Страница - 26

Абай подполз к бабушке поближе. Она что-то выглядела сегодня неважно, маленькое бледное лицо заострилось, морщин на нем как будто бы прибавилось. Сидела, отрешенная от всего. Когда ее любимый Абай приблизился к ней, она привычным движением высвободила из-под платка свое большое белое ухо и подставила внуку, приготовившись слушать. И внук накричал всё в ее тугое ухо, рассказал коротко, но внятно, что случилось. И после рассказа молча уставился на нее, взглядом своим вопрошая, как она все это расценивает. Внук глазами давал ей знать, что только ее единственное мнение важно для него.

Зере протяжно вздохнула, пожевала губами. Затем, нахмурившись, обернулась к Жакипу и молвила:

- Передай мои слова сыну! Мне недолго осталось жить на свете. Неужели я должна под конец жизни увидеть, как вокруг меня умирает множество людей, мрёт от голода и холода? Неужели мне суждено увидеть еще слезы беспомощных и обездоленных сирот? Нет, лучше я сама попрошу у Бога: «Скорей забери меня!» А ведь тех людей, которые придут на мои похороны, на жаназа, придется кормить на поминках! Или вы их прогоните? Нет, скажите вы ему, не прогоните! Пусть считает, что сегодня он кормит тех, которые придут ко мне на жаназа. Пусть не трогает. Не гонит никого. - Так сказала Зере

При этих словах старой матери Жакип совершенно растерялся, сидел, потупившись, не произнося ни слова

Абай же расстроился, что его бабушку так сильно огорчили и опечалили. И он решительно высказался перед Жакипом:

- Если вы и на самом деле душой болеете о нашей матери, то не подталкивайте ее к мыслям о смерти! Я не позволю прогнать никого из тех, кого уже приютил!

Жакип, хотя и был пристыжен словами Зере, но на прощание все же злобно куснул Абая:

- Что ты такое несешь, голубчик мой? Как смеешь так упрямо перечить старшим? Мне не нравится, карагым, ход твоих мыслей. Ты бы попридержал свой язык!

Абай тоже не мог уже успокоиться.

- Ладно, вам объяснять я больше не буду. Вы и так, разумеется, все отлично поняли. Здесь сидят не голопузые младенцы. Пусть там, у вас, наслаждаются новым счастьем, но и нам не мешают жить так, как мы хотим!

Никогда еще Жакип не встречал в Иргизбае человека, который осмеливался так резко осудить Кунанбая. И это был его сын!

-Довольно, карагым! Не желаю слушать! Это как же ты осмелился?. Да таких слов я даже не смогу передать твоему отцу! Ужасные слова! Уай, любого иргизбая дрожь проберет, как только он услышит подобные слова! - и с этим Жакип вскочил с места.

И на самом деле последние слова Абая имели особенный смысл. В них он дерзновенно напомнил об одном - из ряда вон выходящем - поступке Кунанбая, совершенном этой зимою...

После Жакипа никто больше не приезжал от отца в Жидебай. В другое время, при иных обстоятельствах переговоры так просто не закончились бы и имели самые тяжелые последствия. Причиной же такого легкого исхода послужил самый неожиданный для семьи поступок ее главы.

Уже месяца два Абай, Улжан и остальные в доме Зере находились в большой размолвке с Кунанбаем. В свой уже почтенный возраст - ему было больше шестидесяти лет - он в эту зиму обзавелся молодой женой. В Жидебае он поселил Улжан и Айгыз, в Карашокы при нем была байбише Кунке, а он взял еще одну токал - девушку семнадцати лет, по имени Нурганым. О своем намерении жениться на такой молоденькой - а Нурганым была моложе Абая - Кунанбай не открылся никому из своих, и в брачные переговоры был посвящен один только премудрый Каратай.

Получилось так, что прошлым летом у Каратая умерла жена. Однажды при встрече Кунанбай спросил у него:

- Дорогой, ты не думаешь жениться? Или так и будешь ходить бобылем?

Разумеется, Каратай уже думал об этом, но пришел к неутешительным выводам.

- Е, Кунанжан, зачем мне баба, когда с годами я уже сам стал как баба? - отшутился он.

Но Кунанбай не отставал от него.

- Каражан, айналайын, это не так! Когда ты молод, силен, каждая встречная красавица твоя, хотя она и не при тебе. А к старости лучше ее иметь при себе, рядом. Именно теперь тебе как никогда нужна молодая жена!

И он женил-таки любомудрого Каратая. Но, женившись, тот начал теребить самого Кунанбая: «Если слова твои верны, то почему бы и тебе не взять молодую красавицу? Тебе такая жена тоже нужна! Все нажитое ты раздал детям, жены твои заняты своим потомством и самими собой, а ты остался одинок! Тебе нужно, чтобы рядом веяло свежестью молодого тела, чтобы молодое существо заботилось только о тебе!

