Страница - 19

3

Итак, прекратилась смута, кончились битвы, и народ возвратился к обычной спокойной жизни. От больших зимних стоянок, таких как Жидебай и Мусакул, кочевники двинулись вниз в долины, на свои осенние пастбища.

Аулы разбредались, устремляясь к своим привычным для осеннего уединения станам, и теперь людские гнездовья не тянуло, как на весенние джайлау или на зимовьях, собираться большими стойбищами, а разбредались они по просторной степи как можно дальше друг от друга. Ибо так было вольготнее пасти стада, не мешая друг другу, и скотина на осеннем степном разнотравье нагуливала жир намного лучше.

Все кунанбаевские аулы рассыпались по степи на значительное расстояние друг от друга. Самые обильные пастбища начинались за стоянкой Бауыр - бескрайние всхолмленные степные просторы.

В эту осень аул Зере не стал откочевывать далеко от зимовья. Всего тремя переходами добравшись до Есембая, приняли решение: «осеннюю стрижку проведем на этом месте, чтобы потом быстро вернуться на зимник» - аул отстал от остальных аулов, уходивших торопливыми караванами все дальше в степь.

Нынешняя осень выдалась холодной, рано задули пронизывающие предзимние ветра, постоянно стояла пасмурная погода, несущая или тяжелые обложные дожди, или докучливую липкую водяную пыль. Эти ранние признаки зимы подсказывали - не нужно уходить далеко от зимовий, и Улжан, думая о старой свекрови и о детях, намеренно сократила путь осенней кочевки. Рядом с ее аулом остались три небольших аула из близких соседних родов.

После отъезда Кунанбая в округ Абай из своего аула никуда не выезжал. До него доходили слухи о шумных торжествах и веселье в Жигитек. Узнал он и о том, что пятнадцать зимовок, уступленных Ир-гизбаем, стали добычей хищных богатеев, главарей божеевского противостояния. Сразу следом пришли новые вести: главари эти не поделили миром уступленные им земли, между ними начались раздоры. Абая не удивили эти новости, он многое повидал за последний год, и мир взрослых, к которому он тактяготел еще совсем недавно, теперь вызывал в нем только недоверчивую усмешку. Если они и на самом деле поднялись за честь и достоинство Божея, то почему бы им не вспомнить и о собственной чести и своем достоинстве?

Раны, нанесенные их чести и достоинству, они залечивают, оказывается, зимниками и новыми пастбищами. И высокопарные слова: «Народ исходит плачем... Хребет перебили народу... Многострадальный народ...» - это все лживые, лицемерные слова. Оказалось, что как только вожди племен набили себе зоб, так весь этот великий шум сразу пошел на убыль, а потом и вовсе умолк.

Часто и подолгу размышляя над подобными вещами, Абай с горечью понял - особенно в эту осень смертоубийственных страстей - что природа и человеческое поведение взрослых порой выглядят далеко несовершенными и малопривлекательными. И он, все больше узнавая о проявлениях несовершенства мира, только сокрушенно покачивал головой. А слыша со стороны иргизбаев, взбешенных от злости и унижения: «Эти жигитеки с ума сходят от радости! Днем и ночью пляшут и поют, устраивают той, а мы тут горюем и переживаем о нашем дорогом мырзе!» - Абай насмешливо усмехался. В этих словах звучала плохо скрытая зависть к победителям.

Ему только и оставалось-усмехаться про себя. Он как будто был отгорожен от внешнего мира некой непробиваемой оболочкой. Он рос и взрослел душой, словно находясь вне этого мира.

Все чаще он брал в руки домбру. Играл неизвестные ему самому, возникающие сами по себе светлые, грустные кюи.

Однажды вечером, после долгой прогулки верхом, Абай зашел в дом к матерям, застал там Габитхана, Такежана, Оспана и нескольких чабанов. Абай молча взял домбру и стал играть. Он играл долго и хорошо, все заслушались. И вдруг он запел - какую-то никому не известную, веселую, шутливую песню. Слова ее понравились слушателям. Улжан спросила: «Чья это песня? Не твоя ли?»

На что Абай ответил:

- Нет, это песня Байкокше.

Но это была песенка самого Абая. Он еще не решался никому признаться, что сочиняет песни. Некая стеснительность и робость сковывали его.

Этой осенью, в особенности с наступлением холодов, когда уже все перебрались в зимники и вечерами сидели дома, Абай весьма увлекся игрой на домбре. Нашлись и хорошие учителя, старые ис-полнители-кюйши, которые взялись его обучать в манере известных мастеров игры на домре, таких как Биткенбай и Таттимбет.

Учась играть на домбре, показывая игру, Абай время от времени пел свои веселые шуточные песенки, развлекая домашнюю публику. На зимовье мулла Габитхан возобновил занятия с Оспаном и Смагу-лом. Абай, сидя возле них, читал книги. Он заново увлекся поэзией Навои, Бабура и Аллаяра, читая их, вдруг брался за бумагу и писал что-то свое.

