Страница - 41

НАСЛЕДСТВЕННОЕ ЧУДАЧЕСТВО

Михаил Петрович засмеялся и мягко, каким-то уми­ленным голосом продолжал:

— А то припоминается другой характерный случай. Отец устанавливает с плотником и кузнецом в мастер­ской железную основу для памятника Николаю Пер­вому, того, знаете, что у Исаакия, у Синего моста. Жили мы в Академии художеств, и в мастерскую вела лестница прямо со двора. Мы находились в мастерской с братом Александром, а с нами наш сверстник и товарищ Павел Александрович Брюллов, сын архитектора. Стоим в сто­ронке и посматриваем, как прилаживается «скелет» для скульптуры. Вы пишете?

— Пишу, Михаил Петрович.

— Ну вот и пишите... Вдруг — скрип лестницы. «Кого это бог дает?» — шепчет Павел Александрович, и мы с братом переглядываемся, потому что знаем, что он думает, да и сами мы это думаем: неладно, что отец стоит, как всегда, в своей «безрукавке»; рубашка с засу­ченными рукавами в глине и пыли, а ноги тонут в бес­форменных панталонах, из-под которых выглядывают не­уклюжие сапоги. Что, если это поинтересовался его ра­ботой кто-нибудь из власть имущих, может быть даже из царской фамилии? Слышим, звенят шпоры... женский легкий смех, французская речь... Ну, так и есть... Совето­вать отцу, чтобы привел себя в порядок, бесполезно: ни для кого из гостей он не нарушал своих привычек и ни­когда не переодевался в таких случаях, говоря: «Есть мне когда этим заниматься! Я человек рабочий, не до китай­ских мне церемоний!» Ну вот, дверь открывается, и на пороге — блестящий гвардейский офицер под руку с да­мой. Тогда в большом свете было в обычае посещение студий знаменитостей, и придворный офицер приехал с женой к отцу. Нарядная дама, опустив лорнет, недоуменно посмотрела на своего спутника и разочарованно спросила: «Туда ли мы попали, мой друг?» Вместо ответа офицер спросил нас, молодежь: «А где же барон?» Мы давились от смеха. Павел Александрович сказал: «Барон устанавливает каркас». Офицер пожал плечами и наклонился к даме: «Какие неуместные шутки!» «Говорят, академическая молодежь отличается дерзо­стями!»— подхватила дама. Мы скорее ретировались и, уходя, видели, что отец заметил гостей и крикнул, выгля­дывая из-за каркаса: «Простите, вы, кажется, хотели ви­деть меня, скульптора Клодта? Я сейчас, только покажу рабочим, как еще подвинуть основу».

Михаил Петрович рассказывал эту историю с улыб­кой. Он был очень привязан к отцу.

— Отец был чудак, но какой милый чудак! Недаром же его так любили все, кому приходилось с ним сталки­ваться. Не любили только нечестные люди и интриганы.

Художник достал из бюро пачку писем и бумажек, вынул один листок и добавил:

— Здесь вся наша родословная. Дома разберете, только потом, голубчик, не забудьте мне вернуть. Это может пригодиться как материал для полной биографии моего отца, но сейчас не будем копаться в датах родо­словных— это немножко скучно; лучше вспомним другое...

Я подхватила:

— Да, да... может быть, я не совсем права, но меня в таких случаях занимают не даты и часто даже не столько внешние события, как образ, переживания, быт, психо­логическое развитие личности выдающегося человека... Может быть, я не права, но...

Художник дружески положил руку мне на плечо.

— Не так страстно высказывайте эти положения. Они не всегда верны. Как не ставить в угол зрения даты и со­бытия? Цифры часто играют большую роль. Это, ма­тушка, своего рода математика, и от этих цифр, от осо­бого «промера» часто зависит судьба художественного произведения, особенно у скульптора. Вон отец мой раз выиграл «художественный» спор только благодаря мате­матическим вычислениям, когда императору Александру Второму приближенные умники доложили, что восковая модель памятника Николаю Первому, которую он привез показать во дворец, никуда не годится, имея опору только на двух ногах, что она не может держаться, а мы ее и сейчас видим, эту статую, благополучно украшающую Исаакиевскую площадь. И если бы отец не доказал тогда своими вычислениями, сделанными совместно с братом- артиллеристом и племянником, император, наверное, за­браковал бы модель.

Он засмеялся и, слегка прищурив большие серые глаза, лукаво-добродушно добавил:

— Но, по правде сказать, я, подобно вам, не очень большой поклонник этой самой «цифири», и, когда вспо­минаю о прошлом, мне гораздо ближе сердцу милые кар­тинки быта, где ярко встают образы, которые я любил и которые ушли навсегда...

Он задумался.

— Ах, что, бишь, я хотел рассказать? О «наследст­венных чудачествах»? О чудачествах и простоте деда? Пожалуй, стоит рассказать... Он с бабушкой Елизаветой Яковлевной жил очень патриархально, был довольно образован по тому времени, умел чертить и рисовать, играл на виолончели и чувствовал склонность к матема­тическим наукам. От своих предков он унаследовал не­обыкновенное спокойствие, терпение и хладнокровие, а о флегматичном его характере ходило немало забавных анекдотов. Не раз в детстве я слышал от отца рассказы о том, как во время французской кампании, ночью, когда денщики торопили деда поскорее одеваться, потому что приближается неприятель, дед продолжал спокойно за­стегивать мундир на все пуговицы, потом напился кофе и, когда французы были уже совсем близко, сел на ло­шадь под неприятельскими пулями и невозмутимо ускакал.

