Страница - 48

«ВСЮДУ жизнь»

НА ВЫСТАВКЕ

— «Всюду жизнь» — ведь в этом символ...

— Заметьте: женщина в своей скорби находит утеше­ние в любви к божьей пташке... Где любовь, там и бог...

— Ну, запахло толстовщиной!

— Глубже надо подойти, здесь выражение социаль­ной психологии...

— Да, женщина... у нее лицо изумительное... И где только Ярошенко разыскал такую модель? Что должна была пережить эта женщина?

Я слушала разговоры публики у картины Ярошенко на выставке передвижников в Обществе поощрения худо­жеств на Большой Морской.

Картина врезалась в память, и более всего — женщина со своим особенным, простым, некрасивым, вдумчивым лицом, одухотворенным страданием...

Прошло более двадцати лет, и я познакомилась с мо­делью Ярошенко; мне было суждено близко узнать ее и подружиться с ней.

Когда я видела ее на картине, мне было шестнадцать лет; при встрече с нею в жизни моей дочери было столько же.

Я познакомилась с нею на вечере у издателя детского журнала «Родник» А. Н. Альмедингена. Я редко бывала на таких вечерах, но как-то зимой, кажется на святках, решила посмотреть на моих товарищей вне работы. И, как всегда, почувствовала непроглядную скуку и желание по­скорее незаметно улизнуть. Собравшиеся, как это можно часто наблюдать, не были объединены общими интере­сами; здесь были люди, что называется, «с бору да с со­сенки», журнал являлся для одних источником дохода, для других — щекотанием самолюбия; никто не принимал участия в обсуждении его программы. Собравшиеся боль­шей частью почти не знали друг друга.

Сижу и скучаю. Вдруг слышу — женский голос назы­вает мою фамилию.

— Мне давно хочется с вами познакомиться. Ведь мы товарищи по перу. Кроме того, мои дети выросли на ва­ших книжках.

Какое странно знакомое лицо, уже немолодое, некра­сивое, простое, но значительное. Одета в черный скром­ный костюм; волосы гладкие, негустые, причесаны на пря­мой пробор.

Она называет себя:

— Стефания Степановна Караскевич-Ющенко.

Я знала это имя. Оно попадалось мне на страницах «Русского богатства». Тематика Караскевич была мне ин­тересна, она захватывала крестьянскую жизнь Украины; Караскевич писала скупым языком, хорошо знала де­ревню и давала четкие, выпуклые образы. Кроме того, я знала, что «Просвещение» готовит два томика ее рас­сказов и повестей, среди которых была и историческая по­весть о Богдане Хмельницком. В «Русском богатстве» особенно мне понравилась ее маленькая вещь «Хозяй­ственный Зоть» — трагедия крестьянки. Верная оценка жизни, без ложного пафоса, без сентиментальности, яркое воспроизведение природы, быта, глубокое раскрытие пси­хологии, краткость — все это делало маленький рассказ примечательной вещью.

Поэтому я от души протянула руку новой знакомой. И как-то сразу разговорились. Она меня пригласила бы­вать у нее по субботам.

— У меня дома молодежь — вашей дочке будет не скучно... У меня дочь и два сына. Приходят подруги, то­варищи. Бывают и постарше — к нам.

Я обещала приехать и все продолжала вглядываться в ее лицо.

— Отчего вы на меня так смотрите?

— Оттого, что мне хочется припомнить, где я вас ви­дела. Почему мне так удивительно знакомо ваше лицо?

— Мое? — засмеялась она.— Вероятно, в этом вино­ват Ярошенко.

Я сразу не поняла.

— Думаю, что вы видели меня на его картине «Всюду жизнь». Я служила моделью для той женщины,— по­мните? — что кормит голубей.

ПО СУББОТАМ

Большая, странно не подходящая к простой внешности хозяйки квартира, что-то комнат восемь,— все громадные и неуютно-холодные.

Стефания Степановна сходится со мной во многом, но в одном мы различны: я бываю бестолкова, разбрасы­ваю вещи, не умею обставить свою жизнь, но у меня есть слабость — люблю уют, может быть своеобразный, тес­ный уют, но люблю теплые уголки. Стефания Степановна их не понимает.