Больше всего в поэзии его увлекала тема «страсти огненной, тоски по прекрасной возлюбленной». Хотя еще сам не был знаком с этой страстью, о которой слышал от других, но сердце его жаждало непременно ее испытать.

Была на свете душа, которой он мог бы посвятить стихи «тоски по прекрасной возлюбленной». Это далекая Тогжан, оставшаяся по ту сторону вражды и ненависти, за непроходимыми рвами смертельных схваток и убийств. И хотя эти схватки и убийства разделили их, он не может забыть Тогжан. Все первые робкие стихи его, написанные в эту зиму, посвящались ей одной. Собралась небольшая книжка, которую он, внутренне краснея от волнения, назвал: « Тебе посвящаю, луноликая, звуки первых своих стихов». Завершалась книжка стихотворением: «Сияющая передо мной, словно утренняя заря». Случалось Абаю некоторые из этих стихов напеть под домбру Такежану, Габитхану...

Изредка он выезжал поохотиться на зайцев, брал с собой черномордую, по всему телу ярко-рыжую, породистую борзую, хорошо натасканную.

Два раза ездил в горы, в Карашокы, погостить в ауле старшей матери Кунке. Он навещал брата Кудайберды, который был женат рано и теперь уже имел двоих детей, мальчиков. В эту зиму у него родился третий сын.

Аул Кунке раньше других оповещался о делах и решениях Кунанбая. Здесь обосновался окружной приказ ага-султана, отсюда рассылались во все стороны его указы и послания.

Аулы рода Иргизбай, зимовавшие в урочищах на склонах Чингиза, были самыми многочисленными среди остальных, тоже немалых, аулов других родов. Поэтому сообщений и новостей стекалось сюда великое множество. Когда в доме Улжан начинали беспокоиться, не слыша новостей об уехавшем Кунанбае, Абай отправлялся в аул Кунке, чтобы раздобыться новостями. Но каждый раз, приезжая к старшей матери, Абай становился свидетелем разных ее выходок и, одновременно, жертвой весьма противоречивого характера и сложного поведения Кунке.

После отъезда Кунанбая в город она постоянно за глаза упрекала Улжан, не стесняясь присутствия Абая'

- Улжан не интересует, как дела у мырзы? Здоров ли он? Нет, она не думает о нем. Если бы думала, то - как и при старом мырзе, отце нашего мырзы, покойном Оскенбае. - устраивала бы у себя в Большом доме приемы гостей, наполнила его людскими голосами, придала бы ему надлежащее достоинство и пышность. А сейчас что? Она и кочует совсем отдельно, и живет отдельным аулом в Жидебае. Разве это дело? Вместо того, чтобы стать примером и опорой для других, собирать людей на щедрое угощение, тем самым возвышать шанрак дома своего мужа, она думает только о своем благополучии и покое и ничего не делает из того, что должно ей делать. Апырай! Ведь все эти тяготы на моих плечах! Все заботы о гостях, затраты аулов мырзы - на мне одной!

Абай никогда не вступал с нею в пререкания. В это время убой скота в доме Кунке гораздо значительнее, чем в Большом доме Улжан, и это особенно раздражает и злит старшую жену Кунанбая. Особенности и сложности женского соперничества проистекают и зависят, оказывается, оттого, сколько баранов пошло на заклание. Абай старается вовсе не обращать внимания на выпады старшей матери, терпеливо выслушивает ее, чтобы тут же забыть ее слова. Насколько неприязненно встречает Абая старшая мать Кунке, настолько же радостно, с распростертыми объятиями встречает ее сын, Кудайберды...

Абай матери никогда не передавал неприязненных слов Кунке, но оставаясь наедине с бабушкой, все ей рассказывал, советовался с нею, как ему держаться с Кунке. Бабушка Зере ему сказала:

- Не принимай близко к сердцу ее слова. Она хорошо знает, какие обязанности возложены на каждый очаг. А напраслину возводит на Улжан из-за своей проклятой ревности. Ревность во всем виновата! Ты посмотри' Кунке ведь и на Айгыз набрасывается! Ладно, мой родной, ты матери ничего не говори, я сама все улажу.

Зере вскоре призвала к себе Изгутты и через него передала для Кунке такие слова: «Лучше бы она помолчала, набравшись терпения. Пусть не распускает язык, по всякому вздору перед всеми не треплет имени мужа, не позорит родных, не выносит сора из дома».

Ждать возвращения Кунанбая в его аулах уже устали. Близких, родственников и друзей охватывало беспокойство. Пятнадцать отданных зимовий были заняты и обжиты аулами Байдалы и Бэйсала. Осень отошла незаметно, и уже ползимы прошло, а Кунанбай все не возвращался Лишь каждый месяц присылал джигитов, одного за другим, чтобы те гнали скот в город. Через посыльных передавал в аул разные хозяйственные распоряжения. Коротко извещал, что жив, здоров.

