Страница - 16

Стало известно, что трое путников из рода Бокенши, заскочившие на временную стоянку аула Изгутты, чтобы напоить лошадей, сообщили: «Уже пять дней, как болеет Божей. И теперь болезнь, похоже, добивает его. Или Божея страх охватил? Или решил, на всякий случай, предусмотреть худшее? Но накануне вечером созвал всех близких родственников и стал с ними прощаться».

Эти слова путников-бокенши оказались правдой.

Весь народ на Баканасе, доселе усердно готовившийся к предстоящим сражениям, на сегодняшний день отставил все и полностью предался обсуждению главной новости. «Говорят, он обратился к родным с прощальными словами!» «Байсал, Байдалы и Тусип попрощались с ним со слезами на глазах!» «Его болезнь напугала родственников». «Неужели он умирает?» Пастухи, встретившись в степи на путях своих, бабы на скотном дворе, конные в седлах, пешие на дорогах, чада и домочадцы в юртах, невестки-снохи, сидящие за чайным кругом - все только и говорили об этом.

На следующий день недобрые слухи подтвердились. Пришла весть о кончине Божея. Умер он накануне ночью, в час, когда люди готовятся отойти ко сну.

Жумабай услышал о смерти Божея, будучи на дороге, спешно повернул коня и прискакал к дому Улжан. Все сидели за утренним чаем - сам Кунанбай, Зере, Улжан, из детей - Абай, Оспан и Таке-жан.

Взрослые траурную весть восприняли по-разному. Кунанбай, заметно побледнев, уставился сквозь дверной проем, с приподнятым пологом, на далекие голубоватые холмы и пригорки. Беззвучно шевеля губами, начал читать молитву. Провел ладонями по лицу. Зере, мгновенно охваченная горем, как сухое дерево пламенем, со стоном вздохнула и затем тихо заплакала, проливая крупные, редкие слезы.

У Абая перехватило горло, он не мог вздохнуть, сердце болезненно заколотилось в груди.

Аулы Иргизбая на Баканасе ждали траурного гонца с известием о кончине Божея. Полагали, что, следуя старинному обычаю, пригласят сородичей на жаназу, заупокойную молитву перед погребением.

Следуя тем же старинным обычаям - если и находятся люди в ссоре, пусть даже самой жестокой, их на время может примирить необходимость того, о чем говорится в старинной поговорке: «Надо мириться ради участия на пышном пиру или на похоронах усопшего». Особенно по смерти такого знатного человека, как Божей. Не присутствовать на погребении, не оплакивать покойника - означало отказ признавать его родственником. Кунанбай, Зере и Улжан до самого полудня ждали траурного гонца. Не дождавшись, сами начали готовиться к поездке на жаназу.

Для тризны выделили большие двойные бурдюки с кумысом, отобрали скотину, предназначенную на убой, подготовили к перевозке траурные юрты.

Устроили накоротке совет, обсудив, какой дорогой самостоятельно добираться до места. Затем прождали вестника смерти до самого вечера-гонец так и не прибыл. Это было неслыханное дело, но пришлось смириться. Кунанбая на похороны Божея не приглашали. Нарочито, вызывающе обошли его стороною.

Неизвестно было - явилось ли это предсмертным повелением Божея. Так могли распорядиться Байсал, Байдалы, Тусип, унаследовавшие дела покойного. И в том, и в другом случае -неприглашение было тяжелым ударом по Кунанбаю. С застывшей в жилах кровью вражды - и мертвый! - сородич послал ему стрелу мести. В самом славном роду Олжай - да и по всему многочисленному роду Тобыкты, не случалось такого проявления гордыни, такого пренебрежения, такого грубого толчка в грудь своему сородичу, который хотел войти в дом в день скорби.

Кунанбай был сильно угнетен, но, в конце концов, он почувствовал себя оскорбленным. Страшный, неукротимый гнев поднимался в нем. Не по отношению к Божею - на покойников не обижаются. Гнев Кунанбая готов обрушиться на Байдалы, Байсала и все их окружение. Он будет карать их за неслыханное, непристойное оскорбление, подобно которому не знал великий род Тобыкты.

Но вместе с этим Кунанбай ясно понимал, что по смерти Божея вся усиленная подготовка к враждебным действиям должна быть прекращена. В дни траура не должно быть боевых схваток, насилия. Поэтому Кунанбай отдал распоряжение всем акимам аулов на Бака-насе и по своим аулам: «Сохранять спокойствие. Вернуться к обычным делам по хозяйству».

