Страница - 13

Ай, бедная Алтынкуль... Смотришь на меня своими чистыми глазами с мольбой и надеждой...»

«25 июня.

Когда мы начали строить школу, баи и их прихвостни злорадно ухмылялись: «Голытьба за дело принялась. Вот потеха-то будет!»

А ведь действительно, где это до сих пор было видано, чтобы бедняки затевали дело без ведома и одобрения аульных воротил! И вот не оробели, взялись дружно и школу поставили. Не только баи, а и сами этому удивились. И весь народ тоже пораскрывал рты. А школа на славу получилась: просторная, светлая - три комнаты. Отдельно, все по совести. «Наша школа! Наши дети в ней учиться будут. Так постараемся же, бабы!» - сказала жена Тышканбая, Айшакуль, собрала всех молодух и десять дней штукатурила, мазала, белила. И вон какая она вышла белая! На солнышке так поблескивает, что глаз радуется. Прохожие и приезжие невольно оглядываются... А я так рад, что дома сидеть не могу, кусок ко рту спокойно поднести не могу, все меня тянет в новую школу. Вот приду, похожу по классам, - душа ликует, от восторга петь хочется. Да, кстати, в честь открытия школы надо вечер подготовить, концерт. Освободятся ребята от дел своих, сразу и приступлю...

Маленькую, но светлую, уютную комнатушку при школе отвели учителю. Она вся сверкает, как хорошо протертое зеркало. Вошел я сегодня, встал у окна и увидел дом Алимбая напротив. Не дом - приземистое чудище какое-то. Когда-то он спесиво возвышался над всем аулом, горделиво выпячивался, дескать, вон я какой, что еще может со мной сравниться? А теперь и смотреть-то не на что, осел весь, одряхлел, вот-вот провалится. Верно сказано: «Не кичись ростом. Нарвешься на великана - глаза закатишь!» Видно, и Алимбай это почувствовал. Недаром так часто вздыхает в последнее время...».

1928 г.В КОГТЯХ СМЕРТИ

Койшкары - могучий, черный, загорелый джигит -стоял на крыше землянки и пристально всматривался в черную точку, ползущую под его ногами в низине.

Точка эта то появлялась, то снова исчезала, и, наконец, на склоне перевала показался путник.

Вряд ли появился он тут случайно. С прошлого лета целые армии прошли через этот безлюдный край степи, и многое в это время тут случилось. Собственными глазами видел Койшкары и убийства, и погони, и панические бегства, и многое, многое другое.

В прошлом году он батрачил у Темира. И помнится, только привез из степи сено и стал складывать скирду, как в аул ворвались солдаты. Это был целый отряд, и остановился он возле дома Темира.

- Давай лошадей!

В ауле всполошились. Подхалимы и холуи Темира, готовые ради хозяина подставлять чужие спины под любой удар, бросились по дворам собирать лошадей. Отбирали, как водится, только бедняцких кляч -тощих и облезлых. Бедняки возмущались, а прихвостень бая - Тюебай - невозмутимо объяснял им:

- Все правильно! Байские лошади не годятся для езды. Они слишком справные. Отъелись на воле. В такую жару их с ходу запарят.

Старуха Бекена, обезумев от страха и горя, побежала за своей клячей, голося:

- Бога в вас нет! Я одинокая, беззащитная, вот вы и измываетесь! Загнали мою клячонку. Ведь в ней одни

мослы торчат. После работы еле домой приходит. Хоть на этот раз пощади-и-ите!..

Один из солдат (оказалось, он понимал по-казахски) неожиданно прислушался к воплям старухи и вдруг наставил ружье на Тюебая:

- Мы бедняцких лошадей не трогаем, - сказал он по-казахски. - Нам байских скакунов подавай! Понял? Ты, прихвостень, смотри у меня! Ну-ка, гони сюда весь байский табун! Сами будем выбирать!

И тут Тюебай так растерялся, что даже заикаться стал.

- Как вам угодно... Но мы ведь всегда так делали... Я... Я... Да как вам угодно будет.

И пригнал байский табун.

Строптивые, пугливые неуки, волоча арканы с петлей, бурей примчались в аул. Все исчезло в тучах пыли. Земля дрожала под цокотом копыт. Койшкары кружился посередине табуна, ловко закидывал аркан на одичавших лошадей, резко подтягивал его, и тогда самые сильные кони грузно оседали или даже падали наземь.