Недолго после этого разговора они, перебрав многих, нашли девушку в невесты Кунанбаю. Ею стала Нурганым. Это была дочь Бер-дыхожи, что из рода Хожа.

Бердыхожа был не из рода Тобыкты, он происходил из Сыбан и раньше проживал в горах Аркат. В степные края Сыбан перебрался не так давно из Туркестана. Во время долгих кочевий, на путях из гор в степи, Нурганым и росла, сидя в кебеже, - в коробе для перевозки грузов на верблюдах. С Кунанбаем и Каратаем был Бердыхожа в добрых отношениях, Кунанбай с уважением относился к этому просвещенному человеку.

Со временем многие из Сыбан ушли обратно к Туркестану. Они не смогли привыкнуть к кочевой жизни в степи, к тому же заявили -«Не хотим жить в краю, попавшем под власть белого царя». Постаревший же Бердыхожа, имевший множество детей, не захотел возвращаться и остался жить здесь. Он стал уважаемый хожа во всем Тобыкты и среди тех из Сыбан, которые остались жить в степи. Был нравом суров, резок, славился как человек открытых, прямых суждений во всем, испытавший многое на своем веку. Мулла он был отменный, знал религиозное учение и устав как никто другой - и по этим качествам был высоко оценен Кунанбаем, обласкан им. Он частенько приглашал погостить к себе и самого Бердыхожу, и его сына Бурахана. Во время одной из поездок в Каркаралинск Кунанбай включал его в свою свиту. Кунанбаю всегда нравились джигиты видные, крупные и статные, такие как Бурахан. Как-то, залюбовавшись им, Кунанбай заметил: «Собрать бы в одном месте человек сто наших самых видных джигитов, да посадить бы среди них Бу-рахана - может быть, в сравнении с ним, нашелся бы хоть один не хуже него из наших молодцов?» А из среды своих батыров, тобыктинцев, Кунанбаю очень нравился рослый красавец и силач Базаралы. Во времена примирений и добрых отнощений с Жигитек, Кунанбай частенько и непременно лестно отзывался о Базаралы.

Младшая сестра Бурахана, красавица Нурганым, еще не была засватана. Несмотря на юный возраст, Нурганым была рослой, прекрасно сложенной, вполне зрелой девушкой, излучающей молодую радость и здоровье. В глаза бросались ее волнистые, густые, обильные черные волосы и красивый овал лица. В ее больших, широко и радостно открытых глазах так и пылал огонь скрытой страсти и могучего жизнелюбия.

По совету Каратая, Кунанбай, приняв решение, немедля отправил сватов к Бердыхожа. Тот от неожиданности растерялся: никогда не имевший в своей семье токал, он пришел в ужас. К тому же Нурганым была его любимым чадом, которое он баловал и холил, прощая дочке все ее шалости и озорство, на что она была весьма горазда. Выслушав послание Кунанбая, отец девушки сгоряча так сразу и выпалил:

-Да как это я отдам свое дитя этому старику Кунанбаю!

Но его сыновья, во главе со старшим Бураханом, как следует насели на него, и в течение трех дней сломили волю старого отца, он дал согласие. Бурахану очень уж хотелось породниться с великим Кунанбаем, отдав ему в младшие жены свою сестренку. Неоднократно бывавший в гостях у Кунанбая в его ауле и каждый раз уезжавший с богатыми подарками: однажды получивший даже скакуна из Кунанбаевского завода, собственно, это он, Бурахан, помог Кунанбаю заполучить Нурганым. Услышав о согласии Бердыхожи, Кунанбай немедля отправил весь немалый калым и в ту же зиму привел в дом новую токал. Первую весточку об этом Улжан и Айгыз получили через быстрого гонца от Кунке.

Уже давно Улжан и в мыслях своих не ревновала мужа. Слава Богу, родила и вырастила четырех сыновей ему, успела стать бабушкой их детям, давно уже остепенилась и успокоилась. Теперь почтенная Улжан не воспринимала Кунанбая как супруга. Все чувства к нему остыли. Он - отец ее детей. Он стал для нее чем-то вроде одного из близких родичей, с кем связывала ее долгая совместная жизнь, такая мучительная и печальная порой.

И все же она была против новой женитьбы Кунанбая. Вызвав Жор-гу-Жумабая, велела свезти Кунанбаю салем: «Если хоть раз пожелал бы прислушаться к нашему мнению, то лучше не женился бы. Не породил бы многие обиды. Устыдился бы своих детей, которых он тоже обидел».

