Страница - 43

«В ЗАБОТЫ СУЕТНОГО СВЕТА ОН

МАЛОДУШНО ПОГРУЖЕН...»

Я продолжала прерванное чтение записей, которое он должен был проверить:

— «Способ, к которому прибегал отеп, был способдревний, известный у вас под названием «а cire perche». Особенность его состоит в том, что первоначально отли­тый снимок модели, по которой делается земляная форма для отливки, неизбежно приходится проверять и ретуши­ровать согласно оригиналу, или, как в то время говорили, «расчищать». Эта ответственная и кропотливая работа, от которой зависит художественная ценность отливки, а также надзор за чеканкой отлитых бронз при исполне­нии царских и других заказов, возлагалась на молодых скульпторов. Был сделан опыт отливки из свинца, но ввиду непрочности последнего оставили работы из этого материала и стали делать из бронзы. Помещение для форм устраивалось возле плавильной печи в виде ко­лодца. Оно было настолько просторно, что одновременно приготовлялось несколько статуй к отливке. Плавильная печь являлась одной из достопримечательностей столицы, и о ней шла слава за границей. Получив звание литей­щика, отец с семьей переселился в Академию художеств. В распоряжении его теперь было целое здание; кроме квартиры, он получил громадную мастерскую, высотой в два этажа; в два этажа была и выходившая во двор ли­тейная. Из мастерской дверь вела на балкон, а с балкона лестница спускалась прямо вниз».

— Верно, все верно,— закивал головой Михаил Пет­рович.— А у вас правильно записаны все даты? Оставьте мне все их проверить, а пока что запишите о пребывании отца в Берлине, куда он был послан в командировку во время житья там Николая Первого и президента Акаде­мии художеств герцога Лейхтенбергского. В свите царя явился и отец на верховой лошади, взятой напрокат в отеле. Он не хотел отличаться от тех из свиты, которые были верхами. Николай Первый, окруженный коронован­ными родственниками и знатью, увидел забавное зре­лище: не умея справляться с уздой, отец как-то неловко Дернул ее, и лошадь его понесла. Шляпа упала у него с головы. Николай Первый и окружающие его с улыбкой смотрели на растерявшегося художника, костюм которого пришел в беспорядок, волосы растрепались, и он едва дер­жался в седле. Герцог Лейхтенбергский с серьезной ми­ной подал оброненную шляпу, и в эту минуту лошадь отца лягнула президента. Николай Первый сказал: «Ты лучше лепишь лошадей, чем на них ездишь». Все ждали грозы за удар лошадиного копыта, зная характер царя, но на этот раз инцидент не имел последствий,— видно, при дворе отцом дорожили.

Отец вернулся домой, в Петербург, неузнаваемый: ра­зодетый в пух и прах и раздушенный. Впрочем, едва сту­пив на родную почву, он сбросил с себя все свое загра­ничное щегольство и снова стал простым, небрежно оде­тым работником.

Клодт просматривал листки с так называемыми «да­тами» и бормотал:

— Совершенно верно... две группы лошадей для Зимнего дворца в тысяча восемьсот тридцать восьмом году... апрель тысяча восемьсот тридцать восьмого года — должностной профессор скульптуры в Академии худо­жеств и, кроме обычного жалованья, три тысячи рублей ассигнациями пенсия...

Он остановился, вспоминая.

— Работал отец неутомимо. Он не терпел праздно­сти, трудился даже во время маленьких журфиксов, когда друзья его сражались за ломберным столом. Прислуши­ваясь к голосам гостей, он где-нибудь в сторонке лепил и очень бывал недоволен, когда его уговаривали сесть за карты,— карт он не любил и играл плохо... Но мне хо­чется сегодня успеть вам рассказать, каким праздником для нас в семье была отливка статуи в Литейном доме. Только это придется сделать, когда мы вернемся из сто­ловой: я слышу шаги моей Дульцинеи. Она аккуратна, как часы.

— Ну, теперь слушайте; я буду говорить кратко, чтобы уместиться с моим рассказом в сегодняшний вечер.

Я раскрыла тетрадь и пододвинула артистически очи­ненные художником карандаши. Он начал:

— Когда отец готовил восковую модель под отливку в настоящую величину статуи, у нас все, от мала до ве­лика, домашние и гости, переселялись в мастерскую. Здесь на лесах устраивались площадки и на них — столы; здесь весело пили чай взрослые и дети.

Он улыбнулся.