Сам он, взяв с собой одного лишь Жумабая, удалился в аул Кунке, уже перекочевавший и поставивший юрты у вод Байкошкара.

Все это означало, что нависшей над аулами угрозы набегов и битв уже не надо бояться. Ожидавшегося летом «времени смут, всеобщего раздора и вражды» не будет. Смерть Божея отменила все это. А что будет - возникал вопрос. На это достаточно ясного ответа не было. Ясно было одно - в траурные дни такого человека, как Божей, нельзя вскакивать в седла и, размахивая оружием, нестись друг на друга.

Не получив приглашения на похороны Божея, Зере и Улжан сильно опечалились. Но пришлось смириться. Убитые горем и стыдом, эти две невинные, милосердные души проливали слезы по Божею, сидя дома. Накрывая траурный дастархан, просили Абая и Габитхана почитать заупокойные молитвы. В течение недели жарили поминальные лепешки, читали Коран, совершали похоронные обряды, которые они хотели бы совершить на могиле Божея.

В эти траурные дни аулы родов Жигитек, Бокенши, Котибак, разбросанные по просторам джайлау Каршыгалы, заполнились приехавшими людьми. Не было конца прибывающему днем и ночью потоку этих людей: мужчин, женщин, старых и молодых. С неумолкающим криком «бауырым» по усопшему Божею шли они, скорбящие и плачущие.

Самые близкие родственники Божея, делившие с ним радости и горе, повседневные заботы и хлопоты, и сородичи дальние, и те, что жили рядом, прибывали со своими сабами кумыса, ставили свои вместительные юрты для гостей, пригоняли скот для забоя. Незабывали при этом захватить с собой многочисленную обслугу из мужчин и женщин. Готовилось особенное, великое похоронное торжество, какого давно не бывало в этих краях.

Смерть Божея не позволила многим аулам Жигитек и Бокенши добраться до дальних пастбищ, которые успел занять Кунанбай. И теперь было решено, что они будут оставаться здесь, на месте похорон, дожидаясь сороковин после того, как будут справлены и поминки седьмого дня. Все эти аулы широким кольцом окружили аулы Божея.

Божей болел недолго, не больше недели. Он, как только слег, так больше уже и не смог подняться. С первого же дня здоровье стало резко ухудшаться. Вскоре стало ясно, что Божей неотвратимо приближается к могиле, его как будто притягивала сама земля. На третий день болезни он начал метаться в постели, задыхаясь, весь в сухом жару, томясь и не находя себе места.

Байсал, на своем веку повидавший немало смертей, потрогал пульсу больного и после этого сидел рядом, безнадежными глазами глядя на него. Тут же находились Тусип, Байдалы, Суюндик и другие. Кроме друзей, соратников, близкой родни никого больше не было. Все ждали, что Божей захочет сказать им что-то важное перед смертью. Байсал проговорил негромко:

- Сейчас у него приступ. Хорошо бы ему как следует пропотеть -это может помочь. Пот выпаривает болезнь изнутри.

Божей вдруг вздрогнул, открыл глаза и, струдом ворочая языком, заговорил. Его бескровное, землисто-серое лицо стало меняться на глазах, наливаясь свинцовой тяжестью. Срывающимся голосом, то громким, то совсем утихающим, произнес невнятно:

- Приступ?.. Изнутри, говоришь?.. Нуда, хворь пожирает меня изнутри. Все кончено... Ухожу. Кунанбаю будет просторнее...на земле. Я... я скоро откочую в иной мир. Перестану стоять на его пути... Но... что... будет с вами?

Из четверых его соратников, сидевших рядом, только один Суюндик заплакал. Трое остальных хранили суровое молчание, сидели, словно окаменев.

Таково было прощальное слово Божея. После этого он уже ничего не говорил, впал в беспамятство Через четыре дня скончался, не приходя в сознание.

Решение не приглашать Кунанбая на похороны приняли Байсал и Байдалы.

