно, точно он хотел во что бы то ни стало высказаться-

— Вы небось удивляетесь, что я так все сразу вам и выкладываю? Ах, голубчик, это потому, что мне очень просто с вами. Я вам сейчас расскажу и то, как я сделался художником деревенской бедноты, художником школьной бедноты. Ведь я должен был стать или маринистом, или пейзажистом. К тому шел. А в душе было что-то другое.

Он замолчал, точно заглядывая в глубь прошлого.

— За свои наброски я получал в школе первые но­мера, что означало большой успех. Но я думал, что все это не то, не то... Глядя на свои этюды русской природы, которыми кругом восхищались, я думал, что в них нет главного — души. И мне казалось, что я еще не нашел своей настоящей дороги. Уныло смотрел я на подрамники с начатыми работами. Случалось, мне говорили, что часто сам художник не может быть судьей своих произведений. Некоторые пейзажисты высказывались так: «Чего стоит жизнь кучки людей перед могучей жизнью природы?»

Наступили последние месяцы моего пребывания в школе. Товарищи спрашивали: «Что ты готовишь для окончания?» А я отвечал всегда одно и то же: «Не знаю». Они думали, что я рисуюсь, а я говорил правду. В моей голове не родилось ничего значительного. Я реши­тельно не знал, что напишу. В душе все время звучал назойливый голос: «Все это не то... все не то... во всем, созданном мной, нет души». Меня тянуло в деревню. Мне казалось, там я напишу что-то значительное, нужное. И я уехал... Учитель встретил меня радостно; родная деревня, приветливая, своя, казалось, согрела мне сердце, но темы я не нащел. Я смотрел на природу, на людей, а темы не было. Тот же звон детских голосов в школе, то же ки­пенье, что в пчелином улье: «Мне, Сергей Александрович, задачу на деленьице!», «Мне на умножение!» Я смотрел в оживленные детские лица, в задумчивое лицо учителя, а темы не находил. Рачинский понял мое состояние со свойственной ему чуткостью. И раз сказал: «А ну, по­пробуем». Он и натолкнул меня тогда на тему «Будущий инок». Это было такое знакомое, такое близкое... Стран­ники с их рассказами о далеких селах и городах постоянно заходят в крестьянские избы на ночлег и рассказывают без конца. Сам я не раз заслушивался этих рассказов. А проникновенность выражения мальчика была такой естественной... Есть у нас этакие мальчики-мечтатели. Я и сам был таким. И учитель помог во всем — в обста­новке, в выборе натуры. Как я стал работать! Как стра­стно стал работать! В душе воскресало все, чем я жил долгие годы детства и отрочества в деревне, что было для меня необходимо. Перед концом работы у меня сде­лался даже обморок...

Он помолчал, вспоминая:

— Когда деревенские друзья мои увидели картину, похвалам не было конца. И учитель смотрел именинни­ком. Еще бы, картина была обязана своим появлением всецело ему. Но я приуныл. Как вернуться с жанровой картиной в школу? Как выставить жанр, когда от меня ждут пейзажа? И сразу картина поблекла, потускнела в моих глазах. Я ничего не сказал Сергею Александро­вичу, когда собрался ехать, уложив тщательно упакован­ного «Будущего инока» в сани; лошадь тронула, и я в последний раз увидел дорогое лицо учителя, кивавшего мне с подъезда на прощанье: «Счастливый путь, Ни­коля!» А я думал о несчастном пути. Я думал, как было бы хорошо, если бы картина погибла. Разве не бывает случайностей? Дорогой сани могут налететь на что-ни­будь, и холст разорвется; вынимая из саней картину, можно повредить иначе; наконец, в вагоне ее могут украсть, или может случиться еще что-нибудь невероятное в этом роде... И, как бы угадывая мои мысли, картина вы­прыгнула из саней и осталась на дороге.

— Выпрыгнула?—засмеялась я.

Он тоже засмеялся.

— Именно выпрыгнула. Кто ее знает, как она выпала из саней. Одним словом, мы ее потеряли, и пришлось возвращаться довольно далеко. И все-таки нашли и бла­гополучно доставили на место. Ну и началась в школе кутерьма! Ну и было и удивление и возмущение! Но все- таки картину я выставил. Ее купили; мне тут же заказали два повторения... Картину вы знаете. Ох, и заболтался же я... А сделать — ничего не сделал. Знаете, мне, по правде сказать, легче было бы написать ваш портрет, чем делать эти рисунки. Не умею я иллюстрировать. Ни­когда ничего не иллюстрировал. Вы сказали, что моя кар­тинка «За книжкой» по типу подходит к вашему рассказу «Фигурка»; ну, я добросовестно и ходил для вас на пере­движную выставку, пока не было публики, и рисовал с нее карандашом. Честное слово, для вас вставал в семь часов... А вот когда вы мне принесли снимок из «Нивы», где я должен срисовать своего же мальчика в сенном са­рае за слушанием сказок,— это уж, извините, сложнее. Беда в том, что я не умею рисовать без натуры, не могу ничего создать на память, и это мне мучительно. Посу­дите сами: в сарае мельник сидит, подавшись вперед. Поза естественная, когда прислушивается. А к тексту это не идет. Выходит какой-то горбатый... Нужно оправдать обстановкой, а где я ее возьму? По вашему заказу позади я сделал пень, а кругом — траву, и посмотрите, какая дрянь получилась. Я сейчас разорву...

Он сделал движение, чтобы разорвать рисунок. Я вскочила.

— Николаи Петрович, что вы делаете? Прошу вас!

Он засмеялся.

— Хорошо. Я потратил на этот рисунок весь вечер, но раз дело дошло до таких огорчений, я не разорву его, хотя с условием, что в печать он не пойдет и останется у вас на память.

Я взяла рисунок. Я благодарила.

Часы пробили два раза. Два часа ночи! Это с семи часов до двух мы просидели, и я не заметила времени.

— Прощайте, спасибо. Как поздно!

— Я провожу вас.     /

— Не надо, пожалуйста, не надо, у подъезда — из­возчики. Пожалуйста... не надо!

Я рассказала об этом вечере Максимову.

Максимов говорил:

— Так-то лучше, когда окунешься в воспоминания о деревне. Чище будешь. Художник он талантливый, что говорить, а человек... слабый. Как он забывает хорошую русскую пословицу: «Не в свои сани не садись». А то — императрица, а то — придворные дамы, а то — галстуки и фраки! Я знаю доподлинно: он купил себе книгу «хоро­шего тона», изучал ее и по ней учился танцевать и шар­кать в гостиных.