Страница - 24

- Так это и есть Абай? - щебетала она. - Я его в первый раз вижу. Хорошо, что он приехал, правда, Тогжан? Мы заставим его спеть все песни новой родни, которые он разучил у них! И сами разучим их! Ладно, Тогжан? - И, влажно сверкнув зубами, Керимбала беспричинно, просто от своего молодого веселья, звонко расхохоталась.

Тогжан не отвечала. Керимбала подскочила к ней, схватила за руки.

- Ты что? Стесняешься его? Да разве он старик какой-нибудь, чтобы смущаться перед ним? О, разве ты не слышала, как говорят: «Тот, кто смел, тот и съел»? И нечего нам смущаться! Ну, подавайте мне этого Абая! Сейчас увидишь, как я заставлю его песенки петь!

Неуемная Керимбала усадила на доску качелей Тогжан, сама села на другой ее конец и, раскачивая качели, затянула чужедальнюю песенку «Статный конь». Тогжан подругу не поддержала. Но сияющие глаза, сверкающие белизной зубы, хорошенькое лицо и звонкий смех Керимбалы ни с чем считаться не хотели, - и под звонкий ливень серебряных шоппы, то и дело прерывая саму себя заливистым хохотом, она пела одна.

Вернулись Абай и Ербол.

С их приходом ночные девичьи игрища пошли под веселый завод Ербола. Он вместе с Карашаш посадил на доску качелей Абая и хохотушку Керимбалы. Что значило: если джигит и девушка качаются вдвоем, они вместе должны исполнить песню! Керимбала потребовала: спеть Абаю с ней вместе «Статного коня».

Но когда Абай запел, а она начала подпевать - все заметили, что Керимбала затягивает по-другому, сбивает мотив,-сфальшивила не только в начале, но и в середине припева!

Слушавшие девушки и молодые женге дружно закричали:

-Нет! Абай поет совсем по-другому!

- Керимбала! Керимбала, ты поешь неправильно!

- Ей! Озорница! Ты зачем поешь неверно?

- Сначала научись петь в два голоса, а потом уж берись! - захотел кто-то из женщин уколоть Керимбалу.

Ноту смутить было невозможно. Она снова звонко расхохоталась, остановила качели, спрыгнула с них и крикнула:

- Ах, так? Пусть тогда поет кто-нибудь другой! Вот ты, Тогжан! Спой ты! - и не дав ей опомниться, подтолкнула подружку к качелям и усадила ее на доску, лицом к лицу с Абаем.

Керимбала сама стала раскачивать, взявшись за веревки, ей дружно стали помогать и другие девушки.

Махи качелей становились все сильнее, улеты в ночное небо и возвращения назад все выше и жутче - даже у стоящих на земле захватывало дух. И в это мгновение Абай и Тогжан запели. Первый уверенным, радостным голосом повел песню Абай, голос Тогжан чуть был зажат вначале, приноравливаясь к пению юноши, перенимая верный напев, но затем распахнулся во всей своей широте, чудесно слился в дуэте с голосом Абая. Заново начали чужедальнюю «Статный конь», и на этот раз звучало что-то совсем иное, чем при исполнении Керимбалы. Тогжан быстро исправила все искажения, допущенные в их ауле, и песня всех захватила и очаровала своей нездешней красотой звучания. Ербол и окружавшие его девушки радостно завосклицали:

-Уа! Вот теперь правильно!

-Хорошо! Тогжан-то, молодчина, сразу все поняла!

- Пойте! Пойте еще! - крикнули девушки и джигиты в ночи.

Когда качели взлетали в подлунную сторону, Абай ясно видел прекрасное любимое лицо и глаза Тогжан, озаренные светом месяца. На этом лице, казалось, трепетал какой-то особенный бегущий луч от лунного светоча, который весь сосредоточился в освещение дивной красоты этой девушки. Мерцающий розовый луч придавал ее лицу цвет нежности, юности, - душа ее раскрывалась в этой ночи и представала вся в своей внутренней чистоте и свежести Эта душа не скрывала о своем устремлении к любимому, она говорила о своей верности ему навсегда. Их ладное красивое пение сблизило их и слило воедино гораздо сильнее, чем самое крепкое объятие. Отдавшись без остатка мелодии песни и ее словам, оба они доверили ей все свои тайные чувства. Они не песню пели, а поведывали всему миру, этой волшебной лунной ночи, о бесконечной радости своей встречи, этого свидания, когда души их, наконец, слились друге другом. И этому окружающему миру, и равнодушной бесконечности звездного неба, и одинокой луне, и всем, собравшимся на этом маленьком ночном девичьем празднике, - души молодых влюбленных смиренно говорили: «Вот мы перед вами Скажите, в чем мы виноваты?»