О новости Улжан рассказала Абаю. Абай воспринял весть с отвращением Сурово и жестко обличил отца в глазах матери: «Пусть не ожидает впредь уважения от нас. Своим поступком он хочет, наверное, показать всем нам, как чужды мы ему и как далеки от него. Выходит, он всех своих родственников ни во что не ставит! Почему не посоветовался со своей матерью? Почему не поговорил с вами, со своими спутницами по жизни? Почему, наконец, не подумал о нас, женившись на девушке моложе своих сыновей? Кто она для нас теперь? Я стыжусь и не признаю ее! А его обвиняю! И ты не поддавайся ему! Он же нас и за людей не считает! Если хочется ему броситься в огонь, пусть бросается один! Пусть знает, что он нанес нам глубокую обиду! Так и передай ему от меня!».

Услышав послание Улжан, Кунанбай стал обращаться к Кунке; ласковым голосом старался ее улестить: «Пусть другие по глупости своей свары затевают, а ты, моя самая верная жена, не станешь им потакать, а будешь на моей стороне!»

Кунке всегда была склонна к мелочным расчетам, не была чужда корысти. У второй жены Улжан много детей. Их особенно любит и защищает старая мать Зере. В завистливой душе своей Кунке радовалась, что Кунанбай постоянно недоволен делами аула Жидебай. И ей тоже многое не нравилось из его порядков. Особенно не выносила она широкое хлебосольство и гостеприимство дома Улжан, приносившую той заслуженную славу доброй хозяйки среди многочисленных родичей и соседних дружественных родов. Про очаг Улжан она думала в постоянной тревоге: «Они со временем возьмут численностью. От наследства отхватят самый большой кусок!» - и заранее ненавидела ее, завидовала ей. Намерение Кунанбая жениться новым браком взбудоражило всю семью, другим женам это не нравилось, и поэтому Кунке сообразила, что этим надо воспользоваться. Первой ее мыслью было протестовать, однако она решила посмотреть, как к этому отнесется Улжан. Если та даст согласие, а Кунке запротестует, положение ее ухудшится, и она потеряет благорасположение супруга... Поэтому Кунке решила выждать и послала к Улжан скорого гонца. Оттуда быстро пришел ответ: Большой дом не только не соглашался, но резко осудил Кунанбая. Вот тогда и стала Кунке чернить Улжан в глазах мужа, делая вид, что полностью приняла его сторону.

Показывая ему, что она и на самом деле была для него самой разумной и верной женой, одобрила Кунанбая.

- Привози Нурганым прямо ко мне, - радушно пригласила она. -Пусть живет у меня. А Улжан ей не даст житья! Изведет ее! - И все получилось по ней. Кунанбай привез Нурганым в Карашокы. Зато в продолжение двух месяцев он совсем не появлялся в Жидебае. И в те дни, когда Жумабай и Жакип ездили туда на переговоры с Абаем, Кунанбай все еще был в состоянии размолвки с Большим аулом.

В конце разговора с Жакипом Абай затронул именно эту семейную рану. Абай не захотел сдержаться и нанес неожиданно меткий, сильный удар. К этому добавилось бедственное положение голодающих родичей. Два тяжелых переживания сошлись в его сознании и привели его к открытому бунту против отца.

Прошло всего пятнадцать дней, но они протянулись словно несколько месяцев. Самый конец зимы обрушился на людей жутким бедствием джута. Невероятно тяжело прошло начало апреля. И если обычно апрель считается месяцем первых зеленых побегов, то на этот раз он принес с собой мор и голод. Время это запечатлелось в памяти народной как «джут последнего апрельского снега» или «весенний джут».

Через пятнадцать дней после того как пострадавшие от джута получили приют в урочищах Кунанбая, вдруг резко потеплело. Подул теплый южный ветер. Месяцем раньше этот ветер был бы встречен людьми радостным возгласом: «Вот и весна пришла!» Но в этом году радость оставшихся в живых была одна - что они уцелели после такого страшного бедствия.

Избавившись от запретных приказов Кунанбая, Абай и Улжан полностью отдались заботам о спасении голодающих и их уцелевших стад. Целыми днями не сходивший с седла Абай совершенно исхудал, лицо его обветрилось и потемнело.

Однако его добрые старания и благие труды не оказались напрасными: были спасены около полуторы тысячи овец и все поголовье крупного скота пятидесяти аулов.

2

Теплые весенние ветры быстро растопили снег в степи. Вскоре не только очистились от снегов равнинные пастбища, но и на склонах высоких холмов предгорья появились темные проплешины. Безвременно задержавшийся снег торопился теперь как можно скорее растаять. Наступила пора, о которой в народе говорят: «Земля пробудилась после зимней спячки».

И солнце разгорелось сиятельно, по-весеннему, а по небу быстрыми вереницами побежали караваны белых кудрявых облаков. Народ, тесно набившийся в зимники Жидебая, заспешил обратно к своим оставленным зимовьям. Начинался весенний окот, уже были случаи появления первых ягнят. Люди, нашедшие приют и спасение у родственников, должны были теперь позаботиться о том, чтобы провести массовый окот и сохранить весенний приплод уже на своих зимовьях. Быстро собравшись, пришлый народ всего за пару дней вернулся на свои прежние места.