Про свое служебное положение оповестил сразу же по приезде в город: снят с должности ага-султана. Одного этого сообщения было достаточно, чтобы у родни возникло немало тревожных вопросов и догадок. Но Кунанбай коротко отзывался: дуан пока не отпускает, дознание продолжается.

Действительно, в Каркаралинске избрали нового ага-султана, им стал Кусбек, потомок Бокей-тюре, - старинного ханского рода. Когда-то он занимал эту должность, но тоже был снят властями Вновь вернувшись на должность, он не стал, разумеется, особенно жаловать Кунанбая. Кусбек еще не забыл своего проигрыша ему на прошлых выборах. И ко всему, он был близок к богатею Баймурыну, который придерживался стороны Божея в отшумевшей недавно тяжбе по междоусобной степной войне кочевников

Ага-султан поменялся, но рыжий Майыр оставался. В бытность Кунанбая на месте ага-султана этот «чиноулык» не особенно жаловал его, и вот они оба, новый ага-султан и рыжий Майыр, стали нагнетать дело Кунанбая новыми обвинениями, раздувать засланными «приговорами» из разных племен, утяжелять дополнительными кляузами и ябедами - и отправляли всю эту бумажную стряпню в Омск. Тайной целью, тщательно скрываемой от Кунанбая, был переброс его дела под следствие губернского корпуса. Это означало, что если их замыслы осуществятся, Кунанбая могут и сослать.

За пару месяцев пребывания в округе дела его заворачивались все туже, пришлось снова обратиться за помощью к своим доброхотам и сторонникам, таким как Алшинбай. И лишь после того, как фигура Алшинбая открыто противостала Кусбеку, новый ага-султан, зная силу этого бия и ведая про его решительное влияние в выборах на эту должность, - начал потихоньку уходить в сторону.

Однако кое-какие бумаги успели уйти в Омск. И теперь, в противостояние Кунанбаю, вырисовались прожорливый Майыр и прибывший из Омска чиновник. Работу над тем, чтобы их задобрить и умаслить, опять-таки Кунанбай поручил Апшинбаю. Средства, пускаемые в ход, были прежними - деньги, взятка натурой, щедрые расходы на угощение и подарки. Но настала зима, упали цены на скот. Гнать через такое большое расстояние скотину было невыгодно, она сильно теряла в весе. И Кунанбай с Апшинбаем стали ощущать некоторую нехватку в средствах. Но тут в Каркаралинск прибыл из Семипалатинска крупный купец, бай Тыныбек. Привел он большой караван, нагруженный тюками с дорогим товаром, хотел продать его и закупить у всего населения Каркаралы шкуры животных, забитых для зимней заготовки мяса - согыма.

В торговых делах с местным населением Алшинбай с Кунанбаем были для Тыныбека самыми выгодными посредниками и партнерами. Он отпускал им в долг разные товары, давал мануфактуру под залог скота, а они помогали ему обернуться таким образом, чтобы за овцу можно было получить теленка, а теленка со временем превратить в бычка, бычью шкуру обменять на овцу. Купец Тыныбек хотел бы прочно укорениться в деловой жизни округа, и с этой целью в прошлом году, при встрече в Семипалатинске, он высказал Кунанбаю свое желание породниться с ним, высватав его дочь за своего сына.

Тогда Кунанбай ясного ответа не дал, лишь туманно обнадежил Тыныбека. Ага-султан посчитал недостойным для себя выдавать дочь за городского купца, боялся, что не оберется наветов: «Отдал дочь не в хороший дом, а за хорошие деньги». А сейчас, как раз нуждаясь в этих деньгах, Кунанбай сбавил гонору, и когда Тыныбек вновь обратился к нему с тем же предложением, отнекиваться не стал. Алшинбай выступил сватом, и дело сделалось. Кунанбай дал согласие на помолвку своей дочери Макиш с сыном купца Тыныбека.

С этого дня замок его денежного сундука открылся для Кунанбая, и прожорливый Майыр стал намного доступнее для тайных переговоров. В нем Кунанбай теперь не сомневался, но для него непонятным оставался «чиноулык» из Омска, Чернов, который специально был прислан корпусом для прекращения междоусобной войны и смены ага-султана. Кунанбай с Алшинбаем опасались, гадали: возьмет, не возьмет Чернов?

И вот, с помощью толмача Каска, Алшинбай два вечера подряд ублажал желудок омского чиновника, ухаживал за ним и обхаживал его с великим старанием. На третий день пришел к свату Кунанбаю с доброй вестью:

- Слава Аллаху, глотка у него оказалась широкая. Все глотает, что ни попади туда, хватает, рвет и проглатывает, от удовольствия урчит и прикрывает глаза. Ничего особенного не требует, не важничает - даже для виду. Мечет все подряд, никакой даже поганой мелочью не брезгует. А ведь всю осень приглядывался я к нему и думал, что сухой он и жесткий человек, неприступный чиноулык, смертельный капкан для тебя!