Потом запели по очереди. Захваченная мечтой и грезой, Тогжан вся ушла в свою песню - она полилась неудержимым нежным потоком. Абай увидел на лице юной красавицы отсвет чистой детской радости. Излучая эту радость, словно наслаждаясь этой радостью и словно благодаря за эту радость, любимая улыбалась ему. Ее длинные, тонкие, загнутые на концах, словно крылья ласточки, черные брови вскидывались и опускались, порой быстро трепетали, будто пытались сказать Абаю что-то особенное, самое сокровенное.

Абай, вначале запевший песнь радости, песню-приветствие своей возлюбленной, вдруг быстро изменил мелодию и звучание ее. Слова пришли другие, печальные: «Перестанет ли любимая винить любимого, полного грусти и тоски? Ведь он хотел бросить к ее ногам все сокровища своей души, все мечты свои, устремленные к ней, всю вселенную, полную горящих звезд. Что теперь она скажет ему? Если снова безжалостно отвергнет его, - где же в этом мире искать ему утешения и милосердия? Сгореть, без надежды спастись, быть наказанным без праведного суда - за что же такая участь тому, который любит?»

Тогжан ответила следующим песенным куплетом, вполне приличествующим в подобном песнопении, но далее, уже после того как слова Абая предстали совсем необычными для известных ей песенных ходов, а содержание стало слишком глубокомысленным, Тогжан не стала продолжать ответное пение. Она предпочла молча слушать, потупив голову, опустив свои чудесные черные глаза, раскачиваемая на качелях, вместе с Абаем, своими веселыми подругами.

Абай спел четыре куплета под задушевную мелодию песни «Белая березка» и смолк, завершив пение на постепенно замирающем звуке. Слова этой песни написал сам Абай, и он выразил в них всю свою неизбывную тоску по любимой. Джигит, тоскующий по ней, не совсем был тем Абаем, которого так хорошо знал его друг Ербол и другие люди, В глазах друга, внимательно прослушавшего всю песню, появилось чувство неподдельного восхищения - Абаем-поэтом. И подошедшая от качелей к нему Карашаш, жена Асылбека, тоже выразила свой восторг словам песни, зная, что ее сочинил сам Абай. Настолько высоко оценила она его стихи, что во всеуслышание признала их стихами подлинного акына. Но Абай, с блуждающей улыбкой на устах, почти не слушал ее, иное волнение захватило всю его душу

Песни и ночные игрища возле качелей под яркой луной, на просторной поляне продолжались еще долгое время Неугомонный Ербол затеял новые игры: «ак-суек», метание в лунную ночь белой кости, которую ищут джигиты и девушки, разделенные на две играющие группы; «серек-кулак» - волк и ягнята. Волком, который должен схватить ягненка и утащить его на себе, взялся быть сам Ербол. Абай, стоявший рядом с девушками, согласился быть в ягнячьем стаде.

У Ербола все было неплохо продумано. Для начала он стянул и утащил на себе в темноту нескольких девушек. Затем взвалил на плечо Абая и унес его в кусты. Сбросив друга на землю, сказал ему тихо: «Вон, за тем кустом подождешь. Сейчас утащу Тогжан и туда притащу»

Абай стоял в кустах и, сильно волнуясь, ждал. Ждать особенно долго не пришлось. Ербол удачно стащил овечку-Тогжан, хотя на этот раз это обошлось не без трудностей. За ним с криками понеслась большая погоня, которую возглавляла неугомонная Керимбала. Отнеся Тогжан за другой куст, нежели указанный Абаю, он что-то тихо сказал девушке и убежал назад. Все это происходило недалеко от Абая, и он слышал шум в лозняке и голос Ербола.

От волнения Абай не помнил, как он нашел Тогжан, как встретился с нею. Они стояли на небольшой полянке, ярко залитой лунным светом, среди черных кустов лозняка. Не помня себя, они кинулись друг к другу в объятия, Тогжан заплакала. Она плакала сильно, горько, прижавшись лицом к груди джигита. Он нежно приподнял ее голову, стал целовать залитые слезами глаза. Плечи ее вздрагивали, словно от сильного озноба, вся она дрожала, как от страха.