Бесконечные слова самой искренней благодарности звучали из уст старых и молодых, покидающих спасительный приют в ауле Зере и Улжан.

После того как гости покинули их аулы, Улжан открыла своим домашним, что выбраны и съедены все зимние запасы мяса. В тот же день пришел старый чабан Сатай, который обрисовал хозяйкам удручающую картину всех потерь аула.

Не очень удачной оказалась отчаянная работа по очистке снега на пастбищах для ослабевших в дни джута спасаемых овец. Таким способом удалось спасти далеко не всех овец - около двухсот голов за эти две недели все-таки пали на плохо расчищенных ослабевшими людьми снежных полях. Абай видел трупы животных, с каждым днем скапливающиеся все больше на пастбищах вокруг зимовья, однако ничего не говорил об этом матерям в Большом доме, чтобы не огорчать их.

Из пяти-шести аулов, являвшихся хозяевами этих пастбищ, падеж в собственных стадах наблюдался только вЖидебае, а в Муса-куле у Такежана не было никаких потерь.

Размер поражения по джуту определяется не только количеством погибшего скота в зимовьях. Когда сошел снег, земля стала подсыхать, вернулись с дальних выпасов лошади. По виду табунных коней сразу можно было понять, что на их долю также выпали тяжелейшие испытания. Медленным ходом, за несколько дней доплетясь до Жидебая, табуны Кунанбая оказались значительно поредевшими. Ате лошади, что уцелели, выглядели неузнаваемо жалкими. Знаменитые крутогрудые жеребцы из Кунанбаевских косяков и матерые кобылы-производительницы, наедавшие жир на отгульных пастбищах, до жути истощали и превратились в живые скелеты. Шерсть на них потускнела, по-дикому отросла, взлохматилась и сбилась в колтуны. Ноги как-будто вдвое вытянулись, обвились вздутыми жилами и обросли громадными костистыми мослаками.

И странный, зловещий, непривычный вид конского табуна являла та картина, что не видно было среди уныло и бесшумно бредущего табуна ни одного жеребенка. По всей округе Причингизья уцелела лишь часть косяков Кунанбая, а также выжили немногие лошади остального Иргизбая. Кое-что сохранилось из конского поголовья табунов Суюндика, Байсала и Байдалы.

Плетясь друг за другом, кони бесконечно длинными рядами шли постели, медленно тащились к своим зимовьям, напоминая шествие душ грешников в Судный день, как это представляется в священных книгах.

Кунанбай, Байсал и другие владетели сохранили свои табуны, всю зиму неустанно посылая гонцов к табунщикам, заставляя их перегонять лошадей с места на место, занимая пастбища малочисленных слабых родов по всей большой округе. Благодаря этим неусыпным заботам самые сильные баи сохранили основной костяк конского поголовья. Теперь, пережившие весенний джут лошади отъедятся на открывшихся из-под снега пастбищах, наберутся сил, полностью оправятся. Можно сказать, что они спасены.

Совсем другое положение было у других, слабых. Если бы у них сохранилось столько лошадей, сколько у сильных баев Тобыкты, то можно было бы посчитать, что джут ничего лишнего не унес. Если у всехтобыктинцев уцелело до тысячи голов лошадей, то у родов Торгай, Жуантаяк, Топай, Бокенши и Жигитек сохранилось всего по со-рок-пятьдесят, семьдесят-восемьдесят лошадей.

Именно эти числа яснее всего рисуют картину последствий стихийного бедствия, ужаснувших народ и навсегда оставшихся в его печальной памяти. В дни апрельского джута каждый род, каждое племя, каждый человек были озабочены собственным выживанием. Почти прекратились сообщения и встречи между людьми. По степи словно пролетел губительный, страшный ураган. У кочевников был один вопрос, равный вопросу о самой жизни и смерти - как спасти от холода и повальной гибели до предела истощенный скот?

Вскоре после джута аул Жидебай был полностью избавлен от ухода за лошадьми: Кунанбай велел отгонять косяки на Чингиз и полностью взял на себя все заботы о них.

Но вот дни вовсе потеплели. Проклюнулась первая зелень в степи. О прошедшем джуте и страшном море теперь напоминала только густая трупная вонь, отравившая воздух вблизи Жидебая. Сотни гниющих палых животных валялось на пастбищах вокруг аула, создавая угрозу заражения какой-нибудь страшной болезнью. Опасаясь этого, Улжан повелела аулу быстро уложиться и откочевать подальше от зимников, перебраться в другие места на свежий воздух и жить в юртах. Но имено в эти дни занемогла старая Зере.

Болезнь старенькой матери, только начавшись, сразу же резко пошла на обострение. Она слегла, силы быстро покидали ее, она лежала с закрытыми глазами, тяжело дышала.

