Страница - 44

ВОЗРОЖДЕНИЕ

Я побывала везде, куда меня направил Михаил Пет­рович. Была у Боткина. Он встретил меня в своем велико­лепном вестибюле, напоминавшем вход в итальянский дворец эпохи Возрождения.

Широкая лестница с галереями на обе стороны; с барьера спускаются роскошные ковры и парча.

Лестница вела в музей. Старинная мебель, художе­ственные вышивки, гобелены, темные полотна картин, и с них смотрят живые глаза, запечатленные кистью давно ушедших из жизни больших мастеров. Предметы домаш­него обихода — каждая ваза, каждая тарелка, чашка — художественная ценность. А вот терракота — подлинный Донателло...

Хозяин неслышно двигается в своих мягких сапож­ках — это владелец всех здешних сокровищ, родственник славного собирателя картин — Т ретьякова — Михаил Петрович Боткин. Небольшой, с седыми длинными и растрепанными волосами и благодушным взглядом ма­леньких глаз, окруженных лучами морщинок. Улыбается, охотно дает сведения, уточняет даты.

— Сходите к Пете Соколову, да и к Павлуше, они вам много расскажут,— близки были: ведь родные пле­мянники Брюллова по матери и вхожи были к Клодту... И к Павлу Александровичу Брюллову сходите, у него архивище — страсть! Говорили, библиограф Кубасов ра­ботает.

Иду и к Соколовым и к Брюллову. От Соколовых кое-что узнаю, но мало и суховато; у Брюллова — бездна нового: быт, быт. Письма о той жизни, некоторые — яр­кие, как письмо о наводнении в 1824 году,— картина пе­тербургской жизни накануне декабрьского восстания. При рода бунтует перед бунтом в среде людей. Природа точно предвещает взрыв...

Павел Александрович Брюллов, художник-пейзажист и замечательный математик, приятель Клодта и Макси­мова, с тонким, красивым лицом итальянского типа, был очень любезен и предоставил мне рыться в его архиве. Попутно я увлеклась жизнью творца «Последнего дпя Помпеи» — Карла Павловича Брюллова.

Прошло несколько месяцев, и я получила письмо от Клодта с приглашением продолжать прерванную работу. . Ничто не переменилось в квартире художника. Та же обстановка; все вещи на прежних местах. Снова я сижу в кабинете перед разложенными папками, а рядом — ху­дожник, все такой же, в своей серенькой домашней куртке, в мягких туфлях, но как будто помолодевший, с веселыми глазами. И вдруг дверь открывается, на по­роге— молодая женщина, довольно полная, но строй­ная, с русыми волосами и красивым, пышущим здоровьем лицом.

— Знакомьтесь, это моя Жанна Петровна...

Она улыбается, показывая ровные белые зубы. Ьлыбка приветлива, и вся она —спокойная, уравновешен­ная, милая. Говорит с приятным акцентом:

— Михал Петровиш мне много сказаль о вас... это корошо, он будет ррработать... А теперрь пррошу в сто­ловая.

И по этому простому, искреннему тону и по брошен­ному ею на художника ласковому взгляду я поняла, что он счастлив.

От всего его существа веяло каким-то особенным ти­хим и ясным спокойствием. И спокойно звучал голос его жены, заботливой и нежной. Даже квартира вдруг пока­залась иной, хотя все вещи стояли на старых местах и обиход оставался тот же. И в этом уюте был секрет сча­стья Клодта,— только вместо домоправительницы в ком­нату легкими шажками входила милая женщина, распро­страняя вокруг сияние своего цветущего облика, и звала:

— Allons, Pierre...— и, картавя, ломаным русским языком: — Пошалюста к столу, мадам... Пьеррр, пррри- гласи...

Прежняя домоправительница уже стучала в столовой чашками: прежний квас шипел в кувшине; только на столе появился еще тонкий французский салат оливье и гре­ночки на маленькой сковородке.

Жанна Петровна приветливо говорила с мужем по- французски, со мной — по-русски, не стесняясь, неимо­верно акцентировала и забавно путала слова и ударе­ния, внося в это старое гнездо струю новой жизни.

Пошли перечитывания немного позабытого материала, мой доклад и проверка сообщенных Соколовыми, Ботки­ным и Брюлловыми данных, его добавления от других родственников. Все улеглось снова в последовательную стройность, и беседы по четвергам возобновились, хотя уже и с перерывами.

Перерывы происходили большей частью по причинам семейного характера: то Михаил Петрович думал, что Жанна Петровна нездорова и ее можно утомить, то не­обходимо ехать вместе к каким-нибудь родственникам по случаю интимного празднества, и именно в этот чет­верг.

И все-таки работа двигалась, хотя и медленно, но пла­номерно.

Мне пришлось увидеть возрождение художника, его бесконечную радость, когда на свет явилась маленькая Жанночка.

Девочка росла на моих глазах, хорошенькая, крепкая и ясная, как две капли воды похожая на мать. Отец любо­вался ею и с гордостью говорил:

— Мы назвали ее в честь матери, не Анной, а Иоан­ной... Иоанна д’Арк... И моя Жанна Петровна тоже Иоанна... Будем звать дочку, как мать,— Жанна. Я сча­стлив...

Для Жанны Петровны он стал центром забот и вни­мания. Не берусь судить, была ли это настоящая любовь к художнику с милым характером и лицом маркиза или действовало обаяние имени, обеспеченность и усталость от скитания по чужим домам, от вечной зависимости и подчинения,— может быть, все вместе составило гармо­ничное целое, называемое семейным счастьем.

Я видела такой пример у писателя Д. Н. Мамина- Сибиряка, женившегося на бонне своей маленькой болез­ненной Аленушки; видела, какими настоящими материн­скими заботами была окружена большеглазая девочка, кумир отца, какими заботами и благоговением был окру­жен он сам.

Жанна Петровна никуда не ходила без Михаила Пет­ровича, весь интерес жизни сосредоточив на нем, всегда ровная и спокойная, и, когда родилась Жанночка, она с головой ушла в заботы о дочке.

Улыбаясь, художник говорил:

— Жанночка — это мое бессмертие. Подумайте: люди скрывали смех, когда я говорил, что хочу иметь детей... В мои годы... это им казалось смешно, а вот теперь — ви­дели? Такая здоровенькая, красивая девочка! Для нее я буду теперь работать. Я создам большую историческую картину... я ее обдумываю, но пока не скажу темы...

Он обдумывал, но так и не написал новой большой картины: годы взяли свое, свежесть творчества была из­расходована...

А вспоминать продолжал, и теперь в воспоминания о старой жизни влилась струя особенно нежного чувства к семейному уюту.

— Немало характерных и оригинальных фигур по­явилось в доме радушного и гостеприимного моего отца. Ваш крестный отец, один из самых больших чудаков среди художественной братии, «богемный», так сказать, персо­наж, почти все рисунки к «Мертвым душам» нарисовал У нас по вечерам. Было немало и других персонажей, смешных, оригинальных и трогательных, но разве всех можно описать?