- Не плачь, Тогжан! - говорил он дрожащим голосом, целуя ее волосы, крепко сжимая ее тонкие плечи - Не плачь'

-Обними меня сильнее! Я так соскучилась по тебе!

Тут недалеко послышался шум в кустах, смех и затем крик неуемной Керимбалы'

- Е-ей, Тогжан! Где ты? Не отдам волку свою Тогжан! Беги сюда! -Абай еще раз быстро прижал девушку к себе, поцеловал ее. Лицо ее пылало, щеки разгорелось. Когда уже совсем близко затрещали под ногами ветки и зазвучали крики Керимбалы, Абай быстро поправил на голове Тогжан сбившуюся шапочку и тихо сказал:

-Жди завтра.. Я что-нибудь придумаю.

Пятно лунного света, размером с монетку, упало на зрачок Тогжан, и сверкающие блики вспыхнули в ее огненных слезах, повисших на длинных ресницах. Но когда к ним подбежала Керимбала, оба уже стояли рядом, с виду спокойные. Керимбала подбежала, сверкая на лунном свету влажными белыми зубами, в сбитой набекрень шапочке-борике. Тоненькая, гибкая, она всем телом извивалась на бегу.

- О! Вот вы где! Я боялась, как бы не съел мою овечку волк, а тут, оказывается, другая овечка не прочь съесть ее, а? - звонко хохоча, выбежав из-за куста, Керимбала обняла Тогжан и шаловливо припала к ее плечу.

Развеселившаяся Керимбала, по легкомыслию своему, могла невольно выдать их, желая невинно пошутить над подругой. Абай с опасением подумал об этом и решил говорить с девушкой серьезно.

- Не надо плохо думать о нас, Керимбала. Нет на нас вины, что все получается так. Как нам поступить иначе? Мы встретились с Тогжан, потому что у нас одна и та же печаль, ты же знаешь это, Керимбала!

Но девушка не сразу унялась, по-прежнему прерывая свои слова заливистым смехом, она говорила:

- Ой, ничего не знаю, и слышать не хочу! Что бы ты ни говорил, Абай, не могу я поверить, что намерения твои чисты!

Это было уже совсем нехорошо, Абай смутился. Вмешалась Тогжан, сурово выговорила подругу:

- Прекрати, Керимбала! Не очень-то к месту твой смех. Опомнись, что ты такое несешь, болтушка!

Керимбала мгновенно обиделась, вспыхнула, резко обернулась к подруге и уставилась на нее сердитыми глазами.

Абай поспешил успокоить девушек Ровным, мягким тоном, дружелюбно обратился к Керимбале:

- Надо опасаться злых языков, милая Керимбала. Мало ли как воспримут твою шутку люди. Даже подругу твою, видишь, как задели твои слова! Не надо при посторонних так говорить, ведь это невольно может навлечь беду. Разве ты не согласна со мной?

Сообразительная Керимбала сразу все поняла, но вместо ответа снова заливисто рассмеялась. Такова она была: словно устыдившийся ребенок с добрым чистым сердцем, хотела загладить свою вину - все тем же веселым смехом. Словно желая сказать. «Неужели я тебя обидела, Тогжан"?» - она порывисто обняла подругу и прижала к себе.

- Все, все! Не дуйся на меня, пожалуйста! Больше не буду так говорить'

Все трое, не привлекая к себе внимания, вместе вернулись к остальным Девичьи игрища продолжались, но Абай и Ербол, сказавшись, что им спозаранку надо трогаться в путь, поблагодарили хозяек, тепло попрощались и уехали, не дожидаясь ночных трапез.

Наутро, подтверждая свои слова, оба джигита отправились в Баканас. Спешились у дома Каратая, пообедали, провели в гостях время до наступления сумерек, и когда повсюду утихла суета, к часу, когда люди отходят ко сну, незаметно возвратились в Жанибек.

Подъехали к аулу без лишнего шума. Джигитов, одетых во все серое, никто не заметил. Даже аульные собаки не учуяли их, не подняли шума. В полной тишине они спешились у юрты Ербола, стоявшей на окраине аула.

Глухой ночью, когда люди в домах уже давно спали, Абай и Ербол, словно два вора, собиравшиеся обчистить чужой дом, осторожно прокрались к юрте Асылбека. Забравшись под наружный войлочный полог, стали в темноте шарить руками по деревянной двери, ища щеколду. Тут за дверью раздался слабый звон шолпы. В доме был человек, их ждали. Звон шолпы означал, что за дверью-женщина, и это могла быть Тогжан или ее женге Карашаш.

