Страница - 17

Прошло немало времени с того часа, когда мальчики начали собирать ягоды на зеленом покате горы, покрытом густым разнотравьем и овеянном душистым ароматом спелой ежевики Солнце уже склонилось за поздние пополудни, на всем видимом обширном просторе долины тени от холмов и пригорков длинно вытянулись, на дне потемневших низин повеяло вечерней прохладой Стреножив коней и отпустив их вольно пастись, мальчишки насели на густые заросли ежевики, сплошь багровые и черные от несметных ягод. Уже давно бы им пора насытиться, но оторваться от ягод невозможно, руки сами тянутся к тускло лоснящемуся невиданному изобилию темных ягод. И такая была нетронутая ягодная сила, что дети совсем недалеко продвинулись с того места, откуда начали сбор. Сначала просто ели, снимая ягоды с колючих веток полными горстями и отправляя в рот. А то, что не попадало в испачканный красным соком рот, набиралось в карманы чапанов, в тюбетейки и тымаки, снятые с головы, в кожаные торбочки

Зачарованная тишина предвечерья в горах - и вдруг до слуха детей долетает странный надвигающийся густой звук Они не знают, что это похоже на гул и отдаленный рев всепожирающего степного пожара.

Дети встрепенулись, вытянулись, молча посмотрели на Абая и Такежана - более старших.

Абай внимательно всматривался в ту сторону, откуда доносился шум, - там виднелся с широкой округлой вершиной холм, один из многочисленных увалов предгорья Чингиза. Абаю что-то подсказывало, что из-за пустынной вершины холма должно что-то появиться. С обратной стороны увала бесшумно вышли на его верх лошади, -огромный табун перевалил вершину и двинулся широким потоком вниз по склону Табун направлялся в долину Бесконечный, тесно сплоченный поток лошадей продвигался все также бесшумно и быстро. Часто, негромко пофыркивая, мотая опущенными головами, кони шли удивительно спокойно и уверенно

От них доносилось детское ржание жеребят и молоденьких стригунков. Опережая взрослый табун, игриво носились поперек его хода двухлетки и трехлетки, полные просыпающихся в них телесных сил И слушая их голоса, стригунки из мальчишеского отряда возбужденно отзывались, а некоторые, даже в путах, попытались следовать за табуном. Двухлетки-трехлетки, приподняв головы и навострив уши в сторону проходящего косяка, дружным ржанием отвечали на призывы незнакомых сверстников

Абай и мальчишки разбежались по своим коням Огромный косяк лошадей, внезапно появившийся в этом безлюдном краю, оказался табунами кочующих аулов.

Когда, немного оробевшие, мальчики вскочили на коней, собираясь уже поскакать в сторону своего аула, - на той же широкой вершине увала, где появлялись лошади, показался кочующий караван, перевалил вершину и потек вниз, следом за лавиной лошадей Обособленный от остального большого каравана, отдельно, впереди двигался маленький караван верблюдов в пятнадцать. Изрядно отстав от него, из-за холма начали появляться, верблюд за верблюдом, остальные караваны, идущие близко друг от друга, насчитывающие по десять верблюдов, затем караваны по пятнадцать верблюдов, и вслед за этими пошли вовсе мелкие - по пяти-семи верблюдов. Вся вереница караванов растянулась на довольно значительное расстояние.

Следом за прошедшим косяком проехало много верховых джигитов на конях. Все они были вооружены - кто с соилом, кто с шокпа-ром в руках; иные со свернутыми арканами Среди них в особинку смотрелись джигиты-охотники с беркутами на подставах, устроенных при седле.

Пока Абай и сотоварищи сплачивались вместе в одну кучку, отряд конников, следовавших за табуном, проехал мимо, - и вдруг вслед за ними показался необычный караван, сразу приковавший к себе внимание Абая и всех мальчиков Вокруг этого каравана ехало множество женщин на лошадях. И молодые, нарядно одетые, и байбише в огромных белоснежных головных уборах Под ними были хорошие лошади, сплошь иноходцы и молодые, поджарые, еще не жеребившиеся кобылииы

Вся конская сбруя всадниц, уздечки седла, стремена, чепраки на конях и подхвостники - все сверкало и вспыхивало на солнце искристым блеском серебряной отделки

Впереди большого каравана, на расстоянии от двери до тора, ехала группа девушек, выстроив лошадей в ровный ряд. В самой середине их строя шагала темно-серая лошадь с коротко отрезанной челкой. Чуть отстав от этого ряда, ехала одинокая байбише с угрюмым лицом. Ее голову прикрывал черный платок. Вид каравана из пятнадцати верблюдов, возглавляемого ею, был зловещ и странен. Все вьюки, притороченные к верблюжьим горбам, были покрыты черными коврами, серыми кошмами, черно-белыми по-крывалами-текеметами. Представлялось, что караван с его огромными тюками, нависающими с обеих сторон верблюдов, идет-по-качивается по дороге как-то особенно грузно и тяжеловесно.

