Страница - 47

ДЕЛО ИДЕТ К КОНЦУ

— Мы подходим к концу воспоминаний о жизни мо­его отца,— сказал Михаил Петрович в один из вечеров.— Я хочу перенестись в «Халолу», на милую «Барона мызу», в ноябрьский день тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года. Отец был уже на высоте мировой славы, избран чле­ном Академии святого Луки в Риме, членом Прусской академии, а в памятный тысяча восемьсот шестьдесят седьмой год получил почетный орден «Pour le merite», ор­ден, который давался весьма редко и исключительно за выдающиеся заслуги. Отец был бодр, полон планов для будущих работ, окружен большой любимой семьей, много­численными внуками. Он даже не придавал никакого зна­чения жестокому ревматизму, начавшему его терзать еще года за три. У отца свело ногу, и он должен был вести сидячий образ жизни, что вредно отразилось на общем состоянии организма, особенно при его полнокровии. Не­трудно было предвидеть, что он кончит апоплексическим ударом. Но отец не хотел капитулировать перед физиче­ским недугом и упрямо твердил, сдерживая гримасы боли: «Сегодня мне лучше... вот только немного с ногой неладно... но это пройдет...» И мозг и руки продолжали неустанно работать. В «Халоле» у него оставалась мастер­ская, вся заставленная верстаками, тисками, столами, все возможными инструментами. Особенно много времени он уделял внучатам, придумывая им тысячи самых разнообразных удовольствий. Между отцом и юной компанией внучат прочно установились самые дружеские, полные доверия отношения: он им шил обувь, вырезывал из картона силуэты родных, знакомых, силуэты живот­ных, а по вечерам показывал китайские тени. Кое-что из силуэтов сохранилось у моей племянницы, а его внучки — Любочки... Любови Александровны Редьки­ной... Вот постойте...— Он стал рыться в бюро.— Такая досада, сразу не найти,— память не всегда слушается. На днях Любочка мне принесла, засунула, а теперь не найду.

И, нетерпеливо, с сердцем задвинув яшик, продолжал: — Отец не терпел белоручек и, как прежде своих де­тей, так теперь внуков хотел видеть всегда за делом. В одну из поездок в Петербург он даже привез им в «Ха- лолу» принадлежности для стирки, и детвора ретиво, добросовестно постирывала разные мелкие вещицы из носильного белья, и от них у нас в доме требовалось, чтобы они для этой стирки сами носили воду.

Последней большой скульптурной работой отца, вы­полненной им за четыре-пять лет до кончины, была брон­зовая фигура Лютера в одну из остзейских провинций; повторение ее из бронзированного гипса было сделано для церкви в Новой Кирке...

Художник прислушался к голосам, доносившимся из столовой.

— То, что я хочу сейчас рассказать, неприятно будет прервать, а нас сейчас позовут к чаю,— сказал он.— От­ложим до конца вечера. Лучше вы расскажите, над чем вы сейчас работаете.

— Ну вот, покончили и с чаем, все тихо. Жанна Пет­ровна моя теперь ведет важное совещание с Дульцинеей о своей особой «кухонной лаборатории», как экономнее, разнообразнее и вкуснее сделать завтра обед, и никто нс будет нарушать нашу беседу,— даже сверчок куда-то пе­реселился или умер...

Тон у художника был грустно-задушевный...

— В «Халоле» у нас в памятный тысяча восемьсот шестьдесят седьмой год гостила моя сестра Мария Пет­ровна Станюкович с детьми, в том числе и с Любочкой. Был ненастный вечер восьмого ноября. Ветер выл за ок­нами, но в столовой «Халолы» было тепло и уютно. Отец попросил домашних угостить его любимым лакомством — клюквой с патокой.— ведь он был прост во вкусах, так же как прост в привычках. Покончив с этим блюдом, он уселся за большой обеденный стол в ожидании чая, а во­круг сейчас же разместился рой внучат. Детские голоса внучат звучали наперебой, давая дедушке заказы: «Мне лошадку!», «Мне корову!», «Мне овечку!», «И еще со­бачку!», «Кошечку! Кошечку!», «Петушка!», «И индюка, чтобы шипел и тряс бородой!», «Нет, уж лучше гуся, и чтобы тащил Любочку за платье, а она бы кричала!» Заказов на силуэты для детворы могло хватить на не­делю. Отец добросовестно и неутомимо работал ножни­цами.

Послышались знакомые шаги слуги Афанасия, вно­сившего кипящий самовар. Отец обернулся к Любочке, держа в руках вырезанную корову и делая неимоверно страшные гримасы. Любочка думала, что он шутит, и закричала: «Не надо, дедушка, так гримасничать... я боюсь» Но отец вдруг покачнулся и упал со стула. К нему бросились все бывшие в комнате: моя сестра Ма­рия Петровна, дремавшая в ожидании чая на кушетке, ее муж и Афанасий. Меня и братьев в это время в «Ха- лоле» не было. Отца подняли, положили на кушетку, да­вали нюхать спирт, старались всеми силами привести в чувство, послали за доктором. Но он не приходил в себя, и, когда приехал живший в десяти верстах от «Халолы» врач, он констатировал смерть. Никто не хотел верить, что жизнь этого сильного, бодрого и такого всем нужного че­ловека кончена. Доктор должен был пустить кровь» и кровь не показалась. Очевидно, смерть наступила мгно­венно, как раз в тот момент, когда отец сделал гримасу—

Михаил Петрович замолчал, погружаясь в воспоми­нания, и растроганным голосом продолжал:

— Как сейчас вижу эту большую комнату. Мы вхо­дим вдвоем с двоюродным братом А. А. Ященко... За нами в Петербург приехал Афанасий, который остался в городе, чтобы привезти гроб и все. что нужно для по­гребения. Отец — еще на кушетке; на длинном столе раз­бросаны только что вырезанные им силуэты животных;

в мастерской на верстаке — столярные инструменты, а ря­дом. на столе, одинокий, только что сшитый детский башмачск.