- Тише! - раздался шепот, дверь открылась.

В доме стояла полная тьма. Когда джигиты вошли, тот же шепот воззвал:

-Абай'.

Абай протянул перед собой руку. Женге Карашаш, а это была она, взяла его за руку и в темноте повела куда-то. Приостановилась на миг и сказала в сторону невидимого Ербола.

-Аты уходи. Он вернется сам

Ербол, бесшумно ступая, неслышно покинул юрту.

Правая рука Абая, протянутая вперед, в темноте коснулась шелкового полога, в это мгновение горячие, трепетные пальцы Тогжан коснулись его лица. Оба они, порывисто устремившись вперед, обрели, наконец, друг друга в исступленных объятиях. Смешалось и замерло их дрожащее дыхание, губы слились в молодом, бесконечно длящемся поцелуе...

В час, когда небо на востоке дня озарилось первыми лучами рассвета, и безмятежный летний день сменял благую лунную ночь, Абай с Ерболом были на пути кЖанибеку.

Вот они перевалили через пустынную вершину холма. Бледная луна была совсем на исходе, редкие бессонные звезды гасли одна за другой. Вспугнутые конским топотом, взвились высоко в небо заночевавшие в придорожном ковыле жаворонки, и сделав первый глоток позлащенного света нового дня, птички сразу же захлебнулись в своих звонких трелях.

Сердце Абая было переполнено счастьем и трепетом жизни. Сбив набекрень свой легкий тымак, пустив своего саврасого иноходца на ровный, свободный бег, молодецки подбоченившись и раскачиваясь в седле, Абай запел.

Он пел полной грудью, красивым открытым голосом, пел долго, без остановок, на всем долгом пути к Ботакану. Великую радость жизни, плескавшуюся в его сердце, и пронзительную нежную печаль, мгновениями обжигавшую его - все это с необыкновенной легкостью истины и высшего вдохновения вложил он в свое пение Слова песни приходили сами, - откуда они приходили? Легко и непринужденно, красивым строем - слова пришли вместе с нежной любовью, вместе с болью разлуки. Песня пришла сама. Все слова ее, истинные и чудесные, пришли сами, быстро и непринужденно. Откуда они пришли?

Не заметил Абай, как проехал всю дорогу до Ботакана, и только при виде аула поэт словно бы очнулся, перестал петь и чуть ли не растерянно посмотрел на Ербола.

А тот, прекрасно чувствуя душу своего любимого друга, ехал рядом, любуясь его счастливым видом, тихо радуясь за него. Абай, натянув поводья, придержал своего саврасого, наклонился с седла и крепко обнял Ербола.

- Ах, не суди меня, дружище Ербол! Много раз я слышал, что есть счастье на свете, есть великая радость. Но что это такое? Я не знал. До этой ночи не знал. А теперь знаю. Ты сам все видишь, Ербол, ты все понимаешь! Я живу, я дышу им, я пою этим счастьем, мой родной, я вкусил радость!

Но встретиться с Тогжан ему больше не пришлось.

Ее брат Адилбек по возвращении из поездки узнал о том, что Абай появлялся на ночных девичьих игрищах и, должно быть, заподозрил что-то неладное. Он злобно накинулся на своих женге, жен брата и дядьев, на соседей-пастухов. Велел выставить охрану вокруг аула и нешуточно пригрозил:

- Пусть только еще раз появится возле Жанибека! Живым ему отсюда не уйти!

Путь Абая в сторону любимой был закрыт. Яркую луну над дорогой заволокло тучами.

Испытывать терпение людей, и без того враждовавших с отцом, было опасно. Приходилось мириться с тем, что пришла беда после мгновения радости.

К тому времени кочевья перешли на другие джайлау, аулы разошлись далеко друг от друга.

Абай выглядел совсем потерянным. Безразличный ко всему, вялый, исхудавший, он перестал интересоваться собой. Все вокруг не радовало его, словно в мире, где высохли все цветы, угасли все огни. Казалось, что его подтачивает тайный недуг.

Встревоженные родные, предполагая свое, решили вновь отправить его к невесте. Не возражая и не проявив никаких чувств, он покорно отправился в поездку на Каркаралы, словно узник, гонимый в ссылку.

На этот раз он пробыл у тестя около полутора месяцев, вернулся назад вместе с Дильдой.