Удивленная видом столь странного каравана, ватага мальчишек с Баканаса сидела на своих столпившихся в кучу лошадках, не посмев перебегать путь скорбно-торжественному шествию. Им оставалось только стоять на месте и смотреть на проходящую мимо процессию, ожидая, когда пройдет весь караван.

Из людей каравана сначала никто не обратил внимания на стоявших при дороге верховых мальчишек. Но, когда процессия подошла поближе, группа девушек перестроилась, чтобы не занимать дорогу слишком широко - и вперед выдвинулись две девушки, которые вели в поводу серую лошадь с обрезанной челкой.

Умирающий от любопытства Оспан подобрался сзади к Абаю и, доставая его концом протянутой камчи, тыкал в спину, спрашивал полушепотом'

-Абайжан, кто такие? Чей караван?

Когда две девушки с траурной ведомой лошадью выдвинулись вперед, глазевший на них Оспан громо расхохотался, показывая рукояткой камчи на них:

- Ойбай! Глядите! Тымаки-то на них как надеты!

Абай резко обернулся к нему и сердито одернул брата:

-Замолчи, чертенок.

Сделав вид, что испугался Абая, Оспан уткнулся носом в гриву своего белого присмиревшего стригунка и тихонько захихикал.

Картину, которая так рассмешила братишку, Абай и сам наблюдал впервые.

О том, что это траурный караван Божея, Такежан и Абай догадались сразу. Понятно, что такой караван и должен выглядеть по-другому, чем прочие. Однако их весьма удивило, что девушки, ехавшие перед всей траурной процессии, выглядели столь странно. Это бросилось в глаза, когда они выделились из остального строя девушек и поехали впереди. На голове у каждой красовались мужские шапки-тымаки. Это были хорошие, настоящие шапки из черного каракуля, покрытые черным же бархатом. Но головные уборы, вовсе не предназначенные для девушек, они напялили задом наперед, прикрывая назатыльником лицо. И только теперь Абай увидел, что на темно-серой лошади была сбруя покойного Божея, что через седло переброшена его темно-бурая лисья шуба, в которой он прошлой зимою ездил в Каркаралинск. Сбоку седла была воткнута его камча, на рукоятку которой -также задом наперед - был нацеплен зимний лисий малахай Божея.

Увидев стоявшую в стороне от дороги группу верховых, две девушки затянули траурный плач. По старинному обычаю, если на пути каравана встречались путники или попадался аул, то девушки, ведущие за собой траурный караван, должны были возвестить скорбным плачем о смерти человека, чье кочевье движется по дороге. Две девушки в черном и начали исполнять траурную песнь.

Но не понять было насмешнику Оспану значения этих важных действий. Он никогда не видел, как хоронят человека - никогда еще на его коротенькой памяти никого не выносили хоронить из родного дома. Он замечал во всем этом странном шествии одно только смешное - задом наперед надетые и натянутые на самые носы мужские шапки на девушках. Остерегаясь Абая, он уткнулся лицом в гриву и тихонько похихикивал. Но тут первые две девушки, проходя мимо, заголосили с такой неподдельной могучей скорбью, что Оспан сразу же замолк. Ехавшие вслед за первыми пять девушек, сомкнув строй, подхватили траурный напев высокими, диковатыми, странными голосами.

Вглядевшись в этих девушек, Абай вздрогнул. Непроизвольно поднял правую руку, с которой свисала на ременной петле камча -словно умоляя: «Не уходите! Остановитесь!» Но голоса не подал. С бешено забившимся сердцем, изнемогая, сидел он на коне, запустив левую руку в его гриву.

Среди проехавших мимо пяти девушек, та, что сидела на белом прекрасном иноходце, была Тогжан. Он ее не видел с самой весны.

На ней легко колыхался черный чапан тончайшего шелка, голова укрыта новенькой куньей шапочкой, стойкой шеи ниспадала на грудь искрившаяся на солнце шелковая шаль Верхом на белоснежном иноходце, с золотыми качающимися сережками в ушах, сказочно красивая - Тогжан среди остальных девушек в траурном ряду смотрелась как яркая звезда Шолпан* среди других многочисленных звезд.

