Страница - 12

- Я разве мало молюсь? Отвернулся ведь от нас этот старый хрыч на небе! Не внимает мольбам моим! - вскрикнула в раздражении байбише и тоже залилась слезами. Казалось, сейчас она самого создателя разорвала бы в клочья, попадись он только ей в руки.

Возле белых юрт народ кишмя кишит, как на базаре. Одни заходят, другие выходят; все оживлены, возбуждены; разговаривают громко, пошучивают, похохатывают.

- Ну, Арыстан, говори!

- А что говорить? И скот, и вещи - все нашли, все на месте.

- Значит, Туткыш все правильно указал?

- Все как есть.

- Молодец, Туткыш! О тебе я в район напишу. Пусть знают! - Уполномоченный похлопал Туткыша по плечу. Тот, польщенный, разулыбался, расцвел.

- Эй, где же Несибель?

- Здесь я.

- А ну, давай, подсаживайся к бурдюку, побултыхай да перебалтывай расписным половником кумыс! И не робей, когда власть в твоих руках!

Несибель неуверенно подсела к бурдюку и схватилась за мутовку. Чувствовала она себя, однако, скованно, видно, ей было еще невдомек, как можно пить байский кумыс без разрешения байбише.

Когда собралось достаточно много народу, тогда решили открыть все сундуки и пересчитать все драгоценности. В руке Несибель позванивала большая связка ключей. Ловко развязали тугие веревки, которыми были перетянуты кованые, инкрустированные сундуки, отомкнули замки, стали извлекать и складывать на середину дорогие, редкие вещи. В одном из сундуков Несибель наткнулась на рыжую полосатую шубу, которую когда-то отец Сейпена, знаменитый бий Жантай получил в награду от самого батюшки-царя. Жена табунщика держала роскошную шубу за воротник на вытянутых руках перед собой, словно окаменев от изумленья.

- Смотрите: рыжая полосатая шуба!

В юрте поднялся гул. Туткыш вскочил, бросился к Несибель, осторожно взял из ее рук шубу, повертел ее туда-сюда и вдруг уставился на уполномоченного, заискивающе улыбнулся.

- Ты что? Сказать что-то хочешь?

- Нет! Я... хотел бы... в этой шубе пройтись разок... по аулу.

- Валяй, Туткыш, покрасуйся!

- Лезь в царскую шубу. Пусть горит нутро бая от зависти и злобы, - развеселились все в юрте.

Туткыш надел шубу, прицепил золотую медаль. Глаза его сияли, губы расплылись в счастливой улыбке. Из-под шубы высовывались прохудившиеся, сбитые сапоги, на голове торчала засаленная, изодранная ушанка. Широко, важно ступая, он прошел мимо бая и байбише, одиноко сидевших за прокопченной юртой. Сейпен взглянул на него мельком и тут же опустил глаза. Лицо у байбише стало серым, она так взглянула на Туткыша, словно хотела испепелить его. Туткыш обернулся, вежливо спросил:

- Что так смотришь, байбише?

- Смотрю, какой ты щеголь!

- А что, вам идет, а мне - нет, думаешь?

- Щеголяй, щеголяй! Нынче у голодранцев праздник. - Байбише скосоротилась и отвернулась.

Торжественно вышагивал по аулу Туткыш в рыжей полосатой шубе, за ним тянулась любопытная толпа баб и детей.

- О, господи! Вон она, оказывается, какая шуба! -воскликнула пожилая рыжеватая баба. - Ее наш бий ата от царя получил!

- Э-э, сношенька, уже двадцать лет, как меня выдали в этот аул. Про эту шубу все уши мне прожужжали, но только сегодня, наконец, ее вижу. Хрычовка-байбише, бывало, и близко к себе не подпускала, как лошадь, фыркала... Еще мало ей, мало!

Мужеподобная, горбоносая, чумазая баба, заправляя под жаулык¹ нечесаные космы, покачиваясь, протиснулась в толпу мальчишек...

- А говорили, шуба заколдованная,- заметила молодуха. - Кто ее тронет, того духи накажут. Почему же Туткышу ничего не делается?

- Подожди, еще доиграется. И чего он, глупец, в нее вырядился?