У нее все фундаментально: фундаментальна мебель, правда старинная, красного дерева, но крытая современ­ным, несколько кричащим шелком, расставленная в виде оазисов в огромных пустынных и холодных комнатах; фундаментальны буфеты с серебром и сервизами; фунда­ментален солидный обеденный стол, уставленный фунда­ментальными кушаньями, причем на вечерах торжест­венно объявляется, какое нынче «дежурное блюдо» — телятина или ростбиф.

Я знала, что главной пружиной этого быта является хозяин дома, небольшого роста, быстрый в движениях и в разговоре ученый, выбившийся на дорогу из нужды, но не без согласного участия жены.

Все было, «как в добропорядочном доме». И гости, которые здесь собирались, были все очень добропоря­дочные, но, странно, они совершенно не запоминались: они были все точно на одно лицо.

Случалось, встретишься с кем-нибудь из посетителей этого дома где-нибудь на улице или в общественном ме­сте,— здороваются. Отвечаешь поклоном и не знаешь, кому кланялась...

Но почему это происходит? Почему так однотонны и бесцветны все разговоры в этом доме, где есть молодежь, где хозяйка дома — простая, хорошая женщина и в то же время талантливая писательница, а хозяин — выдаю­щийся доктор, впоследствии профессор, директор психи­атрической клиники в одном из наших крупных городов?

Когда случалось разговаривать с Александром Ива­новичем Ющенко отдельно, было интересно. Был даже юмор.

На мои сетования, что на Украине мало воды, что, например, в Подольской губернии крестьяне не ходят даже в баню, он, смеясь, кстати вспоминал о своем отце, черниговском крестьянине, который говорил, когда его спрашивали в больнице, часто ли он купается:

— Оце не важно! У нас у Черниговщине чоловик ку- пався три раза: перше — як родився, второй раз — як крестився, третий — як у домовину кладуть...

Он интересно рассказывал о своих научных работах, об исканиях в области психиатрии.

Не знаю, отказался ли он впоследствии от своей тео­рии, но тогда о ней говорили немало, хотя многие в науч­ном мире ее оспаривали: Ющенко обращал внимание на состав крови психически здорового человека и психически больного и находил, что между ними имеется большое различие.

Рассказывал он и о том, как попал в эту пышную квар­тиру.

Граф Орлов-Давыдов принадлежал к вырождающе­муся роду. Он был ненормален. За границей, во Фран­ции, его лечил какой-то известный психиатр, в сущности шарлатан, беря с родных за это лечение колоссальные деньги. Потом, когда врач решил, что он получил до­вольно денег с богатого пациента, он послал письмо ка­кому-то своему приятелю-коллеге, рекомендуя с наивным Цинизмом:

«Обери, как тебе нужно, этого жирного русского гуся».

Письмо случайно было прочитано родными, и «гусь» в руки новой французской знаменитости нс попал,— его сосватали молодому и добросовестному русскому ученому и отдали тому в полное распоряжение.

Ющенко знал, что граф неизлечим, и честно сооб­щил об этом родным. Он взялся только сделать из этого дикого зверя, не моющегося и ходящего голым, прилич­ного с внешней стороны человека, взялся дать ему воз­можный для него смысл жизни.

И вот, по предписанию Ющенко, на Каменноостров­ском проспекте был построен поместительный особняк, нижний этаж которого занимал он сам, пополам с управ­ляющим Аккерманом; в верхнем же были апартаменты больного: целая анфилада комнат, богато обставленных стильной мебелью, украшенных редкой коллекцией дра­гоценного фарфора.

И в этом дворце, среди множества слуг, под присмот­ром сестры милосердия, двигался одинокий граф, моло­дой и красивый, но неизлечимо больной, лишенный воли... Ющенко достиг одного — больной из полуживот­ного состояния стал настолько с внешней стороны похо­дить на человека, что его можно было даже водить в театр, смотреть легкую комедию, оперетту, водить на вы­ставки; он даже мог заниматься слегка химией...