Божей испустил дух поздно вечером, и эти двое, словно потеряв рассудок, ночь напролет рыдали и вопили вместе с женщинами, детворой, стариками и молодыми джигитами. Когда вновь прибывшие люди вошли в дом и с рыданиями стали обнимать родных и друзей Божея, Байсал вдруг резко выпрямился, вскрикнул и рухнул на пол. Он был в обмороке. Байдалы, Тусип и Суюндик вынесли его из толпы, уложили в сторонке, и Байдалы сказал:

- Слезами не вернешь батыра Божея. Если бы он мог ожить от наших пролитых слез, то давно бы ожил. Слез пролито много. Посмотри сам! - И Байдалы показал на множество людей, женщин и мужчин, скорбными причитаниями оглашающими ночное небо.

Байдалы, сам убитый горем, беспрерывно, тяжко вздыхающий, тем не менее призывал Байсала:

- Возьми себя в руки. Крепись. Пора всем нам прийти в себя, - и тут же обратился он к остальным вокруг себя. - Будем готовиться к похоронам. Надо отправлять гонцов.

Этой же ночью, собрав человек пятьдесят молодых джигитов, придав им в руководство несколько умудренных в деле стариков, друзья Божея начали готовиться к погребальным действиям.

Байдалы решал, кого приглашать, куда посылать гонцов. И это было, в основном, его решение - отлучить от похоронных торжеств Кунанбая и его аулы.

Уже заполночь человек сорок сели на коней, у каждого гонца на поводке была запасная лошадь. Им выделили самых выносливых, быстрых коней, гонцы со скорбной вестью разлетелись в ночь, во все стороны. Должны были быть оповещены соседи и родственники всего Тобыкты - от ближайших Керей, Матай и до самых дальних, обитающих на окраинах тобыкгинских владений - родов Шор и Бошан, что у пределов Каркаралы.

На восходе солнца подвезли и поставили рядом с юртой Божея самую большую, о восьми створках, белую юрту Суюндика, в которой до погребения должно было покоиться тело усопшего. Внутри траурная юрта была пуста, лишь весь пол устлали коврами. С правой стороны от входа поставили высокое ложе, накрытое черным покрывалом. па это траурное ложе и вознесли покойника, оставили до его погребения Здесь должны были читать заупокойные молитвы.

При выносе тела Божея из его собственного дома и перемещении в траурную юрту, был великий плач, раздались скорбные причитания жен и дочерей Божея. всех его домашних. Справа от входа Байдалы собственноручно укрепил траурный стяг из черной материи.

Этот стяг на конце копья был поднят в знак обета живых усопшему в том, что его достойно проводят в последний путь, в признание великого почитания его памяти, в знак печали и скорби по нему. Если бы покойный Божей происходил из ханского рода, то вывешено было бы знамя белое, голубое или полосатое. По цвету знамени определялся уровень знатности покойника. Если умирал простолюдин, то цвет стяга зависел от его возраста. По этому вопросу Байдалы советовался с Суюндиком, большим знатоком народных обычаев.

Суюндик пояснил, что по смерти молодого человека стяг полагается красный, у тела старого человека должен быть поднят стяг белый. А для человека среднего возраста, каким был Божей, траурный флаг положен быть двухцветным, полосатым - черно-белым. Такой стяг и вывесил Байдалы.

Этот траурный знак, вывешенный после смерти Божея, свидетельствовал о том, что память покойного будет окружена особенно торжественным вниманием. А это означало, что траурный срок будет длиться в течение года после погребения - и закончится асом, большой поминальной тризной.

Совершен был еще один ритуал, освященный старинными обычаями - после вывешивания стяга подвели к дверям траурной юрты и привязали к косякам, с разных сторон, двух коней. Один был огромный темно-рыжий жеребец с крутой шеей, на нем Божей ездил еще прошлой зимой. Другой -темно-серый, подтянутый, стройный - был взят Божеем под седло только весною этого года.

Увидев коней, на которых всеми чтимый Божей ездил совсем еще недавно, народ издал громкий вопль горя и печали. Многие плакали навзрыд, старики клонили свои головы к крюкам посохов, на которые они опирались обеими руками, иные падали на колени и, упираясь ладонями в землю, склонялись в низком поклоне

- О, несравненный наш арыстан. лев отважный! О, родимый мой! Бауырым-ай!

И вновь Байдалы успокоился раньше других. Он подошел к темно-рыжему коню, стоявшему справа от двери.

-Друг верный! Ушел твой хозяин, оставил тебя! С кем теперь останешься? Одинокий ты, покинутый навсегда! - сказал он, достал нож, ухватил одной рукою коня за челку и резким движением обрезал ее.