Настало время кочевьям возвращаться на свои зимовья. Оставаясь со своими думами наедине, Абай совсем перестал интересоваться тем, что происходит вокруг, в родных и чужих аулах.

В эту осень Кунанбай возобновил свои хищные нападения на соседей. Очередной жертвой его стал Кулыншак со своими «бескас-ка», пятерыми богатырями. Кунанбай не простил ему избиения своего брата Майбасара и решил наказать за его переход к враждебным котибакам.

Просчитав время, когда кочевье Кулыншака окажется вдали и от Котибак, и от Жигитек, Кунанбай внезапно налетел на него и разгромил его стан. Забрал весь скот, разграбил имущество, к тому же сумел добиться того, что двоих из «пяти удальцов», Садырбая и Надан-бая, отправили в ссылку в Сибирь, а третьего сына, Мунсызбая, насильно поселил на окраине аулаЖакипа в качестве заложника. «Кулыншак избил моего брата, опозорил моего сына, за это и наказан» -гласил приговор Кунанбая. Кулыншак с Манасом оказались выброшенными на одинокое существование отдельным очагом. Не дав опомниться другим родственникам, Кунанбай, сотворивший все это за один день, - как ни в чем не бывало, по примеру прошлых лет, - собирал всех вождей родов на обильные пиршества, угощал на славу, не жалея жирных баранов, и тем замял свое новое злодеяние.

Ко времени возвращения Абая все стычки и раздоры уже закончились. Аулы вроде бы жили мирно и спокойно. Но копилась, росла глухая злоба против Кунанбая в обиженных им аулах.

В ВЫШИНЕ

1

Прошло несколько лет, как женился Абай Уже на следующий год по приезде Дильды к мужу у них родился сын Акыл-бай Через два года родилась дочь, которой дали имя Гульбадан, теперь ей было чуть больше года И вновь Абай готовился в скором времени стать отцом, Дильда носила третьего ребенка

Во время беременности Дильда первые месяцы выглядела больным человеком Она не могла есть обычную пищу, ее шатало от головокружения Исхудавшая, бледная и вся потухшая, она стремилась только поскорее прилечь где-нибудь в укромном месте

За недолгое время, став отцом нескольких детей, Абай никак не мог привыкнуть к своему семейному положению Отчасти тому причиною были его матери Улжан с первых же дней взяла на свое попечение малютку Акылбая, растила его в своем доме и, в сущности, усыновила его

Уже что-то лопотавший по-своему, Акылбай не воспринимал Абая как отца, он был для малыша одним из взрослых, посторонних, что появлялись в доме за многолюдными дастарханами Да и у самого Абая сын, родившийся столь рано, никаких горячих отцовских чувств не вызывал Абай стал отцом в семнадцать лет Ребенок был чужд ему и, возможно, даже пробуждал в душе глухую досаду тем, что явился невольным напоминанием о совершенном над его юностью насилии

Такова воля Всевышнего, покорно убеждал он самого себя, пытаясь как-то примириться со своей немилой, считай, подневольной, женитьбой Так же хотелось ему свыкнуться с непонятным для него ранним отцовством Получилось, что судьба, не дав ему опомниться вместо семейного счастья дала ему семейное рабство и подвергла его жестокому осмеянию

Когда родился первенец Акылбай, многочисленные тетушки среди них всенепременная Калика, приступили к нему с горячими поздравлениями

- Вот и у тебя появился ребенок'

- Сын у тебя' Теперь и ты стал отцом'

-Желаем счастья и благополучия'

У Абая голова пошла кругом, не знал он, что сказать в ответ, ибо в душе была пустота Он сел на коня и сбежал от всех Вернулся домой через три дня

То же самое было и с рождением дочери - он ее почти и не видел, ее сразу унесли в дом к матерям Там она и находилась целыми днями Очень похожая на Дильду, рыжеволосая, подвижная, беспокойная малютка появлялась в отчем доме только вечером, перед сном И, словно желая испытать его отцовские чувства, Гульбадан почти всю ночь капризничала и плакала, никому не давала спать Этим она окончательно испортила отношения со своим молодым отцом Абай однажды сказал «Сладко спящего человека она разбудит своим криком, как скорпион своим жалом» - и прозвал ее «Рыжий скорпиончик»

Вот и сейчас, этот рыжий скорпиончик опять не хочет спать, а хочет кричать и плакать Давно уже наступили сумерки, в доме темно, а Дильда не зажгла лампу Она опустила полог, постелила себе на полу, возле кровати, стеганое одеяло улеглась на боку А маленькая Гульбадан, только что принесенная из дома старших матерей, сидела в темноте на кровати и устроила неистовый ор