Стало быть, дальнейшее преследование в округе для Кунанбая прекратилось, оставалось только приостановить поток поступающих бумаг и уничтожить их. Но именно в этот момент поступило из Омска неожиданное распоряжение. Вследствие уже отправленных туда ябед-ных бумаг решением корпуса майору строго предписывалось самому явиться туда и доставить Кунанбая и все его «дело».

Каркаралинский чиновник, успевший нахватать взяток, заметался в растерянности. Поездка Кунанбая в Омск никакими силами не могла быть отменена. Кунанбай отправил с этим известием шабармана в аул. Там восприняли эту поездку как судебное наказание, как ссылку. В Бокенши, Жигитек заговорили: «Все, Кунанбаю конец, он осужден. Его ссылают Б Итжеккен, где ездят на собаках». «Нет, еще дальше - на край света в Тескентау, где Темирхан-шора живет».

Кунанбай отправлял домой еще нарочных, успокаивая своих домочадцев, особенно старую мать: « Пусть не пугается! Съезжу в Омск, раз это надо. Все будет в порядке».

Но сколько бы ни успокаивал Кунанбай, после каждой весточки от него старая Зере делалась все печальнее. Участились ее грустные вздохи. Стало затягиваться ее отрешенное молчание. Во время вечернего намаза она вдруг могла умолкнуть и через какое-то время негромко, полушепотом, произнести совсем не молитвенное: «А ведь он там совсем один-одинешенек... Бедняга, всегда у него было так. Одинокий он у меня».

По прибытии распоряжения из Омска, Алшинбай, майор Чернов и Тыныбек, посовещавшись, решили, что уклоняться от поездки Кунанбаю не следует. Майор отправил вперед, срочной депешей, сообщение о своем выезде, и должен был скоро выехать сам, захватив все бумаги по делу Кунанбая. Майор дал слово ему, что в Омске добьется прекращения его дела. Как это сделать - обдумает по дороге. Но по прибытию в город решение у него уже будет.

Кунанбай первым тронулся в путь. В поездку были взяты лучшие кони, удобные крытые сани, захватили вдоволь продовольствия, учтена была и запасная упряжка крепких лошадей. Денег он взял вдоволь, набил ими карманы, напихал за голенища сапог. Кунанбай отправился в сопровождении всего трех джигитов, среди них был верный Мырзахан.

По дороге Кунанбая не оставляла тревога. В приближение Омска эта тревога усиливалась. Хотя рыжий Майыр взял немало, но этот иноверец, во многом непонятный ему, уклончивый и скрытный, не внушал Кунанбаю доверия. Перед отъездом он прямо высказался Алшинбаю и Тыныбеку:

- Я поеду, а вы следите внимательно за той стороной. Выясняйте до конца все решения, по каждому добивайтесь ясного ответа. Если что, посылайте вдогон нарочного с сообщениями.

На третий день после отъезда Кунанбая его догнал джигит по имени Коккоз, отправленный Алшинбаем. День был морозный, но солнечный и ясный. Гонец прискакал с заводным конем. Густые ниспадающие гривы, подрубленные хвосты и длинные челки на обеих лошадях были покрыты сверкающим на солнце инеем. От боков и от пахов конских валил пар, обе лошади были взмылены - видно было, что их гнали безжалостно.

Джигит Коккоз под руки помог выйти из саней Кунанбаю, отвел его на край дороги и, наклонившись к нему, тихим голосом передал все, что ему было велено передать. Потом распрощался со всеми и остался на пустынной дороге. Атройка Кунанбая, в сопровождении верховых, рванулась с места и отправилась дальше.

Ехавшему вместе с ним в санях Мырзахану Кунанбай сообщил только следующее:

-Алшинбай передал: надо подождать майыра в Павлодаре. Дальше ехать вместе с ним.

- Значит, майыр собирается сдержать свое слово. А не струсит? -сказал Мырзахан.

- Не должен. Не похож он на труса,- отвечал Кунанбай. - Однако мы его постережем. Измены недопустим. Поостережемся. Увидишь потом сам, - многозначительно завершил он и, отвернувшись, уткнулся носом в воротник.

Но Мырзахан продолжал сомневаться: если майор не собирается сдавать властям Кунанбая, зачем ему понадобилось везти его в Омск?

Кунанбай терпеливо объяснил:

- Так было нужно. Он должен показать перед корпусом, что старается, хорошо исполняет поручения. Если надо съездить в Омск, чтобы только оправдаться, затем вернуться назад, - не так уж и длинна дорога. Ты об этом не беспокойся.

В Павлодаре пришлось три дня ждать майора, в день прибытия он сразу же пригласил Кунанбая на квартиру, где остановился. Кунанбай пришел, сопровождаемый одним только Мырзаханом.

Майор стоял в доме своего доброго знакомого, купца Сергея, который хорошо знал казахов и относился к ним с большим уважением.

Майор принял Кунанбая с Мырзаханом в большой, богато обставленной комнате, где находился один, без хозяев. В Каркаралинске майор всегда держал при себе переводчика, но оказалось, что он довольно неплохо освоил казахский и мог обходиться без толмача.