Траурная торжественность, скорбное пение и высокая печаль придали ее юному лицу значительность и выражение умной сосредоточенности. Нежный румянец ее щек чудесно сочетался с белизной высокого девичьего чела, а густые, черные волосы, в многочисленных косичках спадающие с двух сторон, оттеняли ее лицо и стройную шею - светлую, исходящую жемчужным сиянием.

Она ехала подбоченившись, правая рука ее покоилась на пояске, что туго перехватывала ее колыхавшуюся, по ходу лошади, гибкую талию. Тогжан не глядела по сторонам, вместе с другими она истово возносила песнь скорбного плача. Абай, затаив дыхание, пытался удержать в себе всю бездыханную бесконечность мгновения, пока Тогжан проезжала мимо, совсем близко от него. И среди всех остальных голосов он различал, слышал, выделял ее нежный переливчатый голос. Может быть, на самом деле то был голос иной девушки, не Тогжан, но все равно это она одна пела так странно и прекрасно эту скорбную песнь, пела для него одного.

Она удалялась - и сзади Тогжан теперь предстала совсем не в том обличье, в каком ее всегда представлял в воспоминаниях. В ее хрупкой и нежной фигурке вдруг он заметил проявление какой-то уверенной молодой силы. На концах ее туго заплетенных косичек он увидел, наконец, те самые серебряные шолпы, что весною, в той чудесной ночи, возвещали о ее чудесном появлении. И когда Абай от внезапной сладкой боли невольно закрыл глаза, шолпы снова прозвенели, словно спрашивая его: «А помнишь? Помнишь?»

И вдруг мгновенная, яркая, совсем иная картина вспыхнула перед его глазами; словно, прорвавшаяся сквозь ночные тучи, слепящая луна залила своим светом все уголки этой картины; стало больно сердцу. Это была умопомрачающая картина какого-то смятенного, иного мира, - вдруг преобразовавшегося в буйные волны вихря. Затем вновь настал ясный солнечный день, Абай открыл глаза.

Плач Тогжан, плач дочерей Божея, вся черная процессия, и обреченная, шагающая без седока лошадь в траурном снаряжении - это печаль всего рода, скорбь людей, с которыми усопшего единит кровная общность. Но такая общность не остановила этих людей перед решением отлучить Кунанбая и его аулы от участия в похоронных обрядах. Также никого из его родни не пригласили на жаназа по Божею. Люди, среди которых находилась его возлюбленная Тогжан, сурово и холодно глянули на Абая и других Кунанбаевских детей, словно говоря им: «Не подходите. Вам не дозволено смотреть на нашу скорбь!» Но никак не представлялось, что действия их справедливы - Абаю эта встреча в дикой степи наложила еще одну печаль на его сердце.

Плачущая возлюбленная, плачущие близкие и родственники Божея, и сам покойный Божей - все они открыто обвиняли Кунанбая и весь его род, обвиняли, конечно, и Абая. Удар для него был тяжел. Опустив голову и насупившись, он вслушивался в звуки скорбного плача и глухих рыданий, - и словно уходил, стремительно отлетал в мир иной, покидая окружающий.

Вдруг кто-то прикоснулся к его плечу, как бы призывая - «поехали», Абай резко поднял голову и увидел рядом Такежана. Заметив слезы на глазах Абая, широкоплечий, статный Такежан презрительно скривился и молвил с упреком:

- Ты что это? Чего перед врагами нюни распустил!

Абай провел руками по своему лицу. Он и не заметил, что плачет. Из глаз его катились слезы.

Оказалось, весь большой караван уже прошел. Между этим и следующим караваном образовался промежуток, и маленькие иргиз-баи во главе с Такежаном пересекли дорогу и двинулись в сторону своего аула. До сих пор лениво полулежавший на белом стригунке, обняв его обеими руками за шею, Оспан вмиг оживился. Он рывком стянул с головы товарища рядом его тымак, напялил на себя задом наперед, дурашливо захохотал и, пятками размашисто пришпоривая стригунка, послал его вперед. Оспан совсем забыл, что за дичок у него конь, и не успел приготовиться к его неожиданностям. А стригун начал с того, что как следует поддал задом и тут же рванулся вперед.

Оспан даже поводья не успел подобрать. Как мячик он слетел на землю, но не растерялся, не выпустил поводка, его сильным рывком сдернуло вперед, он сумел вскочить на ноги и, неимоверными прыжками догнав стригунка, с разбегу, одним махом вскочил на него. На обе щеки пылая алым румянцем, мальчишка захохотал, запрыгал на седле, размахивая руками, подкидывая локти, осыпая ударами камчи стригунка.