Сильно встревоженные Абай и Улжан не отходили от Зере, ухаживая за нею. Они старались не допускать посторонних до больной, чтобы не утомлять ее. На вторую ночь Улжан стала терять надежду на выздоровление свекрови. Даже не посоветовавшись с Абаем, она послала человека в Карашокы. Под утро Зере пришла в себя, открыла глаза и в последний раз взглянула на сноху и любимого внука, которые сидели перед ней после бессонной ночи бдения. Абай с надеждой, пристально всмотрелся в ее глаза. Угасающая старенькая матерь поведала взглядом, что хочет что-то сказать. Абай этого не понял, но поняла Улжан. Тогда оба они пригнулись к ней и стали слушать. Зере начала шептать...

Хотя силы ее покинули, но разум был ясен, только голос ее был слишком слаб.

-Сумела ли я... показать вам что-то хорошее в жизни... Научила ли... заветным словам, когда могла говорить и слышать... Не знаю... Теперь что поделаешь... Ничего... Сил больше нет... Чего смотрите на меня? Чего ждете? - Так сказала матерь многих перед своей кончиной, мучительно напрягаясь, затем смолкла. Глаза ее закрылись.

Никто уже ничего больше не ожидал услышать от нее. Абай приложил обе руки к груди и почтительно склонился у головы бабушки. Потом выпрямился, взял ее руки в свои и, плача, нежно прижал их ладонями к своим щекам. Потом поцеловал эти маленькие дряхлые руки, и несколько капель его слез упали на ее прозрачные ладони. И тут старушка снова открыла глаза и шепотом сказала:

-Жаным... карагым... солнышко мое... единственный... - Посмотрела в сторону Улжан, прошелестела едва слышно: - Береги ... мать!

Потом замолчала, отдыхая, и вновь заговорила слабым шепотом:

- Один у меня сын... Слава Аллаху, он сможет... пусть бросит горсть земли на мою могилу.

Эти слова она произнесла очень внятно и отчетливо. Закрыла глаза и больше не сказала ни единого слова. Абай сразу понял, что это она говорила о Кунанбае. И Улжан, когда она говорила, кивнула головой, обещая: «Все поняли. Исполним».

Любимая, почитаемая всеми, матерь рода Зере скончалась, не дожив до рассвета нового дня.

Безмолвные, опустошенные великой скорбью, не отводя печального взора от лица усопшей Зере, сидели возле нее Абай и Улжан. Оба они, каждый ушедший в свое горе и в свои думы о только что ушедшей в иной мир старой матери, до утра не перемолвились ни словом, отрешенные от всего окружающего мира и друг от друга.

В жизни Абая это была первая смерть близкого человека. Лицо умершей Зере, покрытое смертной бледностью, застыло в благостном покое. Казалось, что, наконец, она достигла того, к чему стремилась всю жизнь. Смерть для нее была не мучительным уходом из жизни, а блаженным объятием вечного покоя.

С восходом солнца были направлены гонцы-вестники во все окружающие Жидебай аулы. Очень скоро пришли стар и млад, привели детей. Снохи, молодки - вся женская часть дома горевала тихо, не шумно, проливая молча слезы. Пришли опечаленные соседи, чабаны, также скорбели молча, лишь тяжело вздыхали.

Еще до обеда успели прибыть родственники из Карашокы, с Чингиза. Первыми с утра подъехали Кунанбай, Кунке и все их домочадцы. К полудню прибыли посланцы всего Иргизбая. Хотя и восприняли смерть Зере как великое горе всего рода, но люди не оплакивали ее шумно, не голосили. Совершали все обряды в благопристойной тишине.

На следующий день, к часу отправления жаназа, заупокойной молитвы, прибыли полностью и те пятьдесят соседей-бедняков, что спасались во время джута в доме Зере Ее похоронили со всеми полагающимися почестями при стечении огромного количества людей, прибывших из самых разных аулов округи.

Кунанбай и Кунке и остальные родственники оставались до семидневных поминок в Жидебае.

Абаю было тяжко от такого столпотворения в связи со смертью, похоронами бабушки и последующими обрядами. В дни скорби Абаю ни с кем не хотелось общаться, и он стал вслух читать Коран, исполняя обязанности муллы. В продолжение траурной недели он прочитал весь Коран два раза. И однажды в обеденную трапезу ему сказал Кунанбай:

-Ты что-то медленно читаешь Коран.

Абай ничего не ответил. Делая свое замечание, Кунанбай имел в виду, что другие муллы на похоронах читают быстро, скороговоркой, и успевают за неделю повторить Коран и по три-четыре раза. Но Абай не стал объяснять, почему он читает не спеша, хотя мог бы читать и скоро Чтобы на душу бабушки снизошла Божья милость, Абай решил читать Коран с самым искренним чувством, не торопясь, проникаясь глубоким благоговением к священным словам. А порой он смолкал, подолгу задерживался над некоторыми сурами, проникаясь новым их смыслом, вдруг открывавшимся ему. Такое чтение было выражением его благоговейного отношения к душе почившей бабушке. Проявлением сыновней скорби по ее священному успению. Его молитвой и выражением бесконечной благодарности и признательности бабушке за ее жизнь, за ее материнскую любовь, доброту и великую человечность.