- Да ну, вздор это! Шуба - она и есть шуба! Это просто нас, дураков, пугают: «Заколдованная», «Духи-аруахи...» На самом деле ни черта нет.

- Конечно, болтовня! Иначе пора бы этой нечистой силе показать себя!

Пучеглазая черная баба решительно ринулась к Туткышу, вцепилась в пышный воротник шубы.

- Да постой ты, трепло! Дай разгляжу хорошенько.

- Ну, смотри! Сколько хочешь - смотри. От тебя я ничего не утаю, - отрывисто, громко расхохотался Туткыш.

- Вот-те раз! А я-то думала, что такое блестит? А это - золото!

- Шешей-ау¹, что тут нарисовано?

- Царская голова,- объяснил Туткыш.

- Что ты говоришь?! Дай-ка посмотрим, какая она бывает, царева голова-то,- накинулись, загалдели со всех сторон бабы.

Весть о рыжей полосатой шубе мгновенно всколыхнула аул, и вскоре возле Туткыша собрались все: от мала до велика.

Морщинистая старуха, крутившая возле убогой серой юрты прялку-юлу, посмотрела на необычное шествие, всплакнула и принялась поспешно вытирать широким рукавом платья слезы.

- Чего плачешь, мать? - участливо спросил Куандык.

- Э, дорогой мой, не к добру это, не к добру... Святая ведь шуба, не простая. Боюсь, накажут нас, ох, накажут духи предков за наши грехи...

И Куандык расхохотался до коликов в животе.

В этот день в ауле все и всюду только и говорили о рыжей полосатой шубе, золотой медали с царской головой, байской скотине и о байбише, которая голосила, точно покойника оплакивала.

...Ночная мгла окутала весь мир, аул погрузился в безмятежный сон. И только одна Жамал-байбише, неутешно плача, просидела всю ночь на пороге дырявой юрты, обхватив себя за круглые бока.V

- Что, собирается ехать?

- Уже собрался!

Запрягая ленивую чабанскую гнедуху в арбу, сложив немудреные пожитки, Сейпен с семьей готовился к отъезду. Обычно в таких случаях устраиваются пышные проводы, собираются все соседи, говорят добрые напутственные слова, суетятся, помогая грузить вещи, расторопные джигиты. Сегодня не было ни тех, ни других. Все отвернулись от Сейпена, словно забыли, что он навсегда покидает аул. Ну, может, и не забыли, но не придавали этому событию никакого значения.

Упираясь грудью в белый посох, долго сидел на корточках возле арбы Сейпен, в невеселые думы погруженный. Будущее находилось во мраке. Куда его высылают? Что там за люди? Встретят ли они Сейпена как гостя, с истинным казахским радушием? Или тоже отвернутся, спиной к нему станут, как неблагодарные аулчане? Думал-думал Сейпен и расплакался:

- Э, какой там! Тех дней уже не вернешь. Тут сородичи - родные, близкие - изгоняют, а в чужой стороне я и подавно никому не нужен. Все, все пропало.

Байбише, отрешенная, сумная, свернулась на тюках. Подошел, пошатываясь, сын. Вид жалкий, плечи опушены.

- Ну, что?

- Не поеду, говорит.

- А токал?¹

- Токал тоже...

Байбише точно подбросило. Опять проснулась в ней буйная злоба.

- Ну, токал, понятно, - вражина. Но Маржан-то ведь моя родная дочь! Кровинушка! Разве не я ее вскормила, вспоила? Разве не наряжала в шелка и бархат? Мало мне горя, так она, негодница, совсем доконать меня хочет?! Да лучше бы я подохла, чем такой позор видеть, ойбай, ойбай!

И байбише начала бить себя кулаком по лбу.

- Брось, горемычная, уймись, - сказал Сейпен и медленно поднялся, опираясь на посох. - Не подохнешь, пока все муки не изведаешь. Айда, садитесь!

Гнедуха нехотя пошла. Старая колымага качнулась, заскрипела. Поехали по бездорожью. Сейпен оглянулся, глухо проговорил:

- Прощай, край родной... Прощайте, люди...

И задохнулся от слез, не договорил, согнулся, будто переломился.

- Не реви, - сказал Куандык. - «Край родной» тебя ждет впереди. Катись...