Остальная детвора дружно и весело ударилась вдогонку за ним. Такежан и Абай поехали не спеша. Такежан снова начал поучать Абая, как взрослый джигит.

- Мужчина ты или баба? - куражась, говорил он. - С чего это вдруг ты стал плакать?

Теперь уже Абай начал сердиться на брата. Набросился на него с упреками.

- Ты считаешь себя взрослым, умным? Тогда скажи, почему ты сам не плачешь по Божекену?

- Е-е! Чего плакать? Нас даже на жаназа не позвали! Ты что, ничего не понимаешь?

- Зато ты, кажется, все хорошо понимаешь! Нас на жаназа не позвали его родственники! Покойный Божей тут не причем.

-А не позвали потому, что он был во врагах с нашим отцом!

- Кто виноват, что так вышло? Кто кого первым ударил, и кто больней ударил? Ты разобрался в этом?

-А нечего и разбираться! Я всегда на стороне отца!

- Вот оно что! Ты бы так сразу и сказал. А то прикидываешься, что сам умеешь думать, даже советы даешь другим. А живешь только отцовским умом! «Волчонок бежит за волком потому, что тот его умнее». Так?

- Ойбай, ну, ты даешь! По-твоему, что - отец не умнее? А кто умнее? Старая бабка Зере, что ли? Выходит, что нет никого мудрее на свете, чем наша полоумная бабушка!

- А ты все равно не слушаешься отца, не набираешься от него ума, хотя и стоишь горой за него!

- Е-е! Ты что? Думаешь, я дураком вырос? Дикарем один в горах жил? Ах ты, тещу твою так и разэдак!..

- Вот, ты материшься и думаешь, что взрослым стал. Только и знаешь, что крыть работников да пастухов, показываешь, какой ты крутой хозяин. Аума-то настоящего и нет!

- Погоди! Обо всем расскажу отцу! Он тебе покажет! Поплачешь еще раз на глазах у врага!

- Воля твоя, расскажи! Ну а я, пожалуй, передам бабушке, что ты называешь ее «полоумной». Идет? - и Абай насмешливо посмотрел на брата.

В этом месте Такежан предпочел умолкнуть. По натуре своей он не был спорщик, в препирательствах да доказательствах никогда не брал верх. Доносить отцу он все равно не стал бы. Да и находился сейчас тот далеко. Потом, он не был уверен, что его донос понравится отцу Но самое главное - бабушка Зере, которою пригрозил Абай, была намного опаснее и страшнее отца, и она-то была рядом.

Старая мать была незлобивым человеком. Но уж если она порой сердилась на кого-нибудь, то в гневе своем была страшна. Этой весною Такежан, ненароком, выматерил одну пожилую скотницу, та в слезах прибежала к Улжан и Зере. Старая бабка тотчас призвала к порядку внука-грубияна и устроила ему добрую взбучку.

Содрогнувшись от лютого холода бабушкиных глаз, пронизывавших его до костей, Такежан в тот раз что-то стал бормотать, завирать, с тем чтобы оправдаться как-нибудь и поскорее целым-невредимым сбежать от нее. Но не тут-то было, - и на глазах Улжан и Абая он претерпел позорное унижение: Зере несколько раз пребольно стукнула его по голове своей кривой деревянной клюкой.

Это произошло как раз в то время, когда Такежан готовился, «видя себя джигитом, поехать навестить невесту в ее ауле». Все это живо вспомнилось Такежану теперь, когда он препирался с Абаем. Такежан решил как-нибудь загладить ссору и, по своему обыкновению, все свести к грубоватой шутке.

- Ой, да ну тебя, тёщу твою туда и сюда! Надоел! - Он смачно сплюнул на землю с коня, стегнул его плетью и умчался догонять мальчишек.

Довольный, что остался один, Абай поехал неторопливым, спокойным шагом, савраска тоже была, казалось, довольна одиночеством. Вновь проворачивая в голове недавний разговор с Такежа-ном, Абай свои слова - «волчонок следует за волком, потому что тот его умнее» - нашел вполне подходящими к случаю. Разве не легче всегда-следовать проторенными путями, сбившись в дружную стаю? Хищники хорошо понимают это. Но хорошо ли уподобляться хищникам? Не походить на зверя, всегда, во всех случаях оставаться человеком! Абай, ехавший в одиночестве, был захвачен этой мыслью. Сегодня, всего несколько минут назад, он вступил в спор с одним из близких людей своей семьи. И свои слова, которые он высказал ему, Абай нашел вполне уместными. Время от времени течение его спокойных, ясных мыслей смешивались с потоком возбужденного сознания про столь неожиданную, необычную и странную встречу с Тогжан. И ее облик всплывал перед его глазами, словно молчаливый. мощный призыв оставаться в этой жизни благородным, достойным во всем. Словно она взяла его за руку и повела по пути безгрешной любви, душевного милосердия, узлекла к благим поступкам и помыслам - к прекрасному миру добра и красоты. Занятый этими мыслями-грезами, Абай не заметил, как доехал до Баканаса.

