Страница - 46

ЧЕТВЕРОНОГИЕ МОДЕЛИ

Михаил Петрович давно обещал рассказать о свое­образном зверинце отца и, наконец, в один долгий зим­ний вечер начал:

— У отца к пятидесятым годам прошлого века было уже немало работ, широко его прославивших. Работоспо­собность его была изумительная. В тысяча восемьсот со­рок седьмом году он вылепил громадный барельеф, в два­дцать четыре сажени длиной, для конюшен Мраморного дворца. На нем он изобразил всю жизнь лошади. Осо­бенно плодотворными оказались тысяча восемьсот пять­десят третий, тысяча восемьсот пятьдесят четвертый и тысяча восемьсот пятьдесят пятый годы, когда отцом были вылеплены и вылиты памятники святому Влади­миру в Киеве и знаменитый памятник Крылову для Лет­него сада. Кроме этих работ, отец исполнил для царских врат Исаакиевского собора барельеф «Христос во славе» из серебра с позолотой и много мелких работ из глины, воска и дерева: барельефы, бюсты, этюды лошадей и дру­гих животных. Страстно любя искусство, он все, что только мог, делал в этой области сам: сам отлил колос­сальную статую святого Владимира, сам и отвез ее в Киев, причем ехать пришлось на лошадях ввиду отсут­ствия железных дорог.

Вы только себе вообразите: месить жидкую грязь распутицы, когда колеса застревают в колдобинах, а ло­шади будто ныряют в невылазную трясину!.. Дорога была так ужасна, что недалеко от Орла возчики бросили статую. Отцу пришлось кое-как дотащиться до города и там нанять новых возчиков. Наконец, со всевозмож­ными препятствиями памятник был доставлен в Киев. Вскоре после этого отец устроил в Киеве рисовальным учителем кадетского корпуса Агина... Читаю ваши мысли,— вы в претензии: памятник святому Владимиру, а где же обещанные звери?

Я засмеялась и не возражала.

— Сейчас доберемся и до зверей. Они нужны были отцу для работы над памятником Крылову, который он исполнял, получив первый номер на конкурсе. Не помню точно, сколько времени он работал над моделью, но ста­туя была окончена в тысяча восемьсот пятьдесят пятом году. Рисунок модели, который нужно было представить для утверждения государю и академическому совету, ему делал Агин, блестящий рисовальщик, как раньше аничковских лошадей делал Карл Павлович Брюллов. Поэтому Агин чуть не дневал и ночевал тогда у нас, за­рисовывая с натуры набранных отцом животных. Эти жи­вотные жили у нас как члены семьи. И чего-чего только не было в обширных мастерских отца! Они наполнялись сплошным ревом, воем, блеяньем, писком. Из царской охоты прислали волка; из Новгородской губернии, от дяди,— медведя с двумя медвежатами; художник Боголю­бов подарил маленькую забавную макаку с острова Ма­деры. Отец добавил эти персонажи журавлем, ослом, ли­сицей и овцой с ягнятами. Все это разношерстное обще­ство жило бок о бок не только в клетках: многие свободно расхаживали по мастерской и по комнатам и были дружны между собой, креме волка, который не мог удер­жаться. чтобы не охотиться за кошками. Матросы ко­рабля. привезшие макаку, назвали ее «Макаром Иваны­чем». Эта обезьянка была презабавная, и мы. дети, вози­лись с нею с утра до ночи; но еще забавнее были медведи, особенно один, с которым случалось немало курьезов, как и с волком. Вы помните описание огромней мастерской отца? Помните, что в нее вела лестница снаружи? И волк, названный нами «Воля», лежал часто, как сторож, на сту­пенях лестницы, у входа в мастерскую. И какой ужас охватывал посетителей мастерской, не предупрежденных заранее об этом четвероногсм стороже, когда тот подни­мал большую свирепую с виду морду или оглашал мастер­скую характерно-унылым волчьим всем, выглядывая из темного угла глазами, сверкающими красными огоньками. А между тем это было самое милое, доброе животное, при­вязанное к людям, как собака. Значит, неверна пого­ворка: как волка ни корми, он все в лес смотрит...