За семь траурных дней, в минуты, когда Абай оставался в доме наедине с матерью Улжан, она многое рассказала ему о своей жизни рядом с Зере. И Абай слушал ее с радостным, благодарным чувством.

- Твоя бабушка, светлой памяти, была истинно добродетельной матерью! Если бы не ее мудрые наставления и добрая забота, я стала бы, наверное, забитой, мелочной, жестокосердой хозяйкой этого дома Мы с тобою, сынок, оба в неоплатном долгу перед нею. Нам теперь уже остается возносить благодарность святому ее аруаху. Воздадим, как должно, все почести нашей доброй матери!

И только теперь Абай впервые заметил, как сдала и постарела его родная матушка. На ее добром, милом, бесконечно дорогом для него лице читались следы тяжелых раздумий, тайных печалей и горестей. Все сказанное Улжан сын воспринял с глубоким волнением. Ничего не молвил в ответ, только согласно и благодарно кивнул головой.

По отправлении семидневных поминок и после совершения поминальной молитвы Кунанбай и его окружение покинули Жидебай.

Вскоре начались обычные для кочевников весенние переселения на джайлау. До самых сорокадневных поминок Абай никак не мог выйти из состояния безысходной скорби по бабушке, единственно, на чем он забывался, были порожденные печалью и горем стихи, посвященные любимому другу и человеку на этом свете - покойной бабушке Зере. Стихи приходили к нему, когда он, гонимый тоской и болью душевной, верхом на коне прогуливался по степи, взбирался на холмы.

И еще одна жестокая, ранее ему неведомая, сердечная боль мучила его в эти дни. Взбираясь на горные урочища Чингиза, он увидел всюду опустошительные следы недавно прошедшего народного бедствия. Большие, многолюдные аулы, еще недавно кипевшие жизнью, нынче стояли почти пустыми. Если раньше пастбища кишели пасущимся скотом, теперь лишь кое-где виднелись редкие кучки животных, численностью в пять-десять голов.

По малочисленности уцелевшего скота, многие аулы объединилсь, чтобы кормиться и выбираться из нужды сообща. Прекрасные, просторные урочища с большими пастбищами остались безлюдными, пустыми, без пасущегося на них скота. Да и людские души остались пустыми, безрадостными. Потеряв всякую надежду, многие пошли по знойным степным дорогам - попрошайничать. И Абаю зловеще представлялось, что это со смертью матери народа, Зере, сам народ свалился в тяжкой болезни, от которой никак не может выправиться...

Видя все это, Абай все больше погружался в темные глубины непроглядной, безысходной печали. Глубокое безразличие ко всему охватило его, Абая не радовали ни одежда, ни конь, ни еда. Избегая общения с кем бы то ни было, он становился все более угрюмым и замкнутым. Беспредельная скорбь по бабушке Зере слилась в его сердце с болью за народ, который оказался столь же уязвимым перед смертью, как и его старенькая, сухонькая матерь.

Подошли сороковины по смерти бабушки Зере. На джайлау со всех аулов собрались люди, чтобы в последний раз помянуть великую матерь рода и воздать ей подобающие почести. Улжан заметила в эти дни, насколько осунулся и потускнел Абай. Казалось, он был не в силах вырваться из круга черных дум, изводящих его. После отправления тризны, когда весь народ разъехался, Улжан решила поговорить с сыном.

- Вижу, ты весь в своих тяжелых думах. Мучаешь себя, не замечаешь, как они губительны. Негоже молодому джигиту так изводить себя горем, это ни к чему хорошему не приведет. Возьми себя в руки. Пригласи Ербола, садитесь на коней - и поезжайте по аулам, развейтесь немного! - Так говорила Улжан.

Вскоре приехал Ербол, привез весточку от Асылбека, сына бая Суюндика Верный дружбе и устоявшемуся между ними чувству взаимного уважения, Асылбек хотел видеть у себя в гостях Абая. «Слышал, Абай не выходит из дома с тех пор, как скончалась его бабушка. Передайте ему: пусть приедет к нам, погостит». Так гласило его послание. И вскоре два джигита приехали в аул Суюндика.

Когда Абай и Ербол подъехали к знакомому аулу на реке Жани-бек, расположенному в красивой зеленой долине, навстречу им вышли братья Асылбек и Адильбек. Вместе с ними был Даркембай. Молодые гости вначале зашли в юрту бая Суюндика, отдали салем, почтили старших.

Дней десять назад бай Суюндик со своей байбише посетил очаг Зере, почтил ее память, поминальной молитвой. Сейчас он расспрашивал о здоровье Улжан и остальных домашних, был приветлив, тих и немногословен. Тотчас распорядился: «Пусть молодежь не чувствует себя стесненно. Пусть веселится вольготно». И для игрищ молодежных посоветовал отвести просторную юрту Асылбека.