Узнав от Абая, что аулы покойного Божея откочевали, наконец, к своим джайлау, Зере и Улжан срочно послали к Кунанбаю нарочного, со словами: «Траурный аул расположился недалеко. Нам уже медлить не стоит - и так стыдно смотреть в глаза родичам. Надо посетить очаг покойного, помолиться на жаназа за упокой его души. Как думает насчет этого Кунанбай?»

Кунанбай, казалось, только этого и ждал. Он решился быстро. В ту же ночь он с Кунке и десятью старейшинами и их джигитами приехал в Баканас. Все двадцать аулов, расположенных там, стали спешно запасать кумыс, отбирать скот для жертвоприношений. Каждый аул, по своим возможностям, забивал скотину, колол овец и ягнят, а в некоторых аулах мясо сразу и отваривали.

Большой дом выделил три двойных саба кумыса, одну откормленную яловую кобылицу, одного стригунка, а Зере и Улжан, от себя отдельно, предназначили на жертвоприношение еще и верблюда.

К полудню большая толпа всадников, в самую жару, двинулась, запылила по степи в сторону Жанибека. Около сорока мужчин и тридцати женщин, одетых в траур, составили главную группу. Молодежь тоже поехала, среди молодежной толпы верховых были сыновья Кунанбая-Такежан, Абай, Оспан.

Зере и Улжан поехали в повозке, с ними села пожилая байбише, по имени Сары-апа. Предусмотрительный Кунанбай отправил их намного раньше остальных. Когда арба была примерно на полпути к Жанибеку, тронулся в путь основной траурный отряд.

Кунанбая сопровождали братья - Майбасар, Жакип, названый брат Изгутты, а также самые близкие родственники и старшины родов, аксакалы и карасакалы. Отдельно, тесной группой, ехали женщины, среди них - старшая жена Кунанбая Кунке, младшая жена Айгыз, жены братьев и родственников. Была пожилая тетушка Калика, была и старуха Таншолпан.

Вслед за первой толпой всадников, во главе с Кунанбаем, продвигались другие группы, далеко растянувшись по пыльной дороге.

Остановившись недалеко от траурного аула, прибывшие на поминки сосредоточились за вершиной холма, - затем все одновременно, издав громкий клич скорби, с плачем и воем понеслись вниз по склону.

По старому обычаю надо было, чтобы приехавшие на поминки влетали в аул умершего на всем скаку с криком: «Ойбай, бауырым! Родной мой!» Первыми вопль должны издать старшие, остальные -подхватывать и повторять за ними. Когда Кунанбай с криками и плачем поскакал вперед, все прибывшие с ним ринулись следом, присоединив свой многоголосый вопль.

Абай оказался в срединной группе. Рядом и вокруг скакали его старший брат Кудайберды, сын Кунке, атшабар Жумагул, Жорга-Жу-мабай, Такежан...

-Ойбай, бауырым!

-Агаке-е-ем!

-Аскар белим!

Родной наш, старший брат, опора ты наша-означали эти протяжные крики, перемежающиеся со стонами и громкими рыданиями.

АтшабарЖумагул и брат Такежан скакали близко от Абая, оба они раскачивались из стороны в сторону в седлах, словно в полном изнеможении горя, оба рыдали, прижимая ладони к лицу, и казались близкими к безумию, задавленные горем. Но с седла, с близкого расстояния, Абаю было видно, что эти двое явно притворяются и разыгрывают шута.

Сам Абай тоже кричал и плакал на всем скаку, но крики и плач его были от сердца, он сильно скорбел по Божею. Рядом скакал брат Кудайберды - и он тоже кричал и плакал, и плач его также был искренним. Абаю всегда был близок этот брат, а сейчас он особенно ощутил эту близость с Кудайберды. Абай решил держаться его и делать все так, как делает тот. С криками, в грохоте конских копыт, несущаяся толпа верховых вынеслась, словно с гор лавина, на зеленые задворки аула. Вмиг свернула к белой юрте с черной опояской -траурной юрте.

