Страница - 57

ТРАГЕДИЯ В «ИГРУШЕЧКЕ»

Все ближе сходилась я с Александрой Николаевной. Мне нравилась она, ее семья, порядки в ее журнале. Мне здесь было тепло и уютно. Восхищала и простота обихода. В то время в семьях резко разграничивали «господ» от «прислуги». «Господа» жили своей обособленной жизнью в «чистой половине», прислуга ютилась в кухне. В бога­тых же домах — в особых «людских». Александра Нико­лаевна со своей семьей и штатом, состоявшим из рассыль­ного Ефима и пожилой рябой кухарки Аннушки, всегда обедали за одним столом.

Ефим был умницей и интересным человеком. Горячий последователь Толстого, хорошо знавший и Бирюкова и Горбунова-Посадова, он пришел в редакцию с довольно объемистой библиотекой, постоянно покупал книги, много читал и любил рассуждать о прочитанном. Суждения его всегда были оригинальны, литературное чутье верно, хотя и окрашено толстовством.

С ним часто вступал в спор Владимир Николаевич Вагнер. Желчный, неуравновешенный, он порою поражал однобокостью суждений, бывал резок, дерзок, а иногда замыкался в себе, становился мрачен и неразговорчив, а то приниженно-робок...

Александра Николаевна качала сокрушенно головой: — Ну, опять нашло на него! Несчастный человек!

Невеселая у него жизнь дома.

Я удивилась. Невеселая жизнь в семье знаменитого, талантливого отца, сказками которого зачитывались. По­чему?

— И мать и отец у него неудачные,— говорила Александра Николаевна.— Николай Петрович — теоре­тик, мечтатель; за своей мистикой спирита он не видит жизни, и жена вертит им; а она — кулачок, черствая жен­щина. Детям у нее плохо. Юлий стал ученым; другой сын, Петр,— моряком и художником, а вот Владимир не удался. Болезненный, нервный, недоучка, забитый дома. Когда он явился ко мне, то был так истощен, что я при­шла в ужас; он принес с собой характерный запах голо­дающих... Теперь он подкормился, окреп, но у него дру­гое несчастье: он имел глупость жениться на приемной дочери нашей сотрудницы Европеус и с женой живет плохо, а в последнее время, кажется, с ней разошелся. У них ребенок... Его жена, бедная девочка, совсем моло­денькая, рассказывает ужасные вещи: будто он ко всем ее ревнует и даже бегает за нею с ножом... И в таких усло­виях растет его сынишка, и ему он передаст свою наслед­ственность.

Как-то я осталась с Владимиром Николаевичем наедине. Он мне сказал:

— Ведь вот сознаешь, что никому до тебя нет дела. Да, да, никому. В сущности человек всегда одинок.

— Но почему же никому? Я вот на вас смотрю, и мне вас по-хорошему жаль.

Он встрепенулся, и его маленькие бесцветные глаза блеснули каким-то странным, острым огоньком, и лицо стало необычным, дыхание тяжелое,— он хрустнул паль­цами.

— А знаете ли, до чего я близок к ужасу? Иногда я сам себя боюсь...— Он нагнулся ко мне совсем близко и прошептал: — Я вот хочу исчезнуть... исчезнуть..

— Убить себя? — в тон, шепотом, спросила я.

— Нет, иначе,— освободить от себя ее, жену...

— Как иначе? — со страхом спросила я.

Тон у него был зловещий Его нервность передавалась и мне. У него не попадал зуб на зуб, и я чувствовала дрожь во всем теле. Наклонившись ко мне еще ближе, он прошептал едва слышно:

— Я сделаю покушение...

— Покушение? На кого?

— Я сделаю вид, что хочу убить ее... жену... меня бу­дут судить... сошлют... и она окажется свободна... Только мальчик наш... Костя... Что будет с ним?

Я отшатнулась.

— Не надо... Не надо!

— Молчите... никому ни слова...

В контору входила Александра Николаевна. Я ей ни­чего не сказала.

И вот раз, придя в «Игрушечку», я долго ждала, пока мне откроют на мои бесконечные звонки. Открыла сама Александра Николаевна. Она была в необычайном волне­нии, отрывисто говоря:

— Ужасно... Ах, это же чудовищно: стрелять в упор... И она совсем девочка... Что же это?

Она плакала. В конторе на обычном месте не было Владимира Николаевича.

— А где же Вагнер? — спросила я.

Не отвечая прямо на вопрос, она сказала:

— Дети все-таки пошли в гимназию, а я пока одна. Ефима с Аннушкой я послала туда... Ах, бедная моя Европеус! Что с нею будет? Ведь этот негодяй застрелил жену в упор, прямо в сердце! Пришел к знакомым, вы­звал ее, будто говорить о разводе, и выстрелил... Она даже не крикнула...

Так вот оно что! Но теперь я не могу молчать, как просил меня Вагнер.