- Ну-с, Кунанбай Оскенбаевич, тебе не терпится увидеть бумаги, в которых находятся обвинения против тебя, не правда ли? - уставив косые глаза на посетителя, игриво спросил майор.

- Покажи! Все до одной бумажки покажи! Ничего не утаивай!

- О, покажу, покажу, не волнуйся! Я обещал Алшинбаю, значит, покажу, - улыбаясь, сказал майор, затем встал, подошел к двери и закрыл ее на запор.

Раскрыл офицерскую полевую сумку и достал кипу бумаг. Документы были аккуратно сложены и прошиты. Получилась увесистая пачка.

Увидев вытащенные на свет божий вредоносные для себя бумаги, Кунанбай как-то странно съежился, крякнул и, словно сильно продрогший человек, несколько раз вздрогнул всем телом и стал быстро потирать руки, ладонью о ладонь.

- Майыр, что-то холодно тут у тебя, - сказал он. - Я совсем замерз. Вели затопить печку!

Майор сначала молча уставился на Кунанбая голубыми, скошенными к переносице, глазами, подумал о чем-то, затем кликнул человека и приказал ему растопить печь. Пока слуга принес охапку дров, уложил в печку и разжег огонь, майор достал две бутылки коньяку, расставил закуску и предложил Кунанбаю выпить. Кунанбай пить не стал, велел Мырзахану выпивать с майором, а сам принялся подливать им в рюмки, приговаривая: «Пей-пей!» И разговор повел о чем-то, по пустякам...

Между тем огонь в печке разгорелся, дрова затрещали, буйно сгорая, превращаясь в груду багровых светящихся угольев. Майор, выпивший изрядно крепкого коньяку, захмелел.

Кунанбай потыкал рукой в кипу бумаг на столе и сказал:

- Майыр, мы с тобой немало поработали вместе. Знаем друг друга не первый день. Если имеешь еще какие-нибудь бумаги против меня, вытаскивай все! Ты же мой старый приятель, ничего не таи от меня! Покажи все до одной бумажки! Доверься мне, а я тебя не обижу.

- Больше ничего нет, Оскенбаевич! Богтому свидетель! Ни клочка более... Это все, что осталось... - бормотал опьяневший майор. - Ты мне тоже старый приятель...

Вдруг Кунанбай бесшумно вскочил с места, обежал кресло, на котором сидел майор, навалился на него со спины и скрутил назад руки.

- Е, Мырзахан! - крикнул Кунанбай. - Хватай бумаги, бросай в печку'

Пьяный майор не сразу понял, что замышляет Кунанбай, он оторопел и растерялся, но потом опомнился и стал изо всех сил вырываться Однако Кунанбай, в молодости ловкий борец и силач, и сейчас еще был силен. Он сковал майора своими сильными руками, не давая ему шевельнуться

Расторопный Мырзахан сгреб в охапку всю кипу бумаг со стола и, подбежав к горящей печке, стал отрывать прошитые тетради и бросать их в огонь. Майор понял, наконец, что ему не вырваться из крепких рук Кунанбай, и стал в крик умолять его.

-Эй, довольно, Оскенбаевич! Перестань! Ты что же это делаешь, дос? Дос! Ведь это казенные бумаги! Закон нарушаешь! Мне же за них отвечать! - Майор вопил отчаянным, плачущим, пьяным голосом.

Время от времени он делал новые попытки вырваться, потом вяло сникал и начинал хныкать:

-Зачем сжигать., бумаги? Вы, значит, вот как... А мне что делать теперь?

Мырзахан между тем зашвырнул в огонь всю пачку документов. Через минуту от них осталась только потрескивающая груда легкого пепла. Кунанбай и Мырзахан молча переглянулись, затем бросили в кресле поникшего, ослабевшего майора, закрыли дверку печки и быстренько удалились из комнаты.

Кунанбай знал, что майор захочет подороже продать ему обвинительные документы против него, но решил поступить с чиновником по-своему. Он давно задумал то, что совершил сегодня в Павлодаре... В эту же ночь он покинул город и отправился дальше один, без майора...

А брошенный в кресле майор, выглядевший пьяным до полного бесчувствия, - как только казахи вышли из комнаты, тут же вскочил на ноги совершенно трезвеньким. Покачав головою и, видимо, признавая, что на сегодняшний день он проиграл, Вареная Голова выпил еще пару рюмок коньяку и пошел искать хозяина дома.

Купец Сергей был надежным другом. Он сразу понял, что случилось, и быстренько нашел решение, что делать. Выйдя потихоньку во двор, они вдвоем прошли к небольшому сарайчику, где стояли сани, на которых приехал майор. Бросив в сани старую кошму и груду ненужных бумаг, они вышли из сарая и подожгли его. Через минуту сарай весь был охвачен пламенем пожара.