Затем, обойдя лошадь сзади, ухватил ее за хвост и, с хрустом перерезая грубый конский волос, отхватил пол-хвоста, чуть повыше сустава задней ноги. То же самое проделал он и с темно-серым жеребчиком. Обкарнав обеим лошадям хвосты и гривы, он разнуздал их и отпустил к другим, ходившим недалеко. И сразу обе стали выделяться среди остальных. На этих двух лошадях, заметно помеченных, никто не должен был ездить. За год они должны нагулять жир, и потом их забьют на поминальной тризне хозяина.

Байдалы посмотрел вслед лошадям и объявил для всех:

- У темно-серого хвост и грива черные, масть подходит. Пусть этот конь и будет траурным конем. При кочевке надевайте на него траурную сбрую от батыра-хозяина, пусть конь ходит под его седлом. Накрывайте его черной траурной одеждой Божея.

И это решение Байдалы не подлежало обсуждению.

После чего все акимы аулов, совместно со старшинами, во главе с Байдалы и Суюндиком, приступили к обсуждению того, сколько и какого поголовья скота пойдет на забой для предстоящей тризны по Божею.

«Смерть у богатых таскает золотые плоды, у бедных оголяет зады» - так говорится, но Божей не беден, хотя и не богат, и у него много сильных сородичей и богатых друзей, которые вместе с ним, пока он был жив, достигали общих целей, трудились и наживали. Так что они не могут предать его забвению! Разве останутся в стороне, когда друга еще не похоронили?

Эти мысли не были высказаны вслух, но каждый из оплакивавших Божея родственников и друзей думал именно так.

Все расходы они берут на себя, никак не утруждая дом Божея. Договорились между собой, что оттуда даже хилого козленка не возьмут для поминок. В течение траурного года всякий бесприютный, усталый, проголодавшийся путник, близкий и дальний, может спешиться и привязать коня у очага Божея. Их благодарные молитвы обернутся Божьей благодатью для аруаха Божея на том свете. Байдалы и сподвижники его хорошо запомнили назидания мулл и ходжа, внушавших им «исполнять все обряды по покойнику, согласно обычаям, не оставлять в забвении дух умершего» и это будет угодно Богу.

Все равно очагу Божея расходы еще предстоят, причем неисчислимые расходы! Потому и самые первые необходимые затраты должно разделить меж друзьями-соратниками Божея и его сородичами. И они, проявив необычайное единодушие и подлинное братство, не позволили себе удариться в скупость. Подобного общинного жертвоприношения - пидия на алтарь доброй традиции давно уже не происходило в степи. Смерть и похороны Божея вновь вернули к кочевникам этот высокий обряд траурного благодеяния.

Во главе с Суюндиком, Байсалом и их окружением родичи наперебой вызывались помочь, перечисляя все то, что они жертвуют из своего скота, из ценных вещей, драгоценных изделий: «я столько-то даю на похороны», «это мои приношения», «это мой вклад на помин души» На пожертвования давали - кто пару лошадей, кто верблюдицу, кто слиток серебра - жамбу, кто слиток золота или серебра в форме копыта жеребенка - тайтуяк, кто такой же слиток в форме бараньего копытца - койтуяк.

К концу траурного благотворительного собрания просчитали, что весь сбор пидия составляет несколько «девяток». Девять верблюдов -главная девятка. Затем-девять лошадей. По «девяткам» разделили подношения овцами, козами, шубами, коврами - и прочая, и прочая.

Наутро, в продолжение того же собрания, было решено, что эта белая юрта, с траурным флагом, должна быть обставлена самыми дорогими, роскошными вещами и обиходными предметами, соответствующими представлению о величии происходящих событий. Суюндик, Байсал, Байдалы и многие другие богатые люди решили принести в этот траурный очаг свои самые ценные вещи домашнего обихода: ковры, богатые шубы, редкостные тулупы необычной выделки, настенные кошмы-тускиизы с красочным народным орнаментом. Уже к полудню все эти вещи были доставлены, сложены в юрте - и будут развешены и расставлены сразу же на следующий день после похорон.

В доме Божея находилась его байбише, повязанная белым платком, распустив черные волосы по плечам. На бескровном, сероватобледном, усталом лице ее проступали синеватые узлы вен. Щеки были глубоко исцарапаны ногтями и кровоточили. Она сидела молча, обессиленная многодневным исступленным плачем.