Тут все увидели, что арба Зере уже подъехала к ней, чуть раньше, чем подскакали верховые. Им было видно, как женщины, сойдя с повозки, обнимают встречающих, плачут, прислонившись друг к дружке головами.

Подъезжая к траурной юрте, прибывшие увидели пешую толпу, человек тридцать-сорок, стоявших, согбенно опираясь обеими руками на белые, вычищенные от коры, деревянные посохи. Все они были в траурной одежде, все раскачивались над посохами, словно едва держась на ногах от горя. Абай узнал их - это были родственники покойного и его друзья-соратники - Байдалы, Байсал, Тусип, Кара-ша. Чуть далее также опирались обеими руками на посохи молодые джигиты, также выражающие крайнюю степень изнеможения от горя и скорби. Абай узнал среди них Базаралы, его брата Балагаза. Но подбежали другие молодые джигиты, назначенные встречать гостей, проворно перехватили поводья у прибывших, помогли им сойти с седел и отвели коней в сторону. Похоже, на каждого прибывшего на жаназа поставлено по человеку, чтобы внимательно обслуживать гостя.

Гпядя на плачущих, искренне скорбящих, Байсала, Байдалы, подъехавший Абай и сам зарыдал. Острая скорбь по Божею пронзила его до самого сердца.

Старших, приехавших на жаназа, после объятий и взаимных приветствий уводили под руки в траурную юрту. Там вдруг громко, многоголосо запричитали женщины. Туда вместе с мужчинами зашел и Абай.

Под шатровым куполом большой юрты трудно было повернуться от тесноты многолюдья, пространство от порога до тора было сплошь занято женщинами, сидящими в тесных рядах. Подперев кулаками свои бока, скорбящие, - байбише раскачивались и голосили.

В самой середине плакальщиц находилась вдова Божея с черным платком на голове, громко причитавшая и проливавшая обильные слезы. Ближе к тору, теснясь в кучку, причитали пять девушек. Весь дом был переполнен звуками скорби и горестных стенаний.

Вошедшие мужчины, обходя плачущих женщин, опускались на колени, обнимали их за плечи и скорбели вместе с ними.

Абай проследовал в юрту вслед за Кудайберды, держался позади него. Обходить подряд всех многочисленных плакальщиц вошедшие не могли - ввиду тесноты, да и времени было мало. К тому же все свободные места возле женщин были заняты старшими - заметив это, Кудайберды протиснулся напрямик к байбише Божея, плача и причитая, склонился над нею. Когда человек, бывший около вдовы, после положеннх ритуалом объятий и слез отошел от нее, Кудайберды сам обнял байбише и вскричал высоким юношеским голосом:

- Брат наш! Незабвенный брат!

Абай тоже сначала прошел к байбише, затем стал продвигаться в сторону пятерых девушек.

Наконец, всеобщий плач постепенно утих Только вдова-байбише продолжала причитать, и ей время от времени вторили девушки своими рыданиями Байбише напевным голосом жаловалась на злую судьбу, убившую все мечты, наградившую вдовьей долей, лишившую ее надежного супруга. Ее плач снова всех опечалил, и многие вновь прослезились. Но вскоре и вдова умолкла. Тут скорбь продолжил всплеск девичьих голосов, снова поднявших плачи и стенания

На этот раз их плач был особенно печален и горестен. Хор девичьих голосов, слившихся в единой скорби, всех захватил -люди вслушивались, как завороженные. Но вот и плач девушек утих, и голос байбише больше не звучал. Только стенания ее двух дочерей продолжали держать внимание всех, творящих жаназа

Стараясь четко и ясно произносить каждое слово, дочери Божея причитали'

«Отец родимый, на кого ты нас покинул?.. Мечты наши теперь не сбудутся. Ушел ты, преисполненный гнева и обиды... Оставил нас одних на этом свете.. Зачем бросил детей сиротами? Ведь сиротская доля-это горе и печаль...» Все в траурном доме, слышавшие их плач, не могли сдержать слез. Абай тоже прослезился, горячий ком перекрыл ему горло.

Далее, продолжая возносить свои жалобные пени усопшему отцу, дочери стали называть имена его близких, друзей. Вдруг, неожиданно для всех, девушки перешли на что-то совсем иное - голоса их будто обрели медное звучание. Помянули имя - Кунанбай. Мгновенно в доме установилась мертвая тишина.

А звенящие медные голоса двух девушек-сирот словно наносили удар за ударом Кунанбаю по голове, которую он низко склонил, надвинув тымак на самые глаза.