В это время в дом зашел Абай, с ним еще несколько человек Люди были с мороза, снаружи бушевал буран, одежда на них и шапки были закиданы снегом Входя в дом друг за другом, они долго продержали дверь открытой и напустили морозного воздуху

Очнувшись от шума и холода, Дильда приподняла голову с подушки

Абай стряхивал у двери снег с шапки, стянув ее с головы

- Дильда, ты бы свет зажгла, - сказал он - И уйми эту неугомонную или отнеси ее в тот дом

Дильда зажгла лампу, подняла полог, постелила на торе одеяла-корпе для гостей, потом взяла на руки плачущую девочку

Вошла в дом молоденькая розовощекая девушка, из прислуги, пошепталась с Дильдой и начала приготовления к чаю для гостей Гости были все нынешние друзья Абая, молодые джигиты - Ербол Жиренше, Асылбек и Базаралы Самый старший среди них - Базаралы. Он прошел на почетное место; усевшись, отдышался и затем невесело заговорил.

- Оу, Кудай... Кудай .. Что за погода! Опять буран. Конца ему не видать. Что будет с людьми? Дошли до края, дальше некуда!

Базаралы велик телом и могуч, лицом он лучезарен, красавец собой. Сейчас в самом расцвете сил, нынче достиг своего тридцатилетия. Сидя в накинутой на плечи белой мерлушковой шубе, он тихо покачивал головой и озабоченно поцокивал языком.

Дильда поставила лампу на круглый стол, посреди комнаты, и мужчины сели возле огня.

Абай смотрится уже взрослым мужчиной, он раздался в плечах, выше среднего роста, крупной кости, плотного телосложения. От него исходило ощущение свежей силы и молодой энергии. Большая голова с высоким белым лбом, слегка сжатым с висков, крупный нос с горбинкой, искрящиеся глаза с большими черными зрачками, яркими белками, сохранили чистоту юности. Широкие дуги бровей, умный, проницательный взгляд красивых глаз, светлая кожа - лицом он заметно отличался от остальных, в нем чувствовалась высокая духовная порода.

Над сочными губами темнел пушок молодых усов. Абай не выглядел писаным красавцем, но это был видный, умный, привлекательный джигит.

Он и его друзья, обретя в этот ненастный вечер убежище вокруг теплого очага, собирались провести время с приятностью. Однако печальные слова и вид Базаралы заставили друзей смолкнуть и призадуматься. Три дня уже молодые джигиты вместе разъезжали по степи, Базаралы присоединился к ним только этим вечером, спустившись со стороны гор. Оттуда, где находилось большинство родовых зимников, с множеством народу. Абай хотел знать о состоянии их дел и расспрашивал у Базаралы:

- Что, джут* охватил всю округу? Или проходит местами? Насколько широко он распространился?

В ожидании ответа джигиты моложе уставились на Базаралы.

- Большой джут не делает выбора, бьет сразу по всем. Никого не жалеет. Когда мы говорим «народ», мы говорим про всех. Всем сейчас тяжко, мои родные Проклятый буран свирепствует третьи сутки, ни на миг не прекращается. А ведь уже поговаривали, мол, «скоро зиме конец», завершается апрель, май на носу. А что вышло? Лютая стужа как в январе-феврале, и этот ужасный буран. Что делать? - Так говорил Базаралы, не скрывая своего огорчения и тревоги.

- При джуте, понятно, гибнут овцы. А как обстоит с крупным скотом? Есть надежда сберечь хотя бы коров и лошадей? - спрашивал Жиренше, думавший о возможности спасения хотя бы части скота.

- Оу, ты разве не знаешь, что лошади и овцы - основной скот в Тобыкты? А насчет коров, я тебе скажу, что они даже слабее истощенной овцы. Да и верблюд, оказывается, не устоит против джута. Так что есть угроза народу потерять весь свой скот.

Весь долгий вечер разговор джигитов за чайным кругом велся об этом: о тяжком положении людей Тобыктинского края И не только о массовом падении овец и гибели крупного скота. Слышно стало о зловещих признаках голода в дальних аулах, особенно среди бедного населения Базаралы видел множество людей, ослабевших от голода, бредущих в поисках воды-пищи к зажиточным аулам, у которых было заготовлено достаточно мяса на согым. Да и в Жидебай уже приходили люди, просили в доме у матерей Абая и по всему аулу что-нибудь из еды: немного мяса, пшена, проса. Помощь, конечно, они получили. Среди них были и старики, и старухи, еле волочившие ноги.