— А медведь? — спросила я.— Вы хотели рассказать про шалости медведя.

Он закивал головой.

— Сейчас, сейчас. Их было так много, этих бессловес ных наших друзей, что, как говорится, глаза разбегаются» а с ними и мысли. Медведь не уставал утешать нас са­мыми забавными выходками. После обеда мы, дети, обык­новенно играли с зверями в зале. Вместе с волком и мед­ведем в зал забирались две большие собаки, и тут начиналась потеха. Намазав патокой изразцовую печь, мы хохотали над неуклюжей фигурой медведя, тщательно облизывавшего сладкую патоку; иногда рабочие подпаи­вали лакомку сладкой водкой, и тогда он, охмелев, начи­нал реветь и кувыркаться, а иногда не мог пройти и двух шагов, чтобы не упасть. Но всего забавнее была его игра с овцой. Он подкрадывался к ней издали; она стояла, опустив голову и прикрывая собой ягненка. Неуклюжий Михайло Иваныч становился на задние лапы и реши­тельно двигался вперед; овца прибегала к самозашите и ударяла его крепким лбом в живот. Топтыгин обижался и с ревом отходил, но обида скоро забывалась, и потеха начиналась снова.

Художник улыбался своим воспоминаниям, и эта мяг­кая улыбка его молодила. Вошла Жанна Петровна что-то спрссить по хозяйству, но заслушалась и остановилась:

— Рррраскаши, Михал Петровиш, пошалюста. как медведь убегаль на лед...

Она, оказывается, знала эту историю наизусть и ни­когда не уставала снова слушать. Он начал:

— Пожалуй, это была самая забавная штука из всех, которые проделал наш мишка. Зимними сумерками отец кончил лепить и закрыл работу мокрыми тряпками. Арсе­ний запер на ночь некоторых из обитателей «зверинца»; Другие и сами убрались на покой; заснул на подстилке рядом с собаками Воля, спала на мягксм тюфячке и обезьянка, и только один косолапый, как-то позабытый, притаился за яшиками и ждал, когда Арсений уйдет из мастерской. Едва шаги старика стихли, мишка вылез из засады, осторожно забрался на громадный стол, тянув­шийся под окнами, вдоль стены, и стал размышлять. В окна мастерской, поднимавшиеся невысоко над тротуа­ром, смотрела лунная ночь. Снег искрился; виднелась бес­конечная гладь Невы. Вспомнил ли медведь прогулки на свободе в родных лесах, захотел ли выкинуть новую про­казу, но он встал на задние лапы, попробовал достать большую широкую форточку, убедился, что она не заперта, и, открыв ее, вылез на улицу.

— Михал Петровиш,— послышался голос Жанны Петровны,— непррременно будет рррассказать эта замешательная исторррия наши дети, когда они будут пони­мать, а ви напишите ее для детская книга.

— Я, конечно, расскажу,— подхватил Клодт.— Так я продолжаю. Ночь была звездная, а Нева искрилась се­ребром. На снегу реки чернели вехи — крошечные елочки мостков. В синем свете морозной ночи черной глыбой на просторе Невы выделялся мишка. В это время по мосткам шел, возвращаясь с работы, один из маляров, живших не­далеко от академии. Он принял медведя издалека за со­баку и ласково к себе поманил. Но когда мишка поднялся на задние лапы и доверчиво пошел за парнем, тот ясно разглядел медведя. Его ноги точно приросли ко льду. Дрожа всем телом, он рванулся и пустился бежать от страшного зверя... А мишка, думая, что маляр с ним иг­рает, весело побежал сзади. Чем больше припускал шагу маляр, тем быстрее бежал медведь. В нашем доме он при­вык к теплу, ласке, людским голосам и, очутившись на свободе, успел и озябнуть и соскучиться по друзьям-лю- дям и теперь был рад ласковому зову парня. Маляр стремглав влетел в квартиру артели; бледный, дрожащий, с выпученными глазами, бросился он на лавку и закри­чал, задыхаясь: «Ребята... за мной... медведь...» Вслед за ним мохнатым комом ввалился мишка, весь в снегу, с ве­селым, радостным ревом... Маляры, часто работавшие в академии, хорошо знали отцовский зверинец и, увидев Топтыгина, расхохотались: «Да ведь это клодтовскии Михайло Иваныч! А тебе и невдомек, спужался, глупый! Вот что значит—новый, только что из деревни,— баро­нова мишку и не знает!» И они наперебой стали угощать медведя: кто сахаром, кто патокой... А мы в это время теряли голову в поисках, и какова была радость, когда маляры привели к нам мишку обратно!

