Страница - 55

МАКСИМ БЕЛИНСКИЙ

Февраль еще далеко... Ходить «просто так, в гости», к Толиверовой я не решаюсь, боюсь навязчивости. Нетер­пение не дает мне покоя: хочется видеть себя поскорее в печати.

Как-то отец рассказал, что встретился с писателем Иеронимом Иеронимовичем Ясинским, который пишет под псевдонимом «Максим Белинский».

— Он начинал у меня, когда я издавал «Киевский вестник»,— говорил отец.— Был раскосый девятнадцати­летний юноша, такой лохматый, черномазый. Еще свою странную азиатскую внешность объяснял довольно за­бавно: «Моя маменька — калмычка». Он подавал тогда большие надежды... Теперь это очень известный литера­тор.— у него масса романов, повестей и рассказов; он со­трудничает чуть ли не во всех журналах и очень похоро­шел. Такая живописная фигура. Два года назад Влади­мир Маковский изобразил его на своей картине «Вече­ринка». Вот тебе бы с ним познакомиться — он бы помог выбиться на дорогу. Я уже ему о тебе говорил.

Я не стала долго откладывать и решила идти к Ясин­скому.

Жил он где-то в центре, кажется, в одном из переул­ков — в Басковом или Эртелевом. Квартира внизу. Ни­какой прислуги или прислуга приходящая. Открыл сам, громадный, раскосый, с пышной шевелюрой седеющих волос, небрежно одетый в поношенный пиджак, в рубаху с расстегнутым воротом. В обращении ласков. Пригласил в кабинет.

Всюду беспорядок, хаос, пыль. На двери, ведущей в кабинет, громадный портрет женщины с глазами ма­донны, грустными и мягкими.

Усадил в кожаное кресло. В хаосе беспорядочно рас­ставленной пыльной мебели блестело золото рам старин­ных картин; на стильных этажерках и шкафчиках видне­лись темные полотна, сверкали краски старого художе­ственного фарфора. Совсем лавка антиквара.

Писатель сказал как-то конфузливо, слегка шепе­лявя:

— Батюшка говорил мне о вас. Вы мне принесли что- нибудь?

Я передала тоненькую тетрадку с наивной сентимен­тальной сказкой «Встреча Нового года». Он при мне ее прочел.

— Помещу в рождественском номере. Вы зайдите не­дельки через две.

Через две недели, во второй половине декабря, я за­шла к Ясинскому.

— Сказка ваша напечатана,— сказал он,— во «Все­мирной иллюстрации» шестнадцатого декабря. Сходите получить гонорар. А вот вам номер.

У меня буквы запрыгали перед глазами. В самом деле, «Встреча Нового года», и под сказкой — моя «но­вая» фамилия Ал. Алтаев. Удивительно! И как красиво, мне, кажется, это выходит — Ал. Алтаев. И буквы какие- то особенные. А главное — я стала писательницей.

Ясинский смотрел на мой восторг и снисходительно улыбался.

Пробежав глазами сказку, я не узнала конца. У меня умирает мальчик под Новый год, и сказка кончается сло­вами: «Маленький мальчик умер». И все. А я читаю дальше: «Печальна была для его матери встреча Нового года; белые снежинки...» и дальше, и дальше в таком же роде сентиментальная размазня. К чему это все, когда мальчика уже не стало?

Сказка была вообще плохая, написанная под влия­нием «песенки земли» Кота Мурлыки. Но тогда мне ка залось, что она очень трогательна. Зачем же этот расхо­лаживающий конец?

У меня, должно быть, вытянулось лицо.

— Это я прибавил.— сказал, как бы извиняясь. Ясинский.— Больше денег получите. За каждую строчку платят пять копеек.

Меня это не утешило. Я задумалась. Он поймал мой взгляд, устремленный на «мадонну» на двери.

— Это моя бывшая жена. У меня от нее два маль­чика.

Нигде в этой пустой холостяцкой квартире нс было и следа мальчиков. Где же они?

Через несколько лет, впрочем, я узнала «мальчиков» и была свидетельницей странной жизни этого человека. Он купил дачу на Черной речке, где я часто потом бы­вала. Среди жиденького сада и огорода стояли два но­вых деревянных домика, один — более фундаментально построенный. В первом доме жил сам Ясинский с какой- то Клавдией Степановной, тощей, испитой, увядшей жен­щиной лет тридцати с лишком, которую он называл своим секретарем. Она писала от руки под его диктовку — ма­шинок тогда не было. Два сына Ясинского — гимнази­сты — жили в другом домишке. «Мадонна» не появля­лась.

Прислуживал и отцу и сыновьям татарин — он же и дворник, и садовник, и повар — и кормил писателя веге­тарианскими кушаньями. Потом приехала пожилая худая и черная женщина, не выпускавшая изо рта папироски, и поселилась с мальчиками. Она поминутно раздража­лась на образ жизни Ясинского и раз в порыве негодова­ния крикнула мне:

— Вот возьму и все брошу! Откажусь записать маль­чиков в мои законные сыновья! Пусть как хочет, так их и устраивает. Он бросил меня, когда сошелся с их ма­терью, а теперь я понадобилась... Юродствует: велит мальчишкам жить в холоде, в домике из барачного леса, укрываться тоненькими одеялами и ходить босиком по снегу! Возьму и уеду, не дождусь оформления бумаг!

Говорилось это при Ясинском. Он слушал, смущенно улыбаясь:

— Не сердитесь. Я не юродствую, я их закаляю.

Но он плохо закалял сыновей: они вечно простужива­лись и хворали. В конце концов его первая жена уехала, узаконив, впрочем, мальчиков.

Много лет спустя, в первые годы революции, я встре­тилась с Ясинским. Он был редактором журнала «Пламя». Вскоре издал свои воспоминания и, конечно, упомянул о начале писательской деятельности в Киеве, в газете моего отца. Писатель был стар, слаб, разбит жизнью.

— Моя Клавочка умерла,— протянул он с тоской.— А какая мне без нее жизнь?

Несмотря на свои причуды, Ясинский был добрый че­ловек. Он слышал, что семья наша очень нуждается, и предложил мне,— тогда Клавочки у него еще не было:

— Хотите быть моим секретарем, писать под мою дик­товку? А жалованье... жалованьем не обижу...

Я поблагодарила и сказала, что переговорю дома.

Когда я передала предложение Ясинского матери, она категорически восстала:

— Нет, нет... Напиши вежливый отказ. Тебе надо не секретарствовать, а учиться.

Я отказалась.

Хорошо помню день получения моего первого гоно­рара. Отец согласился сопровождать меня в издатель­ство. Помню, как мы с ним поднимались на лестницу и уже достигли заветной двери, как вдруг я остановилась. Со мной произошла та же история, как два года назад перед дверью Полонского.

— Я не пойду.

— Что за пустяки?

— Ни за что не пойду. Дорогой, возьми эту записку Ясинского и получи за меня.

— Иди лучше сама. Мне могут не дать.

— Ну и пусть не дают, а я все-таки ни за что не пойду.

В конце концов отец пошел. Он вернулся, улыбаясь, с первым моим гонораром: восемь рублей шестьдесят во­семь копеек. Откуда взялись эти восемь копеек, если строка расценивалась в пятачок?

Я была горда, что могла заработать деньги, да еще, как мне казалось, такие большие.