Страница - 56

В ГОСТЯХ «ЗАПРОСТО»

В февральской книжке «Игрушечки» появилась моя сказка «Бабочка и солнце», и к этому времени в журнале и в квартире Александры Николаевны Толиверовой я сделалась своим человеком.

Я ходила на Сергиевскую каждое воскресенье на весь день с утра помогать ей присматривать за ее девочками Верой и Надей. Вере было одиннадцать лет, Наде — во­семь.

По правде сказать, мне самой доставляло удоволь­ствие играть с этими красивыми девочками, читать им и рассказывать сказки. Иногда к нам присоединялся Толя, и тогда начиналась такая возня, что из своей комнатки приходил Ефим и пробовал нас унять.

Кроткая, тихая Верочка предлагала сидячие игры, но своенравная Надя топала ногой и спорила с Ефимом, пока не являлась на сцену Александра Николаевна. На­чинались уговоры, часто кончавшиеся слезами упрямой Нади, убегавшей с упреками из комнаты. Толя был бес­цветный юноша и никакого влияния на сестру не имел.

Были еще тихие, чудесные вечера, которые я прово­дила вдвоем с Александрой Николаевной в ее маленькой спальне, разукрашенной бесконечными безделушками-су­венирами.

Среди них, наряду со старинным ценным фарфором, встречались нежно хранимые простые игрушки, подарен­ные кем-нибудь из ее детей или маленьких читателей.

Я до сих пор не могу смотреть без умиления на дере­вянный кружок, к которому прикреплены простым гру­бым, но остроумным механизмом клюющие куры. Они за­нимают место на этажерке Александры Николаевны на­ряду с фарфором Гарднера или Попова. Наши кустари вы­делывают такие и теперь.

Сидим около теплой кафельной печки; почему-то по­мнится, будто где-то близко-близко стрекочет сверчок, что придает особенный уют. Старое мягкое кресло; кругом изящные вышивки, чистота безукоризненная.

Перед нами — альбомы, в которых в разных видах изображен маленький, серенький и некрасивый человек в форме уральского казака на низкорослой сибирской ло­шадке.

Александра Николаевна с гордостью говорит:

— Дмитрий Николаевич Пешков совершил путеше­ствие на этой невзрачной лошадке из Благовещенска в Петербург. Это необычайно и важно в военном отноше­нии, чтобы показать, до какой выносливости можно дове­сти лошадь воспитанием.

Я молчу. Мне кажется, что эту задачу скорее должны оценить специалисты военного дела, чем редактор дет­ского журнала. И мне неловко за мое молчание. 1 ак да­лека от меня была военная среда, так неинтересен казался этот уралец с его пробегом. Но она им увлекалась, как увлекалась всем из ряда вон выходящим. Уралец был тогда популярен, о нем говорил весь Петербург, в газетах и журналах были помещены его портреты, ему устраива­лись пышные встречи... Увидев красивую даму, занимав­шую особо видное положение среди интеллигенции, уральский офицер, в свою очередь, увлекся ею и сделался ее мужем.

— Он чудесный человек,— говорила Александра Ни­колаевна,— правда, несколько другого общества, но все же удивительно прекрасный человек... Когда правительство наградило его за пробег деньгами, он отказался от на­грады. Сегодня он дежурный, и я одинока. Дети рано ло­жатся спать. Я рада, что вы посидите со мной.

И говорит, говорит о нем, о его честности, прямоте характера, любви к труду, преданности...

Мало-помалу настоящее переходит в воспоминания о встречах с известными писателями и художниками и о са­мом интересном в то время для меня — о ее путешествии за границу и работе среди волонтеров Джузеппе Гари­бальди.

Впрочем, Александра Николаевна говорила очень кратко, сдержанно, стараясь сама стушевываться. И, по­грузившись в славные дела прошлого, она забывала на­стоящее. Тогда герой новой формации казак Пешков, ставший в ряды временных знаменитостей, отступал на зад­ний план, мало того, переставал на этот миг существовать. А голос ее звучал тихо, иногда понижаясь до шепота:

— Сколько их было, раненых! Все римские госпитали переполнились пленными, израненными повстанцами. Не хватало рук для перевязок, не хватало рук, чтобы щи­пать корпию...