И все же то, что они пели, было обычным ритуальным причитанием Его никогда, ни под каким видом, ни за что нельзя прерывать или сбивать. Плач на поминках-как священный намаз в мечети, непося-гаем. Слова девушек-сирот становились все суровее и жестче.

Врагом нашим лютым стал Иргизбай,

Обиду большую нанес Кунанбай.

Он по суду откупаться не стал,

И вместо выкупа, вместо скота, -

Девчонку махонькую нам передал.

Он рыщет в степи, словно дикий кулан,

А за ним - зло, корысть и обман.

Пестрянка-змея, плюющая ядом в глаз -

Вот кто ты, Кунанбай, отныне для нас.

Это для Кунанбая было больнее, чем удары камчой по голове. Сидевшие рядом с ним аксакалы стали беспокоиться, не допустил бы он, взъярившись, чего-нибудь недозволенного. Стали беспокойно покашливать, зашевелились. Однако Кунанбай, словно окаменев, стиснув зубы, сидел на месте, не подавая виду, насколько он оскорблен и обижен. Абаю было невыносимо стыдно за него, за себя. Его отец был посрамлен на глазах у всех... А ведь среди тех пяти девушек, хором подпевавших плакальщицам-дочерям Божея, находилась Тогжан! Хорошо еще, что она сидела лицом не в его сторону. На голову девушки, с двух сторон прикрывая лицо, была наброшена черная шаль. «Ойпырмай! Лучше бы мне провалиться сквозь землю, чем так опозориться»! - мучительно думал он. Так же, как и отец, Абай сидел, опустив голову, и не смотрел ни на кого вокруг.

Вдруг он услышал шумные вздохи и недовольное пыхтенье со стороны тора. Поднял глаза и увидел: Сары-апа, приехавшая вместе со старшими матерями в повозке, вся потемнев от гнева, приподнимается с места, становится на колени и накрывает голову черным чапаном. Сидя на корточках, приготовившись, запела грозным, отнюдь не печальным, низким голосом:

Что расшумелись вы, пустомели?

Стало бессовестных много на свете.

Божей был для всех аманат - как вы смели

Его тайком от нас схоронить на рассвете?

Как внезапно начала петь Сары-апа, также внезапно и закончила. Все накопленное в сердцах враждующих людей было высказано устами этих плакальщиц. После них уже не возникало непримиримых обличительных слов ни с той, ни с другой стороны. Две дочери сиротки еще какое-то время невнятно голосили, всхлипывая, но постепенно и они замолкли. В траурном доме нависла тишина - и тут мулла Габитхан, сидевший возле старой матери Зере, начал читать Коран по бухарскому канону, нараспев, звучно, мелодично. Люди замерли в молчаливом благоговении.

Так завершилась заупокойная молитва-жаназа Кунанбая по умершему Божею.

После молитвы женщины остались на месте, а мужчин увели в другую юрту на поминальную трапезу. Обслуживали гостей сами старшие люди аула, и Байдалы, и Тусип и другие аксакалы и карасакалы. Однако за чайным кругом и за кумысом не было, как это бывает обыкновенно, ни оживленных разговоров, ни рассказов Обед также проходил в необычном сдержанном молчании. Изредка обмениваясь малозначительными словами, старались только быть взаимно вежливыми. Говорить, собственно, было не о чем

Лишь коротко переговорили о видах на корм в это лето, о травостое на лугах предгорий. Немного, как будто между прочим, поговорили о взаимных налетах барымтачей между соседствующими родами Керей и Найман.

До отправления назад, после поминальной молитвы, Кунанбая и его людей, именно эти новости немного отвлекли, внеся какое-то оживление в разговор, не дали оборваться ему словно нитке.

Как будто бремя великой заботы свалилось с плеч Кунанбая. Чуть ли не с облегчительным вздохом «Ух!» он после жаназа отправился назад в аул Кунке По дороге он долго молчал - и, наконец, только одно и высказал:

- А Сары-апа надо окружить почетом и уважением!

2

Наступила осень Третий день, не переставая, сыпал с неба холодный серебристый дождь Аулы вернулись с джайлау, перевалив назад через Чингиз, на недолгое время заняли свои зимники, заготовили на зиму сено и двинулись дальше на осенние пастбища. На лугах Жидебая и соседних урочищах вдруг собралось множество аулов, и все лето безлюдно пустовавшие места вдруг наполнились множеством кочевого народа.

Теперь, по осени, не ставили просторных юрт, их свернули и убрали. Аулы перешли жить в небольшие, более теплые юрты. Люди вынуждены уже не только доставать и надевать теплую одежду, утеплять войлочными коврами стены, но и разводить огонь внутри своего жилья. Сразу стало теснее, беспокойней, зато теплее. В осеннее время удобней всего маленькие юрты из цельного войлока, не боящиеся копоти. Каждый хозяин по своим возможностям и соображениям устраивал себе удобное осеннее жилище.