— Как торжественна была отливка из бронзы, бог ты мой! Часов в одиннадцать утра огромные трубы литей­ной начинали дымиться, и весь Васильевский остров знал по черному дыму, что барон Клодт отливает свои статуи. В верхнюю часть литейной, где находились плавильные печи, стекалась масса народа: тут были рабочие, масте­ровые, лавочники, извозчики, интеллигенты; все с любо­пытством следили за результатом отливки, которая про­должалась несколько часов. Особенно торжественный мо­мент был перед самым выпуском меди в форму. Тогда в мастерской прекращалось всякое движение, даже гово­рить начинали как-то невольно шепотом. Наконец, отцу доносили, что все готово; присутствовавшие снимали шапки и крестились; литейщики-рабочие пробивали от­верстие, из которого текла медь, и она начинала литься по разным отводам в формы. Это был критический мо­мент: по ходу раскаленной добела меди можно было су­дить, удастся ли работа, или нет. Мастерская под конец вся наполнялась белым дымом, точно туманом, весьма вредным для здоровья, и все присутствующие должны были затыкать носы, а многих рабочих, слишком близко стоявших у печи, лихорадило. Отливка была нашим се­мейным праздником. Рабочие имели очень довольный вид. Как противоядие против отравления газами меди им от­пускалось молоко и масло и готовился праздничный обед. Для приготовления мастики, склеивающей форму, требо­валось черное пиво, и рабочие варили его в гораздо боль­шем количестве, чем это было нужно. Поэтому у нас в доме еще недели две водилось густое, чудесное черное пиво. Статуя охлаждалась медленно: через несколько не­дель, когда форму разбивали, фигура все еще была очень горячей.

— Много статуй на вашей памяти было отлито в Ли­тейном доме? — спросила я.

— Немало... Кроме собственных, отцу пришлось от­лить из бронзы много и чужих. Им были отлиты ангелы Для купола Исаакиевского собора, два больших барельефа для того же собора, «Положение во гроб» и «Несение кре­ста».

ЧЕТВЕРГИ С ПРОПУСКАМИ

Владимир, полковник артиллерии, подарил мне на елку, когда мне было всего четыре года,— в тысяча восемьсот тридцать девятом году, увековечив нашу жизнь в родном доме... Читайте, читайте... Текст он написал сам стихами, весьма незатейливо по содержанию, но весьма четко для глаз.

Я с интересом перелистывала пестрые страницы, и на меня веяло трогательной простотой этой жизни.

Художник продолжал:

— Вот здесь нарисована даже наша кухня, которая играла для нас, детей, огромную роль. Прислуга и рабо­чие являлись частью нашей семьи; отец, любя свой дом, любил жену, детей и слуг ,и связывал все это, как бы сказать, в один милый, ласкающий душу узор. Мы ле­пили лошадок и всякие формочки, как умели, в мастер­ской, возле отца; мы и помогали любимцу отца — ста­рому формовщику Арсению размешивать глину и знали от него не хуже специалистов ее сорта: и анжельский сорт, добываемый в местечке Анжель, по Коломенскому тракту, верстах в восьмидесяти от Москвы, и чудесную изумруд­ную глину из «Синего омута» на реке Тоене, и «вохря- ную», которую употребляют скульпторы Италии. Знал я, как нужно спрыскивать большие работы из садовых поливных шлангов, чтобы не засохла глина статуй, а в продолжение работы спрыскивать изо рта; раскутывая с Арсением фигуру, я находил под тряпками особенные скульптурные грибы, так называемые «скульптурные шампиньоны»; горевал, когда в глине было много песча­ника, как в анжельской сернистой глине низкого каче­ства... Знал все отцовские стеки; помогал Арсению взби­вать мыло с деревянным маслом для обмазывания гли­няных моделей перед снятием формы, мешать железной лопатой алебастровую муку с водой, и вся душа моя была в этих работах... В кухне я был свой, родной человек. Спустившись вниз, я хлебал там из общей чашки с ли­тейщиками и слугами, а потом уже не в силах был обе­дать в столовой. И когда мать за это на меня сердилась, отец всегда заступался и добродушно говорил: «За что. душа моя, гневаешься? Разве он делает что-нибудь дур­ное? Пускай присматривается к жизни простых людей: он будет их лучше знать, а это в жизни важнее многих наук». Отец и сам проводил в товарищеском общении с мастеровыми все досуги. Он никогда не оставался без дела,— всегда что-нибудь мастерил, изобретал, шил, строгал, клеил. Помню святки: елка с самодельными украшениями всегда была одним из самых веселых развлечений в году не только для нас, детей, но и для всей семьи; в елке принимали участие все в доме, от мала до велика.

Он засмеялся, вспоминая что-то удивительно привле­кательное, светлое, и продолжал живо:

— Ах, святки! На святках весь дом превращался в одну сплошную радость и даже сумасшедшее веселье. По старому русскому обычаю к нам являлись ряженые — человек двадцать рабочих в самых разнообразных ко­стюмах, с грубо размалеванными лицами. Был здесь и медведь с козой, и генерал с эполетами и аксельбантами из соломы, и мамка в кокошнике, и все они плясали, ре­вели, хохотали.

От нахлынувших воспоминаний художник залился Детским, искренним смехом.