Прозвучал вопрос Абая, безжалостный и суровый: «Выживут ли люди при таком джуте? И кто может чувствовать себя более или менее уверенным?» На что Базаралы ответил.

- Наверное, из всех наших аулов выживут очень немногие. Живых будет так же мало, как мала звездочка на лбу коня. Но аулы родов Иргизбай, Котибак, Жигитек, Бокенши, которые захватили добротные зимовья, большие угодья под пастбища, пока еще могут быть уверенными.

- Особенно аулы Иргизбая. У них самые приличные зимовья. И достаточно запасов сена, заготовленных с осени, - сказал Ербол, в поездках своих получивший возможность убедиться в этом.

- Япырай, мой Абайжан! Ты только один осмелился высказать то, что давно волнует людей! - потеплевшим голосом произнес Базаралы, до сих пор сидевший в невеселом молчании

Эти джигиты были верными, истинными друзьями Абая, с ними он мог поделиться самыми сокровенными мыслями. И первый из них-преданный друг Ербол, с кем он был неразлучен в течение последних пяти-шести лет. Через него Абай сблизился сЖиренше и Асыл-беком, с ними он часто встречался в последние лето и зиму. Кунанбай же, со своей стороны, отнюдь не приветствовал дружбу сына именно с этими джигитами. Несколько раз он за глаза резко осуждал сына: «Вот он, окружает себя волчатами из враждебных родов! Зачем? Не мог найти себе других друзей!»

Однако с некоторых пор, когда Абай стал в душе осуждать поведение отца, сын все чаще начал встречаться с людьми, которых тот обидел. И в откровенных разговорах с ними постепенно начинал глубже понимать не только нрав и характер сурового отца, но и суть тех обид и страданий, на которые обрекал их Кунанбай.

Несмотря на то, что Жиренше, Ербол и Асылбек были на два-три года старше него, они во всем доверялись Абаю. Джигиты сейчас откровенно делились с ним всем тем горестным и печальным, что слышали из уст аксакалов в родных аулах.

Один Базаралы не обсуждал эти темы, даже не принимал участия в подобных разговорах. Он жаловаться не хотел - Базаралы прямо и жестко обвинял одного Кунанбая. Он видел, что Кунанбай принимает у себя, ради спасения от джута, только те аулы, которые смогли пригнать в Иргизбай достаточно скота. А прочих, - малоимущих, безымянных, растерянных, которых он и за людей не считал, властительный бай без всякой помощи прогонял - вместе с их жалким отощавшим скотом - дальше в степь, неизвестно куда.

Но до последней минуты Базаралы не хотел высказывать своих гневных мыслей, исподволь накопившихся в его душе. Услышав же от Абая его недавние слова, он решился на откровенность.

- Вот, они говорят - народ, народ. А где он, этот бедный народ? Для них он только подразумевается, а на самом деле нет его. Он появляется только тогда, когда при раздорах кому-то надо помахать соилами. И не учитывается, когда надо делить добычу. Тут народ остается ни с чем. О нем тут же забывают, так было всегда... А сегодня, когда народ оказался на краю гибели, кому из тех славных вождей, которым он когда-то понадобился, придет на ум проявить к народу жалость и сочувствие? Ладно, увидим завтра. Посмотрим, проснется ли хоть у кого-нибудь совесть, поспешит ли кто на помощь?

Абай был поражен словами Базаралы, наполненными глубоким сочувствием к простым людям и столь отличными от всего, что он слышал раньше. Для Абая, знавшего про Базаралы, что это человек одинокого образа жизни, было неожиданным услышать от него такие слова. Мощный, богатырского облика джигит, красавец, певец-сэре, известный балагур и краснобай, Базаралы, по мнению степенных аксакалов, был просто неуемный озорник, повеса и задира. Мало кто воспринимал всерьез и без опаски этого одинокого, дерзкого на язык степного певца. И только сейчас Абай воочию убедился, что перед ним вовсе не такой человек, каким его рисует молва.