Обе дочери Божея сняли свои девичьи шапочки-борики и повязали головы черными шелковыми шалями. На смерть отца они сочинили тоскливый плач-причитание и сутра раннего, как только начиналось посещение соболезнующих, и потом весь день напролет осиротевшие девушки встречали и провожали траурных посетителей этим плачем.

Отовсюду, со всех просторов по обе стороны хребта Чингиз, от степных долин и горных джайлау, от холмистых нагорий и лесистых склонов прибывали бесконечными потоками люди От конных толп скорбящих содрогалась земля.

Решено было похоронить Божея не на горном джайлау, а на его земле у зимнего стана Токпамбет. И тело его отправилось назад, в обратную кочевку, вновь преодолевая перевалы Чингиза.

На похороны Божея, оплакиваемого всем народом, не пришли, чтобы бросить в могилу горсть земли, только Кунанбай и его люди.

ПО ПРЕДГОРЬЯМ

1

Еще до полудня далеко, а на берегах Баканаса воздух раскалился, дышать стало нечем. На небе не видно ни облачка, даже с медную монетку величиной. Уже несчетно дней прошло с тех пор, когда в последний раз прокропил дождь - с тех пор ни капли не выпадало, ни единого облачка в небе не появлялось. Были другие джайлау, расположенные по склонам Чингиза, с дождями и прохладой ветров, - но в южную сторону от Баканаса по этому времени тянулось неподвижное пространство пышущего жарой пекла. Заходили сюда кочевники только ради водопоев невысыхающего Баканаса, на берегах которого заманчиво зеленели широкие полосы заливных лугов да темнели вдоль берегов продольные, темные заросли карагача. В продолжение этой зелени, еще южнее, простирались по плоскогорью поля ковыльные и полынные, - сероватые, в легкую матовую прозелень. Лучших мест для пастбищ не найти было кочевнику, если бы только не испепеляющая жара.

Измученный духотой, Абай вышел из юрты и увидел, как все живое вокруг пытается спастись от несусветной жары. По аулу уныло бродят люди и ягнята в поисках тени.

Возле Большой юрты, с теневой стороны, лежала на брюхе пегая, желто-белого окраса, огромная костистая собака, вывалив до земли язык, часто дыша, словно умирая от жары.

Табун холостых кобыл, оставив пастбище, ушел на самый верх высокого холма и там, сбившись в единое тело, спасался на ветру от оводов и слепней.

Отары овец, возвращавшиеся с кормежки к полуденному водопою, бегом неслись к воде; забежав в жидкую грязь по брюхо, бараны лежали на мелководье, бурно поводя боками. Никуда бы они не двинулись отсюда, ни на какую кормежку, так бы остались лежать в воде, если бы их не сгоняли чабаны.

Коровы залезли в большие мелкие лужи, оставшиеся после разлива реки, и там, удобно развалясь, возлежали на боку, перетирая во рту жвачку. На широком пустыре из угрюмо замершего на месте стада некоторые телки и бычки, отделившись от остальных, носились взад вперед, задрав хвосты - замученные оводами и осами. По их невероятным прыжкам, по выпученным глазам, которыми они вращали во все стороны, словно бесноватые бахсы, по раздувающимся ноздрям и утробному реву можно было подумать, что они взбесились.

На всех юртах тундуки сверхубыли плотно накрыты кошмяными фартуками, притянутыми веревкой к опоясывающему круглый дом волосяному канату - белдеу. Зато самый нижний ряд войлочной оболочки юрты был снят с решетчатых стен - кереге, чтобы жилище свободно продувалось сквозняком.

Абай не знал, куда деваться от жары, долго стоял на месте, безразличный ко всему, утомленно зевая, потом нехотя направился в сторону реки. С капельками пота на носу, с гудящей головой, проклиная про себя безжалостное солнце Баканаса, Абай брел, едва находя силы переставлять ноги.

Подойдя к берегу, он сверху, с кручи, увидел шумную ватагу купавшихся в реке мальчишек, среди них своих братьев, Оспана и Смагула. Дети наслаждались прохладной водой, барахтаясь в ней, ныряя возле самого берега, оглашали берег звонкими криками и смехом. Абай преднамеренно удалился от буйной детворы в сторону, устроился отдельно, разделся и бросился в воду. Он научился плавать не так давно, но уже прилично держался на воде. Переплыл широкий, полноводный Баканас туда и обратно. Взбодрившись и повеселев, Абай стал нырять с берега в воду.