Этот пожар, который устроил для майора его «добернайы» - доверенный то бишь, купец Сергей, был ответным подарком на другой пожар, который в прошлом году посоветовал устроить на складе майор Сергею, когда тот проворовался на казенном товаре и не смог вернуть деньги. Тогда по всем правилам пожар был заактирован дуа-ном, майор наложил печать на акт и поставил свою подпись. Товар был списан, Сергей спасен. Благодарный купец уже в этом году смог выручить майора - точно таким же способом. Утром следующего дня Сергей все уладил с городским пожарным начальством - и наградил друга-майора актом о сгоревших казенных санях и всех документах, находившихся в них.

Через пять дней Кунанбай и майор порознь друг от друга прибыли в Омск. Канцелярия Омского корпуса в продолжение десяти дней вызывала Кунанбая на непродолжительные допросы, затем, признав его невиновным, полностью сняла с него все обвинения. Майор, прибывший в корпус с актом о сгоревших при пожаре документах, сумел благополучно защитить свое мнение в следствии по делу Кунанбая.

Освободившись от судебного преследования столь необычным способом, Кунанбай вернулся в Каркаралинск победителем. В пределы Тобыкты поскакал конный нарочный с этой новостью - торопясь получить положенный ему суюнши*. Но сам Кунанбай не спешил вернуться домой. Он еще надолго задержался в Каркаралинске.

Мырзахан, со своей стороны, всюду разглашал весть о поездке в Омск как героическую повесть о великой победе Кунанбая над Май-ыром. В его изложении майор представал как опасный и коварный злодей, жаждавший уничтожить Кунанбая. Потрясая бумагами, этот злодей якобы грозился: «Вот чем я уничтожу тебя, сотру в порошок, с лица земли сведу!» Но Кунанбай не дрогнул и силой умного слова отвел чары злых бумаг. А недотепа Майыр, «вареная голова», был посрамлен. И люди, слушая Мырзахана, охотно верили ему и одобрительно говорили' «Да, вот он какой!» - и кивали самим себе. Со слов Мырзахана, пошла новая волна славы о «о несгибаемом мужестве и стойкости», «непревзойденной ловкости и изворотливости ума Кунанбая». И новая легенда о его подвигах, сотворенная Мырзаха-ном, через гонцов и нарочных достигала ушей тобыктинцев.

А Кунанбай, вернувшись в Каркаралинск, встретился там как ни в чем не бывало с майором, и у них состоялось полное примирение Восстановил Кунанбай все пошатнувшиеся былые связи и приятельства с другими чиновниками окружного дуана. Он пробыл в городе до самой весны, хлопотал о предоставлении ему должности. Разумеется, об ага-султанстве и говорить не приходилось.

Только к тому времени, когда сошли снега, и обсохшая степь покрылась первой, едва заметной дымкой зелени, Кунанбай покинул Каркаралинск и отправился домой. Возвращался он в должности волостного старшины, спихнув родного брата Майбасара и усевшись сам на это место.

Эта весть также быстро распространилась по всему тобыктинскому краю и долетела до его аулов раньше, чем он прибыл туда.

4

Этой весной Абай особенно отдалился от всей житейской суеты, ушел от повседневных человеческих страстей и вожделений, храня в сердце некую сокровенную тайну. Этой тайной было пробуждение в нем его поэзии. Мыслящая душа раскрывалась в живых тонких звуках домбры, на которой он играл, и уходила бродить по строчкам новых стихотворений. Их он написал немало, научившись непринужденно воспарять на крыльях воображения. Рождалась музыка, и являлись стихи у него одновременно, домбра и чистая бумага всегда были под руками Абая, и этой весной он сочинил немало чудесных песен, проникнутых самой высокой поэзии. Но это была не отвлеченная поэзия, - Абай рассказывал о состояниях своей влюбленной души. И рассказанное им - было всего малой частью того, что он переживал в себе. Когда бы рядом вдруг оказалась та нежная душа, готовая искренне воспринять его любовь и вдохновение - насколько сильнее, прекраснее, удивительнее могла бы выразиться домбра, способная передать то, чего не может высказать даже его поэтическое слово! И в порыве досады Абай восклицал-

- Апырау! Я не знаю, что мне делать! Язык мой беден и убог, не могу даже передать то, что я чувствую

Песни и стихи, все то чудесное, что открылось ему в мире его души, он не мог донести до той единственной, которой все это посвящалось. Есть ли у него хоть какая-нибудь надежда открыться ей? Или он так и будет всю жизнь тосковать и мучиться в одиночестве, без нее? И вечно пребудет в нем, нежно и больно напоминая о ней, лишь тихий перезвон серебряной шолпы. А в глазах будет вставать тот багряный рассвет после бессонной ночи, что навсегда стал для него образом любимой Тогжан. Ах, почему невозможно забыть это светозарное утро?