Под низко спущенным абажуром ее лицо казалось особенно мягким и сосредоточенным.

— Вот я, как сейчас, вижу койку одного из раненых. Около нее, в страхе и недоумении, столпились мы, сестры милосердия. Никто из нас не понимал того, что творилось с этим юношей. Еще вчера ему сделали операцию, и, ка­залось, все шло прекрасно: и температура и самочувствие. Он так радостно улыбался, так благодарил нас за уход. Ему, бедняге, так хотелось жить. У него был сильный ор­ганизм. А сегодня... сегодня у него лицо уходящего из жизни, иссиня-прозрачное, с обострившимися чертами, лицо смертника. Особенно ясно было, что он умирает, по его ввалившимся строгим глазам. Температура резко под­нялась; горячечное дыхание сотрясало грудь; он никого не узнавал, бредил и метался.

Страдальческое выражение изменило лицо рассказ­чицы, взгляд стал глубже; она помолчала с минуту — ей тяжёлы были воспоминания,— и вдруг горячий огонь не­годования вспыхнул в этих синих, таких мягких п ласко­вых глазах и голос стал другим — твердым, гневным:

— И я поняла, что означала торжествующая улыбка оператора и значительный взгляд, брошенный на стояв­шего тут же, в палате, монаха-капуцина. Мне все стало ясно.

— Что ясно? — спросила я, когда она замолчала.

— Сейчас объясню. Каждый день мы выводили ране­ных во двор подышать чистым воздухом. Этот двор госпи­таля отделялся стеной от иезуитской коллегии, и маль­чики — будущие отцы иезуиты — появлялись над стеной. Болтая ногами, мальчишки высовывали языки, выкрики­вали непристойности, делали гримасы, смеялись над боль­ными и кричали проклятия революционерам. И плевали в лица тем, кто имел неосторожность лежать близко к стене. Мы спрашивали: «Маленькие негодяи, кто научил вас этому?» Они хохотали: «Фра Бартоломео, и фра Антонио, и фра Себастьяно — все говорят, что каждый плевок в лицо бунтовщику зачтется на том свете сторицей».

ВЕЧЕР С ИЗВЕСТНЫМ ПИСАТЕЛЕМ

Вспоминается один вечер, когда Александра Нико­лаевна пригласила меня послушать чтение Лескова.

Небольшое общество собралось в тесной столовой.

Прозвенел звонок; в передней поднялась суета. «Ли­тературные дамы» — особая порода женщин, находив­шаяся в каждой редакции, при каждом известном писа­теле,— уже за несколько часов начали хлопотать, чтобы «все было хорошо, по вкусу Николаю Семеновичу».

Забавная это порода «литературные дамы». Кто-то сказал, что это смесь собачки-пустолаечки и крысы. Как комнатные собачонки, они ластятся к тем, за кем бегают, и звенят тоненьким захлебывающимся лаем об их славе; как крысы, они питаются тем, что перепадает от власти­телей их душ.

Помню одну переводчицу, пожилую девицу, малень­кую, всегда исключительно молодо, смешно-кокетливо оде­тую; она была «литературной дамой» при художнике-пи­сателе Н. Н. Каразине, и, когда приходилось приглашать Каразина для иллюстраций, рекомендовали обратиться сначала к ней.

— Без нее ничего не выйдет,— говорили знатоки.

Вот шум, лепет, сдержанный смех, выспренние во­сторги, ахи, охи, и рой дам вводит под руки пожилого плотного человека с обстриженными ежом седыми воло­сами и некрасивым лицом, на котором поблескивают ма­ленькие умные и зоркие глаза. На губах слегка презри­тельная улыбка.

Его ведут или как расслабленного, или как архиерея, хотя он, видимо, еще очень крепок и может вполне обхо­диться без посторонней помощи.

Жены-мироносицы щебечут вокруг без умолку, ла­скают писателя глазами, улыбками, подобострастными словами:

— Ах, боже мой, здесь тесно... вас толкнули...