Он не обращал внимания на шум и гам мальчишек, не смотрел в их сторону. Но они, оказывается, следили за ним. Прибежал Оспан и привел за собой остальных. Хлопая себя по мускулистым бедрам, бесштанный Оспан восторженно орал:

-Абай! Абай! Нырни еще раз! Прыгни, Абай! Я тоже прыгну!

И Оспан с разбега заскочил на спину брата Смагула, тот едва удержался на ногах. Попытался сбросить его с себя, но брат держался на нем цепко.

- Хочешь меня скинуть! Ты что! Да Оспана утром не мог скинуть белый стригун! Не брыкайся, давай!

Оспан, крепко обхватив одной рукою брата за шею, другой будто настегивал плеткой, и дрыгал ногами, пятками пришпоривая «коня».

Усмиренный волей всадника, Смагул понесся в сторону Абая, проскакал мимо него и вместе с Оспаном ухнул в воду.

Шалости и буйство младшего брата Оспана в последнее время стало надоедать Абаю. Если год-два назад он сам мог забыться и принять участие в какой-нибудь озорной выходке братишки, то со временем его проделки и назойливость стали раздражать старшего брата. Теперь Абай мог, когда Оспан чересчур расходился, по-настоящему рассердиться на него и прогнать от себя.

Вот и сейчас, когда Оспан с приятелями нагрянули на его тихое место, Абай предпочел лучше удалиться, вылез из воды и стал одеваться.

Оспана же это ничуть не смутило.

- Смотрите, я плыву как Абай! - крикнул он и, лежа животом на мелком дне, выставив из воды зад, заколотил ногами, словно раз-брыкавшийся жеребенок.

Абай не спеша оделся, пошел назад. Взобравшись по круче берега, наверху, прямо перед собой, увидел старшего брата Такежана, сидевшего на коне, с ястребом на руке. Как всегда, брат был нарядно одет, выглядел уверенно. Видимо, только что подскакал, - конь под ним, саврасый жеребчик-третьяк, был взмыленным. Засекаясь на месте, конь нетерпеливо подавался то в одну сторону, то в другую, никак не мог успокоиться. Ястреб на руке всадника был под колпаком.

К седлу такежановой лошади приторочены гусь и две утки. Увидев охотника, с реки набежала на него детвора. С криком пристали к нему:

-Ага! Агатай! Дай гуся!

- Мне утку!

С реки бежали отставшие, на ходу натягивая одежду, кричали:

- И мне гуся!

- Ага, а мне дай утку!

Иногда Такежан, возвращаясь с удачной охоты, одаривал детвору чем-нибудь из своих трофеев. Но это непросто обходилось для них - Такежан заставлял их долго клянчить, выпрашивать и домогаться.

Дети хорошо знали, что Такежан так просто не отдаст, но в конце концов все равно поделится, и клянчили упорно, азартно, не отставая.

Не обращая внимания на мальчишек, Такежан с усмешкой превосходства смотрел сверху вниз на Абая. Он явно хорохорился перед ним, что уже джигит, что имеет ловчую птицу, выезжает на охоту, - с Абаем же мало кто считается, все еще воспринимая его как зеленого юнца. К тому же этим летом Такежан ездил в аул своей невесты. У байского сына не было недостатка в друзьях из молодых джигитов, чуть постарше его возрастом. Вместе с ними по ночам он гонялся в кустах за девушками, производя великий шум и переполох в аулах. Абай, конечно, не был способен ни на одно из этих славных мужских дел.

Оспан и Смагул первыми подбежали к нему, выклянчивая дичь у старшего брата. И этот брат для начала крепко выматерил их. Еще одно преимущество, на его взгляд, которое он имел перед Абаем -тот не ругался. Перед отцом, грозным Кунанбаем, Такежан и пикнуть не смел, не то чтобы материться. Однако в стороне от него крыл по-черному всех: детвору, чабанов, скотниц, сверстников.

- Чтоб ваших тёщ туды и сюды... Эй вы, засранцы! Лучше бы ежевику набрали с утра, чем тут зря мутить воду.

- Ежевику!

- Агатай, а где ежевика?

- Ей, агатай, где ты видел ежевику? Ну, скажи, где! - снова стали теребить Такежана дети.