Когда в степь пришло тепло, незаметно растаял снег, и наступившие пресветлые дни весны были словно проникнуты материнской нежностью, Абаю не сиделось дома. Оседлав коня, он выезжал из аула и затем скакал, куда глаза глядят. Нашлась и вполне объяснимая причина для этих конных прогулок - полевая натаска рыжей черномордой гончей. Выходило иногда так, что, выбравшись за околицу аула, Абай сразу же пускал коня вскачь, предоставляя гончей самой искать зайца. А вскоре он вовсе забывал про собаку. И постепенно они перестали понимать друг друга: он не знал, каким образом натаскивать ее, она не знала, чему должна следовать на охоте. Бывало, он спохватывался, не видя нигде рыжей гончей, и начинал громко звать ее. И когда она, возбужденная, рьяная, вдруг выламывалась из кустов, гоня перед собой зайца, - и выгоняла его на открытое место, Абай растерянно смотрел на них, неподвижно возвышаясь в седле, словно каменный истукан. В другой раз, когда гончий пес на его глазах настигал и уже нависал над зайцем, делал последний отчаянный рывок и, наддав с сумасшедшим ускорением, закусил его и покатился вместе с добычей на землю - потом с довольным видом, вывалив язык, стоял над добычей, поджидая хозяина, Абай с безразличным видом проехал мимо - к полному отчаянию пса. Обычно в таких случаях охотник спешит поскорее подскакать к месту сшибки дичи и отнять у собаки, не дать ее разорвать и съесть. Теперь же рыжий гончак с черной мордой настолько был удивлен и озадачен, что, когда хозяин так и проскочил мимо и начал удаляться - начал громко, беспокойно лаять вслед. Но и это не помогло-тут гончак впал в большое беспокойство, с подвизгиваниями принялся бросаться то в сторону удалявшегося охотника, то отскакивать снова назад к лежавшей на земле дичи. Но хозяин даже не обернулся ни разу, и тогда рыжий гончак отбросил всякие приличия, затащил зайца в кусты, разодрал и ел его, пока не насытился. Лишь после этого, с измазанной в крови мордой, догнал неспешно трусившего на коне хозяина. Но, взглянув на пса, узрев его виноватый, преступный вид, Абай раскаялся в своем проявленном безразличии.

При этом он одновременно старался не потерять некой, совершенно исключительной, душевной сосредоточенности - из глубины сознания всплывала новая, красивая мысль, словно долгожданная и уже любимая новая мелодия.

Навстречу из далей серенького дня прилетел низовой ветер, мягко гнувший метелки прошлогоднего пожелтевшего ковыля. Абай снял с головы шапку и подставил разгоряченный лоб прохладным струйкам ветра. Его прозрачные потоки стекали с горных склонов Чингиза, со стороны гор Караул и Туйеоркеш. Или это веяло мощным живым дыханием этих гор? Благодатным, умиротворяющим, блаженным, усыпляющим дыханием.

Однажды, когда Абай находился на зыбкой границе между миром подлинным и запредельным, плыл в зыбких волнах своих одиноких грез, - вдруг к нему на рысях подъехал некий всадник.

Своим внезапным появлением путник заставил вздрогнуть Абая, который словно выпал из сна в реальность. Абай вгляделся в него-совершенно незнакомый человек. Молодой совсем джигит. Абай сидел на своем коне, забравшись на бугорок посреди ровного ковыльного поля. Когда джигит напрямик завернул к нему, Абай встретил его выжидающим спокойным взглядом. Однако тот весь расплылся в радостной улыбке, словно родному человеку. Подъехав близко, назвал его по имени, отдал салем. Абай ответил, вновь пристально вглядываясь, - и вдруг узнал его! А, узнав, так и вспыхнул от радости, щеки его загорелись румянцем.

Перед ним был Ербол, тот самый Ербол, с которым Абай познакомился в прошлом году, возвращаясь из аула Тогжан! Было неловко, что не сразу узнал его. Но Ербол ничего, кроме радости встречи, не проявил.

-Ты охотишься? С собакой? А где же собака?

- Собака? Здесь была... В кусты чия убежала, наверное, - отвечал Абай; только сейчас он заметил, что собаки нет.

Гончий пес тут как тут выбежал из зарослей чия. Внимательно оглядев собаку, Ербол рассмеялся.

- Ну и охотник ты, я вижу! Разве выходят на охоту с таким перекормленным псом?

- Я не кормил его вовсе!

-А тогда, что с ним приключилось? Ты посмотри на его бока, милый мой! Вот раздулись! Видно, недавно пожрал. А что он ел, интересно? Е! Ты видишь кровь на его морде, на груди? Даже не знаешь, что пес твой поймал добычу! Он зайца, наверное, сожрал!

Кончили говорить про собаку, заговорили про разное. Абай был взволнован. Задушевная радость была для него - разговаривать с Ерболом. Не хотелось с ним расставаться. Он стал приглашать его в гости. У Ербола возражения не было. На этот раз он как раз был свободен от всех дел, - сел на коня и поехал гулять по аулам. Предложение Абая с удовольствием принял.