Одинокая арба, поскрипывая, удалялась, и пока она не исчезла за перевалом, аулчане, стоя возле своих юрт, смотрели ей вслед. Старики, старухи вздыхали:

- Ну вот... уехали!..

...Молодцевато приосанившись в богатом седле волостного правителя, небрежно покачиваясь, направил Туткыш темно-рыжего байского иноходца в сторону пастбища.

- Эй, Туткыш, куда путь держишь?

- Скот пригоню с выпаса, делить будем!

Толстой короткой плетью хлестнул он темнорыжего по крупу, и из-под копыт иноходца густо всклубилась пыль.

1928 г.

ВОСПОМИНАНИЯ

(Несколько страниц из дневника аульного учителя)

До чего же способный мальчик Бахит! Пожалуй, даже взрослые не так усидчивы, как он. Все схватывает и запоминает на лету. Такие, как Нуркан, хоть и сидит рядом, по сравнению с ним - просто пень.

Да-а... надо бы Бахита в городскую школу отправить, но отец по рукам и ногам связал сынишку. За скотом, говорит, присматривать некому...

Вчера я Ахату, Нуркану, Сапару дал письменное задание. Ахату посоветовал описать нашу школу. Сегодня они принесли свои работы. Вот что написал Ахат:

«...Прихожая дома Алеке. Тесная комнатенка. Одна из дверей выходит в гостевую, другая - во двор. Наружная дверь закрывается неплотно, а потому снизу намерз лед, а по прихожей гуляет пронизывающий ветер... Рядом с дверью в гостевую стоит длинная печка с вмазанным котлом. Подле навалены зола, кизяк. Тут же как попало валяются чумазые ведра, тазик, кумган... Что там говорить: несусветная грязнуля и неряха - Алтынай...

Окошко одно-единственное и то наполовину разбито. На его место прибили фанерку. Другое стекло треснуло, и щель заткнули сопревшей кошмой и тряпьем. Неужто нельзя было придумать что-нибудь получше? Эх, Алтынай, не выйдет из тебя толка...

Мы сидим вокруг круглого столика. Мое место как раз возле печки, у входа. С Алтынай спиной к спине. Боже, какая она неумеха! Достанет чайник или поставит в печь сковороду с лепешкой - копоть, пепел

тучей поднимаются к потолку. И хоть бы что ей! Обожжет невзначай палец о сковороду, я же виноват. Толкнет меня, как бешеная, и еще кричит: «Отодвинься, остолоп!.. Все равно из тебя мулла не выйдет, а выйдет - так не тебе по мне поминальную молитву читать!..»

Пожалуй так, как Ахат, и взрослые не напишут. В нашей Талкаинской волости более двадцати учителей, большинство из них не то что описать свою школу, простое заявление написать не смогут. В прошлом году, на съезде учителей, надо было подать прошение в волость, попросить о материальной помощи. Так некий Кусаин попросил кого-то сочинить прошение, а сам с горем пололам лишь переписал его.

А среди ребят попадаются очень способные. Им бы только помочь вовремя, раскрыть. Да наставники уж больно у них слабы. Вот тот же Кусаин... Ну каков прок от его учений?..

Приходил бай Алеке, нахмурил брови, потребовал немедля внести плату за школьное помещение. Видно, придется обратиться в школьный совет и что-то дать этому псу ненасытному. Скота у мерзавца столько, что управиться с ним не может, а за прокопченную прихожую требует плату! А еще страшней, чем бай, -Алтынай. Если она узнает, что за помещение не уплачено, начнет греметь посудой, швырять золой, никому учиться не даст.

Ладно... пойду-ка к председателю школьного совета, попрошу немного денег для нечестивца-бая...»

***

«10 марта.

Сегодня я наведался к Ереке. И он, и жена его -душевные люди. Засуетились, захлопотали, не знали, куда меня и усадить. Сам хозяин - работяга. Всю жизнь сапожничает. Когда бы ни пришел к нему,

вечно что-то мастерит, шьет, вокруг лежат ворохи разных клочков и обрезков. Жена сучит жильные нитки, дратву готовит. Ереке - самый что ни есть голоштанный бедняк. Дома пусто, глазу не за что уцепиться. У стенки напротив двери валяются две шкурки. На них играют, сверкая голыми пузами, дети. Всю жизнь шил Ереке людям сапоги, а сам и скотиной не обзавелся, и детишек не одел, не обул. Значит, не получилось. Значит, крепко подружился с нуждой.