С наступлением лета вся детвора на джайлау только и мечтала о ежевике. Однако вблизи аулов на Баканасе ежевику никто не находил. И никто не знал, поспела она уже или не поспела.

При упоминании о ежевике встрепенулся и Абай. Стал спрашивать у Такежана. Тот сообщил, что, проезжая мимо людей, слышал с седла: рядом с Баканасом протекает река Жанибек, возле нее, за серыми взгорьями, что поближе к подножию Чингиза, ежевики этой тьма-тьмущая.

- Не сегодня-завтра туда уже перекочуют жигитеки и бокенши. Как они там появятся - ежевику вы только и видели! Все соберут, а вам ничего не достанется. Так что надо поспешить, опередить их!

При этом сообщении Такежана детей охватило великое беспокойство.

- Ну, конечно, надо поспешить!

-Скорей поедем! Вперед других соберем!

-Ловите коней!

- Ежевика! Ежевика! О, Алла, дай нам ежевики!

Всполошилась вся детвора. Мальчишки сразу забыли про гуся и уток. Поехать за ежевикой хотелось и самому Такежану. Он кивнул головой Абаю: «Поехали!» Абай несколько задержался с ответом, но потом решил, что на худой конец можно ведь и просто развеяться, прокатиться на коне.

Прошло времени не больше, чем вскипятить чай, как вся мелюзга аульная, повскакав на стригунков, вслед за Такежаном и Абаем шумной ватагой вылетела из аула.

Почти каждый мальчишка скакал на своем жеребчике, но кое-кто из малышей, еще не имевший своей лошади, сидел сзади своего брата или старшего родственника, крепко обхватив его и прилипнув щекой к его спине.

Оспан сразу же намного отстал от других. Не послушавшись табунщика, который советовал поехать на объезженной лошади, мальчишка вскочил на стригунка, чья объездка началась только сегодня утром.

Конек этот давно приглянулся Оспану.

Белоснежный, ладненький стригунок уже дня четыре горячил воображение Оспана. Кобыла-мать, ожеребившаяся в первый раз, оказалась на удивление строптивой, злой, весь прошлый год не давалась доиться, и стригуна ни разу не привязывали. Таким образом, он и в этом году оказался сосунком - сосал матку уже третий год! Как и его мать-кобылица, жеребенок оказался полудиким. Облюбовав его, Оспан стал приставать к табунщику Масак-баю, знаменитому укротителю лошадей, чтобы тот поймал стригунка. И вот сегодня на рассвете, во время дойки кобыл, Масак-бай заарканил его.

Масакбай был мастер укрощать самых диких, строптивых лошадей. Он круто взялся за белого стригунка, чья злоба и дикое упрямство удивляли даже его. С визгливым ржанием, брыкаясь, затем становясь на дыбы, жеребенок не подпускал к себе. А когда объездчику удалось вскочить на него, стригун мигом сбросил его. Так он сбрасывал Масакбая два раза. Никогда еще не оказывавшийся на земле дважды, табунщик рассердился. Он начал душить животное арканом, потом скрутил верхнюю губу волосяной закруткой, безжалостно исхлестал его, гоняя по кругу. Наконец бросил ему на спину большую попону, туго обмотал по брюху широкой тесьмой, баскуром, и вновь запрыгнул на стригуна Крепко ухватив за уши, стал рвать и выкручивать их Хлеща плетью по голове, погнал его вперед и долго скакал по степи. Вернулся на взмыленном коньке и хотел привязать его к натянутому меж кольями шерстяному канату, жели, к которому привязывали жеребят и ягнят во время дойки их маток.

Но тут Оспан, до этого с великим азартом следивший за действиями мастера-объездчика, уверенный в том, что стригун обессилел, сам, без спросу запрыгнул ему на спину, не слушая опасливых криков взрослых джигитов: «Стой! Куда? Убьет!» И хотя у стригунка в кровь была разодрана скруткой губа, весь он был в мыле-дикарь не сдался. Едва только Оспан оказался на нем, жеребчик вновь принялся крутиться, брыкаться, подкидывая задние копыта - яростно сражался еще долгое время. Но Оспан удерживался на нем, с улыбкой восторга на физиономии, и сколько бы ни прыгал, ни бесновался стригун, мальчишка сумел усидеть на нем, ни разу не упал. Об этом-то он и хвастался недавно на реке, вскочив на спину своему брату Смагулу.