С того дня пять дней подряд Абай не отпускал Ербола от себя, принимая его в своем ауле как желанного гостя. Они вместе развлекались, рассказывали друг другу о себе, по вечерам пели и веселились. Абай пел ему собственные песни, читал свои стихи. Наконец-то в его жизни появилась близкая душа, которой он мог доверить все самое сокровенное. Он раскрыл другу глубочайшую тайну своего сердца. И сказал ему, замирая от волнения: «Дай знать об этом Тогжан!»

Ербол выучил наизусть стихи, прочитанные ему Абаем, и горячо заверил его, что донесет их до Тогжан, расскажет ей о пламенных чувствах молодого джигита Абая, и уехал домой.

Через три дня, показавшиеся Абаю вечностью, Ербол приехал обратно в Жидебай - с тем, чтобы увести его за собой в направлении своего аула в Верблюжьих Горбах - Туйеоркеш.

Абай мог мечтать только о единственном - встретиться с Тогжан и поговорить с нею. Об этом желании друга Ербол вначале рассказал снохе Тогжан, жене ее старшего брата Асылбека. Она вначале сразу же отказалась быть посредницей в их свидании, но Ербол почитал ей стихи Абая, и они так понравились снохе, что она, никогда еще не сводившая между собой джигита с девушкой, согласилась помочь им встретиться. Вместе с Ерболом она поговорила с Тогжан, с кем была в задушевных отношениях, наперебой они читали ей стихи поэта, влюбленного в нее - и добились согласия Тогжан на тайное свидание.

Взволнованный и нетерпеливый, Абай не заметил, как добрался до Верблюжьих Горбов. Двое джигитов въехали в горный аул уже в сумерках. В тесном пустоватом дворе стоял одинокий дом Ербола, соседей поблизости не было. Этот зимник находился с одного берега реки Караул - на другом берегу, примерно с версту расстояния, находился хозяйственный двор зимовья Суюндика.

Богатый аул, расположенный на противоположном берегу горной реки, еще скованной льдом, уже был виден смутно, погруженный в наземную темноту, но вверху, на фоне светящегося темно-синего неба, высоко поднимались кудрявые султаны дыма над трубами очагов. Как-то спокойно, не тревожно лаяли собаки в ауле, безмятежно отходившего ко сну. Но это был недружелюбный к Кунанбаю аул, после совсем недавних междоусобных сражений Абаю туда нет доступа.

Если там узнают о приезде Абая да еще с такой целью - не миновать проявления ненависти и жестокости с той стороны. Асыл-бек и Адильбек, сыновья Суюндика, джигиты крутоватые, бесстрашные и мстительные. Если им станет известно о том, как тайно обошел их вражеский сынок, они сгорят со стыда. Поэтому надо было все сделать с крайней осторожностью, в полной скрытности. Ер-бол с Абаем до полного наступления темноты просидели на другом берегу в укрытии.

В условный час, в тишине глубокой ночи Ербол и Абай пешком по льду перешли реку. Аул давно спал, даже собаки молчали. Ербол подвел к зимнему загону скота, тихонько толкнув дверку, открыл ее и завел Абая в верблюжатник, оставил его на месте, а сам, шаря перед собою руками, направился куда-то в темноту. Абай стоял, боясь шелохнуться, затаив дыхание Слышал гулкие удары своего сердца. Ербол отсутствовал недолго. Вскоре он вновь объявился рядом, в темноте, и, взяв его за руку, зашептал:

-Слава Всевышнему. Все хорошо. Сегодня Асылбека нет дома! Сейчас пойдем в его юрту.

Когда Абай вошел в юрту, навстречу ему поднялась и осталась стоять на месте, возле высокой стопы разноцветных одеял, белолицая хозяйка дома. Тогжан сидела рядом на полу, на разостланном стеганом корпе. Дом был богатый, кругом висели шерстяные и шелковые ковры, пол от самой двери до тора был накрыт разноцветными алаша - домашней выделки коврами. Высокую кровать с костяными накладками отгораживал белый шелковый полог.

Когда Абай тихим голосом произнес слова приветствия, молодая хозяйка подошла к нему, с учтивым видом приняла его шапку и развязала пояс на его чапане.

И в эту первую минуту Тогжан, еле живая от смущения, вся зардевшись, ответила на его приветствие едва слышным голосом. Потом лицо ее вдруг сильно побледнело. Вся смятенность ее души сказывалась в этих внезапных сменах красок на ее лице, в бурных приливах крови на сердце и в полуобморочном его замирании. Ербол понял состояние обоих и решил оставить их наедине

- Схожу, пожалуй, на тот берег и проверю лошадей, - сказал он и быстро выскользнул из юрты.

Невестка Тогжан тоже вышла, сказавшись, что пойдет ставить чай, - и уже не вернулась.

Оставшись вдвоем с девушкой, Абай сильно смутился, растерялся Но пригляделся к Тогжан и понял, что она смущена не менее его. Перед ним был робкий, стыдливый ребенок, совершенно невинное дитя. И он понял, что они могут, оставаясь в таком смущенном состоянии, упустить радость первого свидания.