Безответный он, Ереке, добрый очень. Попросят его что-то сделать, никогда не откажет. Сам шьет, жена из сухожилий дратву вьет. Платить ему никто не платит, и сам он не попросит. Разок мясом накормят, в другой раз на чай пригласят, маслом угостят, ну и ладно. Тем он и доволен. Не раз приходилось мне слышать, как доставалось ему от жены:

- Ну, зачем ты на бая спину-то гнешь?! Он тебе ведь даже спасибо и то не скажет. Придешь летом к нему - и кумысом недобродившим не угостит...

Это верно: всю байскую родню Ереке обшивает, а разу даже медного пятака не получил. Я намекнул ему как-то:

- Можно через суд востребовать плату.

Ереке отмахнулся:

- На что мне их плата? Надо довольствоваться милостью аллаха.

А жена буркнула:

- Вот, вот... всегда он так...

Бездельники любят околачиваться возле рабочего человека и чесать языками. У Ереке тоже каждый божий день собираются люди. Когда я захожу к сапожнику, они обычно мигом переменяют разговор и начинают подзадевывать меня. И на этот раз Тышканбай заухмылялся:

- Что, учитель, детей распустил и теперь небось гуляешь? Боюсь, сбежишь ты нынче из байского дома, а?..

Под байским домом он подразумевает, конечно, школьное помещение. Это стало его привычкой -затевать разговоры про школу при встрече со мной. Я в долгу не оставался, сразу обрушивался на Тышканбая.

- Помнится, всю зиму вы усердно мололи языками, что, дескать, надо летом школу строить. Вот уж и весна наступила, что ж обещание-то, а?

Тышканбай всерьез задумался.

- В самом деле, пора! По горло сыты байской милостью. Пусть он провалится вместе со своей прихожей. Давайте возьмемся за это дело сообща.

- Сообща - это хорошо. Сообща все можно. В одном нашем ауле, помимо баев, более двадцати дворов. И у всех дети. Если всем собраться - в два счета обтяпаем, - поддержал его Рахмет.

Заговорили все.

- Если вы поставите стены, крышу возьму на себя! -заявил Ереке и с такой яростью натянул дратву, что она лопнула.

- Вот, вот... всегда он так... - с укоризной заметила его жена, ей было жалко нитку.

Из двадцати бедняков аула эти, пожалуй, самые деловые, толковые. Если они возьмутся всерьез, могут запросто новую школу поставить. Надо мне, наверно, еще поднажать на Тышканбая. Я его приучил читать «Аульные новости». Поговорю с ним еще раз о школе. Детей, конечно, распустили до нового учебного года, но это вовсе не значит, что аульному учителю нечего делать. У нас, можно сказать, нет еще ничего. Надо позаботиться о будущем. Надо, чтобы люди сознательно помогали учителю воспитывать их детей.

Говорят, аулнай приехал к баю. Пойду узнаю, какие новости он привез».

«20 алреля.

Апырмай, с этим аулнаем сплошные недоразумения! Ни разу не выдал он мне газеты, как положено. Дает через номер. И так все время. Иногда присылает мне целую кипу, даже не разобранную, на весь аул. Чьих только газет нет в этой кипе! Попробуй разбери их так, чтобы всем хватило. Как будто других забот у меня нет...

В одном номере была большущая статья, озаглавленная «Селькоры должны писать правду». Не знаю, как другие, но я лично пишу одну только правду. Но -честно говоря- толка от этого пока не вижу. В прошлом году, к примеру, я написал о Рахимжане, который избил своего батрака и, не расплатившись, выгнал его. Писал еще о самоуправстве Кокбасов, которые незаконно отобрали у вдовы скот. И еще о Медеубае написал, который продал свою четырнадцатилетнюю дочь за сорок семь голов скота... А результата - никакого. Правда, по слухам, к Медеубаю приезжала милиция из волости, допрашивала его, однако чем все это кончилось - неизвестно. Если по сигналам аульных корреспондентов не будут вовремя приняты меры, то, конечно, отпадет всякая охота писать...»***

«20 мая.