А теперь Оспан отстал от других, задержавшись у жели, потому что хотел скакать на белом стригунке, а тот снова озверел и не давал приблизиться к себе. Но мальчик изловчился и сумел вскочить на него. Стал исступленно нахлестывать плеткой крутившегося на месте стригуна. И тот, отчаявшись сбросить с себя этого легковесного, но такого цепкого наездника, наконец, сорвался с места и понесся вперед. А мальчишке только этого и надо было - он подгонял ударами камчи и без того несущегося с безумной быстротой жеребчика и кричал звонким мальчишеским голосом:

- Аруах! Аруах! - призывал дух предков.

На бешеном галопе он вскоре догнал Абая и остальных.

Но стригун еще не все показал: когда он на бешеном скаку, строптиво отвернув в сторону голову и косясь на маленького седока, подлетел к табунку детей во главе с Такежаном, то с ходу, крепко врезался в его коня. Всех раскидало по сторонам, все смешалось, лошади закружились на месте, и когда Оспан попытался управиться с жеребчиком и выбраться из беспорядочной толпы, стригунок вновь начал остервенело взбрыкивать и, поджимая уши, крепко закусив удила, закружился на месте.

Абай испугался за Оспана: как бы не сбросил его, не убил дикий жеребчик. Но взглянул на лицо брата - и был поражен! Широко раскрытые глаза мальчишки горели вдохновением, казалось, искры сыпались из них. Он наслаждался борьбой с диким животным! Страха в нем не было. Казалось, он подстрекал стригунка: «А ну-ка, взбрыкни еще! Что ты еще можешь показать?» И тот взбрыкивал все неистовее, вставал свечкой, а затем прыгал вперед и поддавал задом - но на все его уловки Оспан находил свой ответ и удерживался на коне.

Его было не узнать - уже не осталось в нем ничего от озорника и шалопая Оспана. Глазам Абая в этот миг предстал не мальчик, но истинный палван, бесстрашный единоборец, из породы степных батыров.

Все остальные мальчики, стихийно образовав круг, с волнением и азартом наблюдали за его борьбой с полудикой лошадью.

Такежан от восхищения пощелкивал языком и, не в силах удержать в себе чувство гордости за братишку, ласково крыл его самым отборным матом.

Кто-то из друзей Оспана, уже достаточно натерпевшись страху за него, хотел помочь ему укротить дикаря, стал хватать за повод, виснуть на нем - но Оспан крикнул яростно:

- Не лезь! Отойди! - и никого не подпустил близко.

Наконец, белый жеребчик решил, низко опустив шею, молотя задними копытами воздух, сбросить седока через голову. Оспан ответил тем, что подсунул ступни с двух сторон в подгрудки, под передние ноги стригунка, а сам запрокинулся назад, улегся на его спину и ловко джигитовал. Тогда взбешенный конек стал резко подкидывать свой подбористый зад и лягать сразу обеими задними ногами воздух -Оспан, не вынимая своих ступней из мышек передних ног стригуна, согнулся калачиком, припал к гриве и обхватил руками его шею.

Через какое-то мгновение стригунок опять встал свечкой, высоко подняв передние ноги и перебирая ими, как псы во время драки, потом приземлился и через пару заскоков в одну сторону, в другую, вдруг с безнадежным видом остановился, опустил голову, топчась на месте. Дикарь пал духом, он был покорен. И тогда Оспан, с горящими щеками, с потными взлохмаченными волосами, бросил сверкающий взгляд на Абая, на друзей - и неожиданно звонко расхохотался.

И друзья его, столпившись вокруг, тоже громко, радостно, от души рассмеялись. Никогда еще никто из них не видел ничего подобного, сам их старшой, Такежан, уже считавший себя джигитом, не мог бы показать такой джгитовки. Радуясь и восхищаясь братишкой, он воскликнул:

- Ту-у, чертенок! Ты что, сумасшедший, что ли? Ничего не боишься! А? - И, стегнув камчой своего саврасого жеребца, с места сорвался в галоп За ним понеслись и мальчишки на своих жеребчиках, и белый стригунок, наконец, вняв науке, тоже последовал вслед за другими. Оспан, нахлестывая своего беляка, одновременно пришпоривая его пятками, закричал тонким мальчишеским голосом:

-Аруах Аруах! Масакбай! - с благодарностью призывая дух предков табунщика Масакбая, который одним примером своим обучил Оспана мастерству объездчика.