— Сюда, сюда, Николай Семенович... Здесь вам при­готовлено удобное кресло...

— Александра Николаевна, позаботились ли вы, чтобы Николаю Семеновичу был готов крепкий чай?

Жены-мироносицы, конечно, знают все привычки и вкусы своих знаменитостей: и сколько стаканов пьет он и сколько глотков делает в один присест, какие перья упо­треблял, когда писал такую-то статью, и даже сколько их переменил за время ее написания, и даже какой тол­щины сыр режет на тартинку,— чего-чего только они не знают!

Такие жены-мироносицы имелись почти у всех зна­менитостей: ученых, докторов, адвокатов, общественных деятелей.

У профессора Лесгафта была собачка-мопсик Татарка, и его ученицы стали охотиться за щепками-мопсиками, чтобы завести их наперекор всем неудобствам: тесноте квартиры, неудовольствию квартирных хозяек и т. п. Лесгафт имел привычку опускать характерным движением голову и, глядя немного исподлобья, приправлять свою образную речь часто повторяющимися словами: «следовательно-с, здесь» и «прибавочный раздражитель», и уче­ницы старались насытить свою речь этими «прибавоч­ными раздражителями».

Жены-мироносицы в своем усердии поминутно что- то спрашивали у Александры Николаевны из сервировки чая, а у нее в ту пору дела были очень неважны. Она жа­ловалась, что не свести концы с концами. Коммерческий расчет был ей чужд, а конторские книги она вела очень своеобразно.

Вагнер принес ей из конторы записи, в которых никак не мог разобраться. Он говорил:

— Тут рядом с типографией записаны ботинки Ве­рочке и починка часов. А здесь вот — иллюстрации, клише и билеты в театр. И подведен общий баланс.

Она машет руками:

— Ах, я потом разберусь!

А потом выходила путаница, и владелица «предприя­тия» нуждалась в самом необходимом.

В этот день она собрала все, что могла, стараясь по- лучше принять гостя.

Одна из дам нашептывала:

— Вспомните, как принимают Вержбиловича. Когда он играет, возле него всегда стоит бутылка коньяку; он пьет и играет, и так выпьет всю бутылку. И чем больше пьет, тем лучше играет.

Александра Николаевна полувиноваго. полунасмеш­ливо отвечала:

— Но ведь Николай Семенович — не Всржбилович?

Наконец. Лесков благополучно посажен дамами в удобное кресло. Кругом — неизменный штат. Александра Николаевна, которую Лесков знал в юности, хлопочет по хозяйству. Зажигают свечи под зелеными колпачками.

— Тсс! — шепчут благоговейно дамы.

Все притихают. Александра Николаевна скромно при­мащивается к уголку стола. Среди глубокой тишины слышно, как шуршат под пальцами Лескова страницы.

Он читает своего «Памфалона» — сказание о скомо­рохе. жизнь которого среди отбросов общества оказалась более ценной, чем жизнь «праведннка»-столпннка, про­стоявшего много лет под морозом, дождем и солнцепеком ради убиения плоти.

Сказание, написанное так, как только Лесков умел пи­сать, произвело на меня сильное впечатление. Но все от­равляли восклицания:

— Замечательно!

— Великий мастер!

— Вы чувствуете? Чувствуете? Главное, надо почув­ствовать.

— Ах, что и говорить: неподражаемо!

Эти пошлости как бы рикошетом отлетали к Лескову и ложились на него, без вины виноватого, неприятным на­летом. Лесков, безуспешно пытавшийся охладить серьез­ными и короткими, даже несколько резкими замечаниями пыл своих поклонниц, начинал, помимо воли, казаться са­мовлюбленным. Было и досадно и как-то стыдно.

— Достаточно ли крепок чай?

— Николай Семенович, достаточно ли сладок чай? Какого вам положить варенья? Налить коньяку?

— Подвиньте Николаю Семеновичу красного вина...

От этой трескотни болели уши.

Я покинула милую квартиру на Сергиевской с до­садой.