— Это доказывает его бесстрашие, но вы хотели про­вести параллель между его простотой и небрежностью во внешности,— сказала я.

— Сейчас, сейчас, имейте терпение.

На пороге появилась его пожилая домоправительница. — Чай готов, Михаил Петрович... пожалуйте... Художник поднялся.

— Надо идти. Во-первых,— он указал вслед домо­правительнице,— она устала за день и законно хочет на боковую, а во-вторых, она очень строго держит у меня порядок и не любит, когда стынет самовар.

— Давно она у вас живет?

Он вздохнул.

— Ох, много лет и знает все мои привычки... Хоро­шая женщина, но все же мне вдвоем с нею в этакой-то квартирище бывает до смерти тоскливо. Пойдемте пока пить чай, а там «повоспоминаем» еще.

Большая уютная столовая старого типа. Так и ка­жется, что откуда-то раздадутся детские голоса, женский смех, и большая семья усядется за стол под висячую светлую лампу.

Самовар пел свою однообразную песню; посуда бле­стела; рядом с сухарницей, наполненной печеньем и слад­кими булками, стояло блюдо с бутербродами, а в свер­кающем граненом кувшине под крышкой пенился квас.

— Садитесь, похозяйничайте,— сказал Михаил Пет­рович,— дайте вспомнить время, когда здесь сидела моя дочка, которая давно вылетела из гнезда. И кушайте. Да не хотите ли квасу? Моя домоправительница большая мастерица делать квас, а я большой любитель русского хлебного кваса и ни одного дня не пропускаю, чтобы его не было на столе...

После чая мы опять вернулись в кабинет. Проходили через темную мастерскую. В открытую дверь врывался свет из столовой, смутно намечались полотна больших картин, мелькали черные клобуки, разноцветные древне* русские кафтаны и ферязи; мелькали колеты, камзолы и плащи эпохи Возрождения. Я не останавливалась и не расспрашивала: еще от Максимова мне было известно, что у Михаила Петровича много непроданных картин, что порою он очень нуждается, хотя и занимает место рестав­ратора Эрмитажа и получает, кроме того, майоратную пенсию за отца. Я слышала даже, что потихоньку от то­варищей Михаил Петрович берет заказы на этикетки не то из конфетных, не то из табачных фабрик. Максимов говорил: «Для себя бы у него хватило жалованья и майо­рата, а вот избаловал сына и дочь, особенно свою Ля­лечку — куколку, нарядницу... Вышла замуж, а мужни­ного достатка не хватает...»

— Вы еще можете «повоспоминать» хоть немного? — спрашивает меня Михаил Петрович.

— Могу, хотя уже поздно.

— На чем мы остановились? Ах, да, на простоте и чудачестве деда, переданных по наследству отцу. В ты­сяча восемьсот пятнадцатом году дед жил на Петербург­ской стороне, на площади, там, где теперь Большой про­спект пересекается Каменноостровским, в старом деревян­ном зеленом доме Копейкина. Раз в неделю ходил Карл Федорович в чертежную Генерального штаба, а осталь­ное время проводил дома. Здесь он рисовал и чертил в засаленном сером сюртуке, небритый и нечесаный.

— У вас нет его портрета? —спросила я.

— К сожалению, нет, но я ясно представляю себе его, зная хорошо отца. Они были похожи. Одна забавная история крепко засела у меня в памяти. Как-то летом дед вышел за ворота и видит: женщина с бранью ведет под руки пьяного чиновника, а тот бормочет заплетающимся языком: «Сам знаю, матушка, я — пьяница и срамец, хуже... хуже вот этого господского человека!» И он указал на неказистую фигуру Карла Федоровича. Дед любил по­шутить, и эта сценка доставила ему немало веселых ми­нут, когда он о ней вспоминал в семейном кругу.

Художник опять прищурился, улыбаясь.

— Непрезентабельная наружность помогла деду устроить одну шутку. Он завел знакомство с соседним будочником, выдав себя за своего крепостного, несколько дней его морочил, а потом прошел в полной парадной форме мимо своего нового приятеля: «Узнаешь ли ты меня?» — спросил он, смеясь, вытянувшегося во фронт солдата.

Михаил Петрович смеялся:

— Нет, вы только вообразите выражение лица бу­дочника! Жаль, что ваш крестный отец Агин не был со­временником моего деда, а то — попадись ему такая фи­гура под карандаш... и другая... барона...

Я живо представила смешную сцену и расхохоталась.

Часы в столовой гулко пробили башенным боем один­надцать часов. Было поздно...

— Пора домой,— всполошилась я,— а то у нас не до­звонишься дворника.

— До свидания... В следующий четверг придете? Дапринесите проверить запись и верните листок всяких рождений, чинов-орденов, всяких производств... Постоите, посвечу — в подъезде темно... Моя домоправительница уже спит...

Мягкие туфли зашлепали к двери: колеблющееся пламя свечи в руках художника осветило ступеньки идверь подъезда...