Ющенко держал своего пациента под угрозой отнять сравнительную свободу в пределах особняка и отправить его в психиатрическую больницу на станцию Удельная. Когда же граф «вел себя хорошо», ему предлагалось даже совершить приятное путешествие в Ментону, где у него была собственная вилла и куда отправлялась часть его штата, с доктором во главе.

Для Ющенко этот пациент был выходом. Получая большое жалованье, прекрасную квартиру и частые по­ездки за границу, он мог свободно заниматься наукой, не гоняясь за грошовым заработком подобно многим своим товарищам.

Он без конца рассказывал о методах лечения графа и тут же о разных случаях своей интересной практики, о клинической работе, о достижениях психиатрии — вот это и было интересно.

Но беседы на подобные темы велись не на журфик­сах. На журфиксах по субботам тянулись без конца скуч­ные разговоры людей, случайно встретившихся...

— Это было в дни моей юности... Меня звали тогда большей частью забавно и грубовато среди студентов — «Стехой»,— рассказывала мне Стефания Степановна.

Мы сидим с нею в ее кабинете вдвоем, и я чувствую, что сейчас мне с нею хорошо, гораздо лучше, чем было несколько дней назад, когда она пригласила меня к себе на рождественский сочельник, праздновавшийся у Ющенко согласно старинным украинским обычаям, с кутьей, взваром и девятью традиционными блюдами.

Она вспоминает о своей молодости, о том, как вышла замуж за бедного студента-медика, как пришлось сразу начать тяжелую, трудовую жизнь.

И вспоминает еще другое: историю, в которой ска­зывается ее хорошая душа, словно пропадавшая по суб­ботам, когда она хотела, чтобы у нее все было хорошего тона: сервировка стола, обстановка, белые передники и наколки у выдрессированной прислуги.

— Я знала Синани,— рассказывала в одной из бесед Стефания Степановна.— Недаром Борис Наумович Си­нани в бытность свою директором новгородской Колмов- ской психиатрической больницы был любимым врачом и другом Глеба Ивановича Успенского. Не думайте, что врач не способен любить своего больного, если он даже доходит до такого безнадежно тяжелого состояния, в каком находился Успенский. Истинный врач, любящий свое дело, не может не заметить красоты души, сделав­шейся больной. Так было и с Глебом Ивановичем.

Я в свою очередь рассказывала Стефании Степановне о странностях характера этого врача, которого хорошо знала и который дарил меня своим доверием и дружбой в то тяжелое время, когда он потерял единственного сына и мне пришлось сделаться его утешительницей.

По лицу Стефании Степановны промелькнула тень гру­сти, и она вдруг мне ярко напомнила модель Ярошенко для картины «Всюду жизнь». Она положила мне руку на плечо.

— Представьте, и мне когда-то пришлось утешать и смягчать этого колючего человека... Нужно вспомнить его прошлое. Знаете ли вы, что в пору турецкой войны, когда он был полковым врачом и жил в палатке на балканских высотах, в полку его называли «общественная совесть»? Не было ни одного дела, ни одного спора, ни одного недо разумения, чтобы не обращались к суду Синани, и суду этому безусловно подчинялись все врачи на фронте. Он был резок, некоторым казался грубым, но всегда был искренен.

Я вспомнила лицо старика Синани, его серые глаза, пронизывающие острым взглядом из-под очков, его рез­кость и почти женскую мягкость в обращении с детьми и бескорыстность, диктовавшую ему такую простоту жизни, несмотря на громкую известность...

Я тихо сказала:

— Он очень несчастен. У него ведь умер от туберку­леза сын. И вот, знаете, этот сильный человек, преподаю­щий мне правила жизни, однажды заплакал, припав к моим рукам, больной и слабый, и я гладила его седую го­лову и говорила слова утешения...

— Как удивительно! — воскликнула Стефания Степа­новна.— Ведь первую брешь в замкнутом сердце этого человека удалось пробить мне, много лет тому назад, когда у него умерла его старшая дочка, такая красивая, такая способная, хотя еще ребенок...