Сегодня у меня большая радость. Строительство школы, которое казалось мне пустой мечтой, обернулось явью. Прислал за мной Тышканбай. Пришел и вижу: народ собрался.

- Учитель, - говорят, - давай суюнши. Видишь: начинаем строить школу.

Стали совещаться: как строить. Одни говорят: построим из дерна. Так, дескать, быстрее. Другие настаивали: нет, только из кирпича. Так и решили. В ауле одних подростков, годных для работы, человек двадцать. Если дружно взяться, можно за четыре дня наделать предостаточно кирпичей. Затея благородная, значит, и осуществить ее нужно как следует. Поговорил я с подростками, растолковал все. Никто возражать не стал.

Для руководства стройкой выбрали Тышканбая. Некоторые предлагали меня, но я настоял, чтобы именно Тышканбая назначили ответственным за строительство новой школы. Он, конечно, постарается и оправдает доверие. Джигит надежный: если возьмется - сделает. А я и так не буду сидеть сложа руки. Нынче даже в отпуск не пойду. Буду помогать стройке. Если к зиме удастся отгрохать новую школу, для меня не может быть большей радости.

Собрали деньги на окна, рамы, косяки, двери, крышу. Я выделил свою месячную зарплату. Ереке обещал дать те три рубля, которые должен ему один русский за сапоги. Это все, чем располагал бедный сапожник...

Завтра будут делать кирпичи. И я тоже буду работать, чтобы ребятам было веселее. Во время отдыха стану читать им газеты, книги, стихи...»

***

«30 мая.

Приехал аулнай делить землю. Провел собрание. Пошел и я. За домом Срыма собралось человек двадцать. Больше половины - из нашего аула. В наш Совет входит десять аулов. По пять представителей -и то уже пятьдесят человек будет. Между тем из Шолаксая, Карыкбола не явилось ни одной души. Разве так проводятся общие собрания под руководством

аулсовета? И в прошлом году провели выборы с участием всего двух-трех аулов. Никудышный организатор наш аулнай, растяпа, неумеха, ленив и совсем не способен к общественной работе. Я так полагаю.

Вместе с аулнаем для проведения собрания прибыл учитель. О нем поговаривали, будто он всю жизнь посвящает склоке, а детей совсем не учит. И в прошлую зиму, помнится, он разъезжал по аулам как представитель волости. На собрание пришел и кое-кто из толстопузых. Не понимаю, какое отношение имеют баи к разделу земли?! Аулнай открыл собрание. О президиуме даже не заикнулся. Объявил:

- Будем делить пастбища и сенокосные угодья. Слово предоставляю вот этому товарищу.

Сообщая это, аулнай улыбнулся. Что означала его улыбка - тоже не понял.

Учитель, прибывший из волости, видно, так и лезет в начальники. С важным видом незадачливого чинуши раскрыл свою папку, долго копался, наконец достал расческу и стал причесываться. А «доклад» у него получился такой:

«В нашу волость приезжал уполномоченный из города. Стро-о-гий казах! Волостной чуть ли не плачет. Не видал, говорит, сколько живу на свете, такого сурового человека... Так вот и решил он за один месяц навести порядок в волости с земельными участками... Меня срочно отправили в аулы, чтобы собрать все сведения о земле...»

Из того, о чем так нудно промямлил представитель-учитель, никто ничего толком не понял. Что за дело какому-то строгому казаху, прибывшему из города, до земли нашего аула? Может, хотят аул обложить дополнительным налогом? Или что-нибудь другое недоброе у начальства на уме?

- Ну, давайте выкладывайте, какой землей располагаете, - сказал председатель аулсовета, распахивая свою полосатую сумку.

- Ты, дорогой, разъяснил бы сначала, что к чему, -заметил с досадой Тышканбай. - Чего записывать? К. чему, например, записывать пустынные просторы?

- А чего тут разъяснять? Запишем, кто какой землей располагает, а потом прибудет комиссия и определит, кому сколько положено, - ответил аулнай.

- Думаю, что не совсем так. Я ведь читаю газеты. Там вроде бы по-другому об этом говорится...

Тышканбай посмотрел на меня.

- Что там говорится в газетах-мазетах, я не знаю. Я выполняю указание волости, - насупился аулнай.