Молодым джигитам, вникающим в заботы людские и душевно переживающим народную беду, Базаралы решился сказать:

- Если ты настоящий джигит, и у тебя есть мужество и воля, то пойди и заступись за этих обездоленных, растерянно бредущих дорогами беды. Пока есть скот, достаток, живи себе во благо. И в обычное время, если ты никому не протягивал руку помощи, бог с тобой. Но в нынешнее тяжкое время всем надо поделиться излишками, если они имеются. И пусть те, которые имеют, выделят пастбища для тех, кто нуждается. Дадут прибежище в своих зимниках тем многочисленным бедолагам, которые замерзают в степи. Поделятся с ними своим нажитым добром. Для кого должны быть опорой владетели Ку-неке, Байсал, Байдалы, Суюндик и остальные баи, и весь богатый род Иргизбай? А если, не дай бог, эти остальные вдруг окажутся с одними пустыми поводьями в руках и побредут по дорогам, гонимые страшным голодом, то никому не сдобровать, никого они не оставят в покое. У имущих растащат все их добро. А если и оставят их в покое, а сами, словно голодные перепуганные зайцы, разбегутся по всей степи, разве это будет народ? Но я думаю, что он не разбредется столь жалким образом. Если все равно пропадать - то народ не уйдет просто так. Он все разметет на своем пути.

Эти слова тяжело легли на сердце слушателей. Все призадумались, в душе соглашаясь с Базаралы. Один только Асылбек счел неуместными его рассуждления

- Е, разве джут испокон веков не являлся великой бедой для казаха, живущего в войлочной юрте? Что, разве джут пришел к нам по вине каких-то нынешних людей? Не прав ты, перегибающий палку в одну сторону. Не очень-то справедливо так говорить...

У Базаралы не было желания вступать с ним в спор. Душевный протест и гнев все еще переполняли его душу. Он посмотрел на Асылбека тяжелым взглядом, словно говорившим: «С тобою все ясно. Ты же сын скользкого Суюндика, во всем видящего невыгоду для себя». Выслушав Асылбека, он лишь небрежно кивнул головой.

К завершению этого трудного разговора дверь вдруг открылась, и с буранной мглы ступили в юрту три заснеженные фигуры путников. Снег был на лицах, на бровях, усы и бороды заиндевели, обросли сосульками. У джигита, вошедшего самым первым, даже ресницы мохнатились инеем; мерлушковый малахай и старая шуба этого рослого человека были забросаны снегом.

Пришли Даркембай из рода Бокенши и два его соседа из бедного аула. Абай узнал Даркембая и предложил гостям раздеться, пройти и присесть. Но они спешили, даже раздеваться не стали.

Даркембай был тот самый человек, который направил заряженное ружье на Кунанбая и хотел стрелять в него. Это было во время захвата Токмамбета, когда высекли плетьми Божея. После того события о попытке Даркембая стало широко известно по всему Тобыкты и, разумеется, в окружении Кунанбая. Соответственно, все иргизбаи с тех пор видели в нем лютого недруга и досаждали ему, как только могли.

После взаимных приветствий и вежливых вопросов о делах, о здоровье, Абай спросил, что его привело сюда. Даркембай не стал медлить.

-Айналайын, голубчик Абай, наслышан я, что ты человек добрый и в отношении родичей внимательный. Потому и пришел я... Но будь ты таким, как твой брат Такежан, я бы не пришел. Так вот, я попал в тяжелое положение. Вместе с этими моими соседями мы держали всего двадцать - тридцать овец. Но сейчас и эту скотину не можем содержать, вот и пришли сюда, промерзшие до костей... На наших землях не осталось ни травинки, а весна задержалась. Овцы стали гибнуть. Сегодня, пока дошли до Мусакула, замерзли пять овечек! -остылым голосом рассказывал Даркембай.

- Даркембай-ага, почему вы не пошли на Чингиз, а пошли сюда? Там ведь можно укрыться в горах, - удивленно спрашивал Асылбек.

- Ойбой-ау! Какое там на Чингиз! Буран же идет как раз оттуда, с Чингиза! Да разве наши ослабевшие овцы могут идти против ветра? К тому же какая страшная даль туда! А Мусакул и Жидебай поближе, к тому же с подветренней стороны. Если хозяева позволят, пастбища на Мусакуле и Жидебае и Бараке могут дать прокорм и не для такого количества овец. Разве не так? Чтобы не дать околеть скоту, я готов снег выгребать руками! И заросли чия смогут кое-как укрыть овечек от бурана. Вот я и пришел просить, полагаясь на вас, - закончил Даркембай.

Абай сразу все понял, ни о чем не стал переспрашивать.

- Правильно решили! - сказал он. - Пасите себе на здоровье. Ни о чем не беспокойтесь.