И я рассказала все. Александра Николаевна не ве­рила. Она не верила, что инсценировка покушения могла вырасти в убийство. Она говорила:

— Он ненормален, а сумасшедшие бывают хитрые. И он схитрил, рассказав вам об этом мнимом покушении.

Я ушла, не сумев убедить моего друга, как мне каза­лось, в том, что у Вагнера не было заранее обдуманного намерения убить жену.

Начался суд. Процесс был интересный уже потому, что лица, замешанные в нем, принадлежали к писатель скому кругу и были известны. Я говорю главным образом о профессоре Вагнере, литераторе и ученом.

Процессом интересовался весь Петербург. Отчеты о судебных заседаниях печатались не только в газетах, но и отдельными выпусками, и газетчики выкрикивали на углах людных улиц:

— Дело Вагнера! Пять копеек! Дело Вагнера! Пять копеек!

На первых заседаниях я не была. Александра Николаевна, как одна из главных свидетельниц, настроенная все так же недоверчиво к подсудимому, рассказывала, продолжая возмущаться:

— Это дегенерат. Медицинский осмотр установил окончательно.

И потом:

— Установлено, что он симулирует припадки эпилеп­сии. Я, конечно, рассказала, как он пришел ко мне, несча­стный и голодный, и как мне долго пришлось его откарм­ливать, пока он не сделался нормальным человеком.

Тогда я ее спросила:

— И вам было тогда его жаль?

— Конечно!

— А там, на суде, неужели следователи не спросили, почему он, сын известного писателя, дошел до такого не­возможного существования?

Она вздохнула.

— Все это так уродливо. На суде вскрылась трагедия вагнеровской семьи.

Владимир — продукт странной, необъяснимой жесто­кости или недомыслия, заброшенный и нелюбимый ребе­нок. За шалости или плохие отметки его запирали на це­лые дни в чулан и, наконец, выгнали из дому. Забитость и озлобленность... и, пожалуй, психическая ненормаль­ность, довели до преступления.

Впоследствии нашло свое объяснение и странное об­ращение Кота Мурлыки с сыном: старик Вагнер был не­нормален и кончил прогрессивным параличом.

Процесс меня волновал, а побывав на одном из засе­даний и увидев лицо подсудимого с горячечным румянцем на щеках, с пересохшими губами и остановившимся взгля­дом бесцветных, пустых глаз, я решила, что должна вы­ ступить как свидетель и поведать суду о предполагаемом покушении Владимира.

Александра Николаевна горячо запротестовала:

— И не суйтесь! Кто вам поверит? И какое это имеет значение, когда установлено, что он целился в самое сердце и убил наповал? Надо рассчитывать на другое: на его ненормальность.

Я уступила. Настало последнее заседание суда. Мы сидели рядом с Александрой Николаевной, а на скамье подсудимых — он, застывший и точно окаменевший. Защитник — Адамов. Речь пафосная и мало убедительная. Родных никого. А потом, после долгого, томитель­ного ожидания: «Суд идет», и приговор: «Виновен? И дальше: «...ссылкой на вечные времена в отдаленней­шие места Сибири».

Тут Александра Николаевна дрогнула. В ней заго­ворила та русская душа, которая при встрече с колодни­ками не допытывается, в чем они виноваты, а спрашивает, далек ли их путь и больно ли натерли им ноги кандалы.

Для Александры Николаевны Вагнер стал одним из тех «несчастненьких», которым крестьянки по тракту длинной Владимирки выносили когда-то последний хлеб и последние гроши. Возмущение теми, кто исковеркал больную душу, оказалось сильнее, чем осуждение совер­шенного преступления.

Тогда я опять подняла вопрос о моем свидетельском показании, думая приурочить его к кассации. Но было поздно. Я упросила было знаменитого адвоката Караб- чевского взять на себя кассацию, он согласился, но уехал, вызванный на процесс в провинцию, а Адамов отклонил мое свидетельское показание, уверяя, что новых свидете­лей не позволят ввести; не помню, что он еще сказал,—- одним словом, приговор остался в силе.

Владимир сидел в предварилке, брошенный родными; я взялась навещать Вагнера и делать передачу. И вот Александра Николаевна стала моей горячей помощницей.

Удалось выхлопотать, чтобы больного Владимира не отправляли в сильные морозы в Сибирь. Удалось мне даже проститься с ним на вокзале. Навстречу в этом мне пошел начальник конвоя полковник Мацкевич.

Это довольно любопытная деталь. Мацкевич, хромой, маленький человек, сопровождая когда-то эшелон поли­тических ссыльных, влюбился дорогой в народоволку Розу Львовну Тютчеву и делал ей всякие поблажки. Роза Львовна умерла в ссылке, но Мацкевич сохранил о ней нежное воспоминание. Об этой любви знали многие поли­тические, знала и я и пришла к полковнику, сказав:

— В память Розы Львовны Тютчевой сделайте то-то.

И этого было довольно.

Потом удалось выхлопотать для Вагнера ссылку в Ир­кутск, а не в глухие села Сибири.