— Вы бы только видели эту важную осанку, этот ми­нистерский вид, эту выступавшую среди академических сторожей фигуру бывшего полкового музыканта Цы- цуры, с кларнетом, от пронзительных звуков которого у всех болели уши. Но мы, дети, любили его и хохотали, видя, как взрослые морщатся от этого нестерпимого воя... Ряженые уходили, но суета не кончалась. Являлись но­вые и новые маски, одетые уже несколько понаряднее, хотя все же очень просто, в костюмы из табачной ла­вочки. Были здесь эффектные «гишпанцы», «турки» и «арапы» с лоснящимися черными картонными масками; был и Пьерро, или, иначе, «Леман», он же «мельник»₁ и Другие в платьях из цветной папиросной бумаги. Веселые маски вносили с собой в комнату вместе со струей све­жего морозного воздуха искреннее веселье. В эти сует­ливые святочные дни в нашей квартире все было пере­вернуто вверх дном; одни посетители сменялись другими; было оживленно, шумно и весело. На смену маскам яв­лялись священники славить Христа; за священниками — булочники, рабочие. Отец выходил к ним со всей семьей, одинаково радушно всех принимая...

В столовой, за чайным столом, я заметила, что у Ми­хаила Петровича какой-то смущенный вид; он чего-то не договаривал, как-то суетливо придвигал ко мне угоще­ние, чему-то тихо смеялся и торопился рассказать:

— Да, да, милое старое время... В доме у нас царили непринужденность и простота... Раза два-три в зиму бы­вали так называемые «балы». Нанималось человек пять музыкантов — солдат из первого корпуса; гости состояли из самых близких знакомых, веселились и танцевали до упаду, игнорируя всякий этикет... В настоящее время странно слышать, как скромно обставлялись эти балы. Все угощение состояло из мармелада, изюма, пастилы, яблок и апельсинов; о конфетах и мороженом не было и помину. Но зато сколько на этих «балах» было искрен­него веселья и милых, невинных шуток... Веселился и стар и млад; отец отплясывал до изнеможения и фигур­ный котильон и шумный гросфатер, а старички стара­тельно выделывали ногами классическую кадриль, «со всеми онерами», ригодонами, pas de basк ами и антраша, под аплодисменты молодежи. Отец придумывал всевоз­можные проказы, страсть к которым сохранилась у него с юности. Он отрезал у барышень на память ленточки от тарлатановых или гренадиновых платьев, рассказывал им разные смешные истории, а иногда даже рассыпал по полу нюхательный табак, который, поднимаясь во время танцев, доставлял немало беспокойства носам танцую­щих.

Художник остановился, задумавшись. Я ждала. Не глядя на меня, он смущенна выговорил:

— Я боюсь, дорогая, что это будет последним вече­ром воспоминаний...

— Почему? Разве вы куда-нибудь уезжаете?

— Н-нет...— протянул он,— но...— Он замялся.—- Как бы вам сказать? Вам, может быть, это покажется непонятным и даже... смешным... Я... я... окончательно решил жениться! — выпалил он и посмотрел на меня с торжеством отчаяния: вот, дескать, на что я отважился!

— Я не понимаю, какая связь между нашей работой и вашей женитьбой.

Он криво улыбнулся, и опять голос зазвучал сконфу­женно:

— Тот, кто живет в семье, тому не понять. Понять может только одинокий. Я слишком наголодался одино­чеством, слишком наслушался эха собственных шагов. И я боюсь, что мне будет трудно оставаться аккуратным в работе, боюсь, что захочу пользоваться безгранично своим счастьем... Жанна приняла мое предложение. Но сегодня мне хочется подольше «повоспоминать». Остань­тесь немного подольше, сделайте исключение.

По лицу его скользила мягкая улыбка. Он сказал:

— Отец был большим художником, добрым челове­ком и великим хлебосолом. Каждое воскресенье у нас со­бирался кружок близких друзей. В воскресные дни обедало, помимо семьи, человек двадцать, а после скром­ного, но сытного обеда садились за вист или бостон. Между знакомыми было немало интересных и оригиналь­ных людей. Бывали часто современные знаменитости. Венецианов, добрейшей души старик, открывший на свои средства бесплатную школу для молодых людей, не по­павших в академию. Этот милый добряк даже кормил и одевал некоторых учеников на деньги, заработанные своим горбом. Бывал у нас Сверчков, автор мастерских рисунков лошадей; бывали братья Брюлловы, Карл и Александр, славный архитектор; бывал представитель тогдашней художественной богемы, ваш крестный — Агин, о котором я уже упоминал, и блестящий драмати­ческий актер Самойлов. Каждый шел своим путем и вно­сил в жизнь свою лепту, вносил в жизнь красоту. Из них, пожалуй, больше других мог быть бунтарем Карл Павло­вич Брюллов. Капризный, избалованный, превозно­симый до небес, он вечно ворчал и спорил с началь­ством.

Я решила не противоречить.

Было очень поздно. Я поднялась. Художник, видимо, жалел прощаться со мной надолго. Он сказал, стараясь что-то примирить, найти какой-нибудь компромисс:

— Мы спишемся и, я уверен, увидимся сравнительно скоро. А пока побывайте у братьев Соколовых, побы­вайте у моего тезки Михаила Петровича Боткина — у него музей на углу Восемнадцатой линии и набережной, побывайте у сыновей архитектора Брюллова, племянни­ков Карла Павловича,— у них есть архив, и я говорил им о вас. Все они дадут вам, что могут, что помнят, по­работайте, а там увидимся и продолжим нашу работу. Пожелайте мне счастья...

— От души, Михаил Петрович!