— Медведь, вероятно, и сам так испугался, что больше не отважился лазить в форточку?—спросила я смеясь.

— Какое там! — махнул рукой художник.— Про­гулка, видимо, очень понравилась Топтыгину. Он решил ее повторить, и довольно скоро. Дело было в праздник, днем, когда отец не работал. У окон мастерской собра­лась большая толпа, глазея на застрявшего и беспомощно барахтавшегося в форточке медведя. На этот раз он за­стрял. Я прибежал, слыша хохот, крики, улюлюканье, и сначала даже не понял, что творится. В хаосе звуков слышался звон разбитого стекла, треск оконной рамы. В форточке барахтался и ревел во все горло наш мишка. Мы бросились его освобождать. Он не знал, как выра­зить свою радость, и стал бегать на глазах у публики, ко­торая не расходилась и хохотала: «Ну и представление... не надо ходить и в балаган...»

— И долго у вас жили звери? — спросила я.

— Целых четыре года. Сроднились мы с ними... Но работа подошла к концу; со зверями много хлопот,— нужно было для них держать лишнюю прислугу. «Слиш­ком дорогая прихоть»,— говорила мать. И пришлось, на­конец, ликвидировать зверинец. Отец решил отправить зверей на Мойку, к немцу Заму, куда он перед тем ездил, чтобы лепить диких хищников, сидящих в клетках, кото­рые были изображены на пьедестале памятника. Настал тяжелый день для нас, детей, да, верно, и для отца: в этот день пришлось навсегда попрощаться с нашими четверо­ногими друзьями. Мы горько плакали. Вряд ли кто из нас спал в эту ночь.

Он помолчал и задумчиво продолжал:

— Мастерская странно опустела. По набережной к Благовещенскому мосту двигался воз, нагруженный клет­ками, и Зам шел рядом, громко покрикивая на возчиков. Через два месяца мы отправились навестить старых дру­зей в зверинец Зама. Был чудесный весенний день. Лед на Неве стал буроватый и рыхлый, но солнце весело скользило по лужам, и яркие лучи его врывались в рас­крытые двери тесного зверинца. Здесь было полутемно, душно, отвратительно пахло: со всех сторон слышались крики, рев, визг и вой. Зам предостерегал нас подходить близко к клеткам: «Зверь дикий и в клетке сердитый. Он может укусить». Отец возражал: наши звери были на­столько ручные, что не могли так скоро одичать. Мы шли мимо клеток со львом и львицей, с тиграми, черной пан­терой, и вдруг я увидел нашего Волю. Я сразу узнал его. Он лежал с унылым видом и исподлобья смотрел на подо­ шедших. Видимо, он не ожидал нас увидеть и равнодушно повернул голову. Со всех сторон раздались крики: «Воля, Воля!» Это кричали в один голос мы, дети. Волк вытянул морду, глаза его сверкнули; приподнявшись, он издал дикий радостный вой и вдруг завизжал и забился о прутья клетки, стараясь их разломать, чтобы вырваться к друзьям. Но клетка была крепка, и животное с жалоб­ным воем опустилось на пол, покорно и грустно приник­нув горячим языком к протянутым сквозь прутья клетки детским рукам. И другие звери нас узнали: узнал Ма­карка, печальный, похудевший в неволе, узнал и мишка, ставший в клетке грустно-степенным. И было больно по­кидать зверинец...