Но дом для молодежи и без того уже был приготовлен - в той же юрте Асылбека. Приходившие туда приветствовать Абая и те, что подходили к нему на улице - стар и млад, выражали ему великую признательность и говорили слова, полные глубокого уважения и любви к молодому джигиту. И жена Асылбека, Карашаш, была одна из первых, что высказала ему такие слова. И спасавшийся у Абая бедняк, могучий Даркембай, благоговейно поминал священный аруах Зере, возносил добродетели Улжан, с умиленной улыбкой расспрашивал о здоровье детей Абая, каждого ребенка называя по имени. Он светлым взором обращался к молодому гостю, так и вился вокруг него в радости встречи и не знал, каким еще вниманием окружить своего благодетеля и спасителя. В ауле Жанибек находились люди из родов Борсак, Бокенши, в своем бедственном положении объединившиеся с аулом Суюндика Все они хорошо знали о том, что сделал Абай для спасения пострадавших от джута, а многие и сами спасались вместе с остатками своего скота в Жидебае и Мусакуле Увидев Абая, все они с благодарственными словами подходили к нему Один из аксакалов племени Борсак сказал:

-Свет мой ясный, Абайжан, я пострадал от джута не так страшно, как многие другие. И за это я должен благодарить сначала Аллаха, а потом уж тебя!

- Слава Создателю! Скота мы сохранили не меньше, чем другие И молоко есть, и масло. Те пятьдесят аулов, которые спасались у вас на зимовье, больше остальных сберегли скот. - Так говорил, с довольным видом, Даркембай.

Очаг Суюндика оказывал Абаю большой почет. Карашаш, жена Асылбека, выражала почтительность как близкой родне. Раньше косившийся на него, и довольно враждебно, - Адильбек в этот раз встретил его на дороге, подвел к дому, сам открыл перед ним дверь, забрал из рук его камчу и шапку, повесил на решетку кереге.

Любезность, учтивость, почести, воздаваемые всем аулом, были столь искренними и сердечными, что Абай почувствовал себя прибывшим к очагам самых близких родственников.

Впрочем, Абай всегда был более расположен к Бокенши, чем к родам Жигитек и Котибак. Бокенши отличались от своих воинственных соседей особой мягкостью нрава, открытостью и дружелюбной искренностью, были верны данному слову, ничего не жалели для человека, к которому проникались любовью и уважением.

Три дня проведя в веселье, - с песнями, играми, разными затеями, Абай сполна испытал на себе радушие и сердечное гостеприимство хозяев, особенно со стороны Асылбека и его жены Карашаш.

Давно уже Абай называл Асылбека - Асыл-ага, уважая его старшинство. В эти дни Асылбек истинно стал для Абая любимым старшим братом.

И все же, несмотря ни на что, все эти дни веселья, шуток и добрых разговоров прошли для Абая с глубоко затаенной, неизбывной, пронзительной сердечной болью. Однако он сделал все, чтобы никто этого не заметил.

Аул Суюндика, куда он прибыл на этот раз открыто, по дружественному приглашению хозяев, - красивый горный аул Жанибек навеял на него эту боль. То, что называлось «мечтой», теперь стало незаживающей раной. Сквозной раной от пули, навылет пробившей грудь. Страданиям нет и не предвидится конца. Густая, жгучая, неимоверная печаль, возникающая при одном только упоминании имени «Тогжан»...

С первого дня по прибытии в дом Суюндика у Абая словно смутилась душа: он все время искал вокруг себя ее, любимую Тогжан!.. Ему чудилось, что она невидимо таится здесь, в родительском доме -Тогжан! Стоило стукнуть двери, как он вздрагивал и быстро оборачивался, с безумной надеждой вглядываясь в вошедшего человека. Тогжан! Сидя в юрте, вслушивался в мелодичный звон шолпы, раздававшийся вдруг - и словно заклинал вернуться тем далеким серебристым звонам, что звучали при каждом шаге ушедшей от него навсегда Тогжан.

Когда он, переступив порог, вошел под сень войлочного шатра Асылбека, Абаю вдруг показалось, что справа от двери сечас шевельнется знакомый шелковый занавес, обещая и на этот раз раскрыться и явить ему истинное счастье и райское блаженство жизни. Тот же белый шелковый занавес. Та же высокая, отделанная костяными узорчатыми пластинками кровать. Даже постельное убранство на ней - все было то же самое, прежнее. И дверь, быстро и бесшумно отворенная тогда руками его друзей, Ербола и Карашаш, даже дружественная дверь была перед ним все та же.