Художник сделал паузу, потом продолжал:

— Остается сказать немногое. Вспоминается один день. Незадолго до этого рокового восьмого ноября в Пе­тербурге я зашел в мастерскую к отцу и застал его за ра­ботой. Он формовал маленькую лошадку. Я внимательно следил за его работой. Отец мне сказал: «Ну вот, Миша, ты мне помоги и учись формовать,— быть может, тебе и пригодится». Она мне пригодилась, эта наука формовки, теперь: я применил ее в первый раз для снятия маски с отца...

Голос его прервался. Он продолжал тихо и печально:

— Тяжелая это была работа: казалось просто ужас­ным натирать помадой мертвое лицо, как у живого нати­рают для смягчения кожи... А потом пришлось наклады­вать густое тесто из алебастра, прорезывая его суровыми нитями до самого тела, чтобы, при наложении второго слоя алебастра, легко было, приподнимая нити с обоих концов кверху, разрезать и вторую накладку и тем облег­чить разнятие формы. Невыносимо тяжело делать эту манипуляцию над близким человеком. Невозможно сразу отрешиться от сознания, что он — не живой, а обращаться с ним, как с вещью. Я испытывал невыразимые мучения: все казалось, что отцу нечем дышать, что в ноздри надо было бы вставить кусочки гусиных перьев или соломинки, через которые он мог бы дышать, как делали это часто при снятии маски с живых, и ему невыносимо мучительно выдерживать на лице это белое месиво... Ведь алебастр, твердея, разгорячается и производит удушливую теплоту. Руки меня не слушались и дрожали, по щекам текли слезы, но я продолжал работать под заглушенные рыда­ния семьи, в зловещей тишине, какая бывает, когда в доме покойник.

Помнится, как во сне, что маску потом хвалили; кто- то советовал полировать ее посредством мыла и натира­ния байкой; кто-то спорил, что слепок надо нагреть в печке и пропитать растопленным стеарином, как любил это делать скульптор Рамазанов, а то бронзировать, по­крыв предварительно лаком из анимы и льняного масла, и предлагали разные рецепты для правильной пропорции, предлагали и свои услуги...

Странно, как часто люди не понимают момента вели­чия смерти и предлагают от души то, что в эту минуту скорби вас ранит... Я знаю, как память об отце, этом боль­шом человеке и замечательном скульпторе, моя маска нужна, и хорошо ее дать более совершенной, более проч­ной, но все же об этом надо было говорить не в первые часы его кончины, даже не в первые дни... Вот он передо мной — такой знакомый, близкий, дорогой, но неподвиж­ный, с сомкнутыми веками, в гробу, и его скоро от нас на­всегда унесут, а голос товарища по искусству нудно-на­доедливо диктует рецепт бронзировки: «Надо дать лаку высохнуть настолько, чтобы оставалось несколько клей­кости; тогда на сухую мягкую кисть надо взять бронзо­вый порошок и припорашивать им не сплошь, а местами». И другой голос, не менее неуместный и нудный: «Нет, стеарин эффектнее... Помнишь, какая была история с Ра­мазановым! У него имелся слепок из лучшего казанского алебастра, хорошо пропитанного стеарином, и одна дама, знакомая с образцами скульптуры за границей, увидев этот алебастровый слепок, поздравила Рамазанова с но­вым произведением из мрамора». Они даже могли до­вольно громко смеяться, и опять посыпались воспомина­ния и имена скульпторов: Гальберг, Орловский, Пименов, Мартос, мастерская Торвальдсена в Риме и примеры: «А помнишь барельефы «Четыре времени года» для «От­рады», подмосковного имения графа Орлова-Давыдова? Они были сделаны таким же способом, из лучшего але­бастра, пропитанного стеарином, и все их принимали за мраморные...» — «Да, да, полная иллюзия...» И опять имена и примеры разных скульптурных работ. Вспомнили даже, как хранитель Эрмитажа скульптор Беляев, рабо­тавший «скрупулезно», ввел способ формирования чучела птицы: для вящего эффекта снятие отдельных перьев...

Он умолк, погрузившись в воспоминания; я не пре­рывала и ждала. Потом художник точно проснулся, трях­нул серебряной головой и сказал с улыбкой:

— А знаете, несмотря на славу, отец умер бедняком. Он не умел копить. Два выигрышных билета и шестьде­сят рублей — вот все, что осталось после его смерти, и из этих денег почти все пришлось отдать, чтобы расплавиться с его мелкими долгами. Его похоронили на Смолен­ском кладбище. Было много соседних крестьян, которые искренне любили отца. В Петербурге на похоронах было много художников...

Мы закончили воспоминания о скульпторе П. К. Клодте, и я стала редко бывать у Михаила Петро­вича.

У меня были свои переживания; я много работала, и в редкие дни досуга многих надо было навестить, о многих позаботиться... А они уходили, старые ветераны искус­ства. В 1914 году умер и Михаил Петрович Клодт. В по­следнее время его крепкий, выносливый, как у отца, орга­низм пошатнулся: он стал часто простужаться, н, по­мнится, кончил жизнь, как большинство стариков, сраженный гриппом и пневмонией.

Осталось двое детей: подросток Жанна, красивая, по­хожая на мать и, как мать, здоровая девочка, и младшая Петруша, большие глаза которого и весь облик так напо­минали отца.