Выяснилось, что, по сравнению с аулнаем и учителем-инструктором, представление Тышканбай о распределении земли значительно глубже и шире. Однако не смог он все ясно, доступно объяснить другим. Понимать-то понимает все, а высказать не может. Как говорится, язык короток. Потому-то он и смотрел на меня, как бы прося помощи.

Я выступил с предложением:

- Доклад ваш получился слишком куцый и невразумительный. Люди ничего не могут понять. Между тем распределение земли - вопрос сложный. Этим актом правительство намерено положить конец всяким несправедливостям в земельном пользовании. Оно хочет предоставить землю беднякам, которые всю жизнь были в зависимости от баев. Все это нужно обстоятельно разъяснить простому люду. Спешка в этом деле может только навредить...

Слова мои аулнаю не понравились. Он посерел, брови сдвинул:

- Что мне делать, я сам знаю. И ни в чьих советах не нуждаюсь!

Дурной какой-то... Ну чего взъерепенился?!

На этом собрание кончилось. Кажется, избрали комиссию по распределению земли. И вошли в нее одни прохвосты. Среди них - бай Рахимберды... Никакого проку от этой комиссии не будет. Напишу-ка письмо в волость. Расскажу о собрании, обо всех нарушениях и извращениях...»

***

«...С улицы донеслись крики, гвалт. Что такое? Оказывается, разодрались Доспол с Хасеном. Побежал я. Тут же подошел и Тышканбай... Досполу досталось. На лице - кровоподтеки. В чем дело? Выяснилось вот что: есть у Доспола деревянная ступа, в которой он рубит, мельчит жевательный табак - насыбай. Хасен попросил ее, чтобы натолочь табаку. А мальчишка его, играя, расколол ступу топором. Увидела это жена Доспола, треснула мальчишку раза два, тот - заревел. Взъярился Хасен: «Ты почему бьешь мальчонку?!» И обругал бабу. Теперь уже Доспол вскинулся. И пошло...

- Он все время над нами измывается! - распалялась баба Доспола. - Нынче, когда приезжал муж моей Шрайлы, зарезали скотину, а он все мясо захапал, даже части не уступил.

Доспол и Хасен - родственники. И не в ступе тут дело. Но в этой драке за ступу скрывается другое. Тут замешан пройдоха Нурпеис. Его хлебом не корми, дай только кого-нибудь стравить...

Слышал: Доспол отправился к аулнаю. Видно, решил подать жалобу - плату возьмет. Обещает отомстить обидчику - и еще раз возьмет. Из-за деревяшки, которая копейки не стоит. Доспол наверняка лишится двух барашков. Вот так ловкачи и обводят бедняков вокруг пальцев.

Ох, простофили!.. Ох, темнота!..»

«20 июня.

Стройка идет. Уже за крышу принялись. Отправился за пилой к Жантаку, шел околицей и вижу: возле телеги Алтынкуль корову доит. При встрече со мной она всегда вся напрягается, настораживается, сразу забывает про все дела... Пройдешь мимо молча -обидится. Я подошел и сказал:

- Да возрастет твой надой!

- Пускай не возрастает. Не желаю я добра Тнымбаю, - ответила она.

- Почему ты так? Или байбише отругала?

- Кто нас не ругает? Нас для этого и создал аллах, -вздохнула Алтынкуль.

Она молода, нынче только двадцать ей исполнилось. Щеки, как яблоко. Остра на язык... Отец, бедняк, ради скота отдал дочку второй женой баю Тнымбаю. Кровавыми слезами плачет Алтынкуль. «Как счастливы должны быть те, кто выходит замуж за ровню!» - говорит она с тоской. Каждый раз умоляет, чтобы я ее избавил от ненавистного Тнымбая. Надеется, что я это сделаю. А я по глупости действительно обещал отобрать ее у бая. Что ж... неплохая была бы у меня жена. От слов своих не отказываюсь, но, боюсь, ничего не выйдет. Сейчас я занят стройкой школы. Мне предстоит учить и воспитывать детей. Разве смогу я их бросить? Женитьба моя, несомненно, повредит школьному делу. Получится точно как с Шанбаем. Он, бедняга, тоже учительствовал, потом увел у одного аулчанина жену, возник шум, и кончилось все тем, что его выгнали, а школу закрыли. Я так рисковать не могу.