Здесь они все, его друзья-сообщники, и наперсница любви, Карашаш, оказавшая великое и нежное доверие, вручив ему Тогжан. Но теперь ни это теплое гнездо самой верной дружбы, ни сами верные друзья - ничто и никто не в силах придти к нему на помощь, принести облегчение. Они также бессильны, как и Абай. Тогжан здесь нет.

Прекрасная Тогжан, дороже которой никого нет для него в мире, в эти дни вновь незримо вернулась к нему, разрушив все преграды, и нежно, властно позвала его... Но все напрасно! Лишь боль и тоска откликнулись в нем на этот зов.

Что за искушение? Его недавнее непосильное горе, непомерная печаль - сошлись, сомкнулись сейчас с пронзительной болью неискупленной любовной тоски. И печаль утраты, и тоска любви - они слились в его душе, во всей безгрешной чистоте, безбрежной боли, роковой неразрешимости.

Абай внешне выглядел веселым, беспечным, пел свои шутливые песни, но внимательному, сочувствующему взору представилась бы совсем другая картина его души. Оттуда и исходили внезапные нотки уныния в его голосе. Вырывались грустные вздохи, казалось, без всякой на то причины. Истинную причину этих вздохов знала лишь одна миловидная женге Карашаш. Ей эти вдохи и выдохи дрожащего дыхания Абая казались беспомощными всхлипами ребенка - после долгого горького рыдания. И Карашаш, изредка поднимая глаза на Абая, едва сдерживала слезы жалости.

На третий день, когда они вдруг остались в юрте одни, она сказала Абаю:

-Абай, милый, ты не забыл, я вижу, мою ненаглядную любимицу Тогжан!Неужели ты до сих пор чувствуешь себя как путник, заехавший на свое давно брошенное кочевье? Ах, ничего ведь там не осталось... Абай, бедный ты мой, я ведь давно вижу... - Она слегка покраснела и, подняв глаза, посмотрела на него ласково, понимающе, сочувственно.

-Ты права, женеше! - воскликнул Абай. - Перед тобой мне нечего скрывать. И тогда ты понимала, и теперь твое сердце все чувствует. Ты угадала, женеше... Яне могу больше... Я вижу все, как сейчас... Это стоит перед глазами! Что делать, женеше? Все кажется мне, что откроется дверь, войдет Тогжан и начнет меня горько упрекать...

-Как мне жаль, о Создатель!.. Вы оба совсем другие... непохожи на остальных. Моя баловница делилась со мною всем... Она меня любила, хорошая. Уезжая к мужу, она проклинала судьбу, желала себе только одного - смерти. Я это знаю. Она мне сама сказала. -Так говорила женге Карашаш Абаю.

Оба они, погрузившись в безысходную печаль, надолго замолкли.

В глазах Абая отчетливо, как при ясной луне, предстал вечер его последней встречи с Тогжан. Словно это происходит сейчас, и Тогжан находится рядом

В тот безветренный теплый вечер Тогжан сама пришла к нему, в укромную ложбину, далеко от аула. От нее пришло послание: «Пусть скорее приезжает!» Это было после второго посещения жениха, перед тем как он должен был забрать ее к себе. И в скором времени ожидалось прибытие свадебного каравана.

Застенчивая, немного даже робкая, нежная, Тогжан в тот вечер была неузнаваема. Она пришла, напряженная, как струна, решительная и смелая. Слова нежной страсти слетали с ее уст без робости, она словно сама упивалась ими, произносимыми ею в первый и последний раз. Говорила, плача и смеясь, все тело ее сотрясалось частой дрожью, словно в ознобе. Она долго стояла, спрятав лицо на его груди, как это было и в прошлые свидания. Пламенея, трепеща в его объятиях, она сама с силою обнимала его, прижимая к себе, и говорила все, что повелевала сказать ее чистая страсть.

Они полюбили друг друга уже довольно давно, но оказалось, что свидания у них были редки, а истинной радости любви испытали они совсем мало Тогжан плакала, выказывая свою обиду на судьбу, на жизнь, на самого Создателя, пославшего им такую злую участь. Плача, рыдая, вознося жалобу к небесам, она вдруг отчаялась - до потери всякой надежды - и принялась слать проклятия своей судьбе. От своей беспомощности хоть в чем-то утешить Тогжан, Абай уехал тогда от нее совершенно растерянным и опустошенным. Перед глазами его была она, уходившая в слезах. Черный чапан накинут на ее голову, в сумерках ночи призрачно мелькает подол ее длинного белого платья.. Он слышит, до сих пор слышит, как приглушенно звучат под накинутым чапаном ее серебряные шолпы.

- Бедная, любимая моя Тогжан! Пока буду жить на этом свете, не забуду тебя! Ты навсегда в моем сердце, родная, - тихо промолвил он.

Карашаш он стал близок, словно любимый зять. Она желала хоть чем-нибудь утешить его, отвлечь от тайных страданий. И она обратилась к мужу за советом: «Не предложить ли Абаю поехать с нами в гости?»