Еще одним отличаются аулы осенние от летних, теперь уже не доят овец, и подросшие ярки пасутся вместе с матками.

Мужчина на коне, приглядывающий за скотом, всегда непрочь при встрече посудачить, переброситься словом с подобным себе одиноким пастырем, но в эти осенние дни у него особенный интерес к встречам - нечаянным или назначенным. Обутый в теплые сапоги-саптама с войлочными голенищами, одетый в мерлушковый полушубок, столь незаменимый в слякотную погоду и в холодные ночи, джигит на коне в это осеннее безвременье крутится еще с одной заботой. Он мечтает во что бы то ни стало сменить свою верховую лошадь. Прежний конь за долгое лето изработался, перейдя на осенние корма, - сразу истощал и своим видом больше не радовал глаз хозяина. К холодам, на зиму, хотелось джигиту пересесть на коня упитанного, бодренького. Тогда и отводил хозяин в табун своего исхудавшего чалого или савраску, а себе под седло брал отгульную лошадь. Он исподволь готовил ее к зиме, старался поменьше гонять, чтобы она не спала с тела, чаще оставлял на выстойке, иногда на всю ночь.

И хозяева стад с небольшим достатком, и богатые баи, владетели несметных стад, - все в эти дни осени были охвачены беспокойством о замене верховых лошадей.

Говорится, что осенью хлопот не оберешься, казаху некогда голову поднять, или говорят, осень - время неожиданных поездок, беспокойных кочевок. Это так, но джигит, урожденный конник, не может остаться на холодную зиму без выносливой верховой лошади. И он будет ее добывать-выпрашивать, обменивать, брать на время под залог, выманивать, клянчить, выкупать, отдавая последнее, а то и украдет ее или отнимет силой.

Время - позднее пополудни. Сумерки еще не начались, но до них уже недалече. Пасмурное небо низко и темно, сыплет осенний серебряный дождь. Четыре путника, Майбасар, Кудайберды и сопровождающие их атшабары, Жумагул и Жумабай, едут по дороге в направлении Кызылшокы, к аулу Кулыншака. Дорога тяжелая, лошади преодолевают вязкую грязь дерганым шагом, верховые ссутулились в седлах, мокрые от дождя. Они ехали в аул Кулыншака, гонимые той же осенней заботой и страстью кочевника - найти доброго скакуна на предстоящее зимнее безвременье

Аул Кулыншака - всего из десятка юрт, втиснулся в неширокий горный распадок. В ауле уже поджидали, кажется, гостей. Кулыншак и пятеро его удальцов - «бескаска» сидели на вершине каменной горки и смотрели в сторону въезда в ущелье, когда влетели туда на полном скаку четыре всадника. Увидев их, Кулыншак вскочил с камня и воскликнул:

-Эге! Кажется, это они! Кунанбаевские люди!

- Чего-го очень торопятся! Слишком быстро скачут! - усмехнувшись, сказал один из «бескаска», самый старший из «пяти удальцов» -Турсынбай, и недобро прищурился.

- Раз приехали гости, нечего нам тут рассиживаться! - сказал Кулыншак. - Один из вас пусть скачет к Пушербаю. Надо передать ему: «Не могу всех остальных оповестить». Пусть от Пушарбая полетят его вестники. Первым делом надо оповестить род Котибак.

-А через них оповестить и Жигитек, и Бокенши!

- Так надо и сделать! Пусть помогут нам при кочевке, проводят нас. И пусть не медлят, собираются все, как договорились

- Пусть будут верны слову! К ночи они должны явиться сюда.

Все сыновья Кулыншака, столпившись возле отца, приняли участие в совете: Турсынбай, Садырбай, Мунсызбай, Наданбай. В богатырской кучке присутствовал и пятый сын, Манас, но это был не сын Кулыншака, а его внук, - рано возмужавший старший сын Турсын-бая. Внука дед, своей волею и согласно обычаю, усыновил. Манас хранил почтительное молчание и только ждал приказаний старших.

Все, что было решено на совете Кулыншака, поручалось передать жигитекам непосредственно через Манаса. Он ждал только появления четырех всадников.

Когда те подъехали и спешились у юрты Кулыншака, тут же появился хозяин с сыновьями, сошедший с горы. Не задерживая прибывших на улице, Турсынбай пригласил их в свою Большую юрту.

-Заходите!