- A-а! Будь ты проклят, Койшкары! - дурным голосом кричал бай. В суматохе аркан Койшкары настиг байского любимца - мухортого иноходца. Темир в отчаянии даже глаза выкатил и ногами затопал, будто не иноходца, а его самого захлестнула петля.

- Чтоб тебя таким же арканом придушили! Чтоб ты сам на такую петлю нарвался, душегуб!! - вопила, изрыгая все проклятия на свете, толстая, как кадушка, байская байбише возле земляной печки.

Койшкары, услышав испуганный крик бая, подумал, что, пожалуй, он и в самом деле допустил оплошность, и даже уже чуточку отпустил было аркан, но тут завопила ненавистная байбише, и он от ярости даже привстал на стременах. A аркан натянул так, что мухортый иноходец захрипел, осел на задние ноги и задрожал тугим крупом.

- Молодец! Джигит!- восторженно воскликнул молодой боец в военной форме и накинул на иноходца узду.

Это был тот самый парень, который говорил по-казахски. Это он приказал отпустить всех бедняцких лошадей. Был он ловкий, легкий, подтянутый и весь обвешанный оружием.

- Подойди сюда! - крикнул он Койшкары. - Небось батрак?

- Так точно.

- Тогда давай лови самых лучших байских лошадей!

Было в молодце этом что-то притягательное и приятное. Он точно завораживал байского батрака.

Выбрав отборных иноходцев и скакунов из байского табуна, бойцы покинули аул. Темир стоял и храпел, словно загнанная лошадь. Казалось, он вот-вот лопнет от злобы. Проклиная всех подряд, как свирепый тарантул, металась по аулу байбише.

- Койшкары! Чтоб тебя земля проглотила! Где ты? -надрывался бай. - Вместе с Минайдаром быстро заверните лошадей!

Когда отряд удалился от аула, молодой боец, говоривший по-казахски, подъехал к Минайдару и Койшкары. Сидел он в седле ловко, прочно, совсем не так, как остальные русские.

- Ну, как, товарищи, не обижаетесь, что едете на байских лошадях? - ухмыльнулся он и представился:

- Андрей. С малых лет батрачил у бая в стороне Баганалы. Оттуда ушел на войну. Год провоевал. После революции вернулся домой. Про большевиков слыхали?.. Вот мы - большевики, - сказал он еще, дотянулся до Койшкары, схватил его за пояс и сильно потянул к себе. - Может, поджигитуем? - улыбнулся он. - Кто кого с лошади свалит, а?! - Потом вдруг вспомнил, что Койшкары струхнул, услышав зычный окрик бая, и коротко разъяснил, что отныне для кедея и батрака

настали новые времена. - Главное - не бойся, не робей! Твой час пробил! Теперь батраки - сила!

Так и уехал джигит вместе с отрядом.

Вечером отряд остановился в одном ауле, у излучины реки. Трава тут росла высокая, по самое стремя. Скотина ходила справная, жирная. Кое-кто недобро косился на Минайдара и Койшкары: это вы, мол, их сюда привели!

А едва наступили сумерки, отчаянно залаяли собаки и раздался топот копыт. Прогремел выстрел. Андрей и его бойцы кинулись к лошадям, но тут в аул ворвался большой вооруженный отряд. Началась стрельба. Плачь и вопли вспороли ночную тишь...

Это пришли белые. Андрея и его товарищей схватили. И хотя убивать не стали, но избили до полусмерти.

- Вы нанялись им в проводники!- рычал на Минайдара и Койшкары тощий и изворотливый, как стрекоза, вожак и, разъярившись, лупил камчой Койшкары по спине.

Он бил с такой силой, что гулкое эхо отзывалось на каждый удар. Казалось, в ночи выколачивали пыль из старой кошмы.

Наутро беляки ушли. Пленных большевиков, полураздетых, погнали пешими. Андрей был так истерзан, что еле волочил ноги. На прощанье он молча кивнул Минайдару и Койшкары головой.

- Убьют теперь бедных,- вздохнул Минайдар.

- Да... И мы не в силах им помочь, - удрученно проговорил Койшкары.

Беляки прихватили и байских лошадей. Койшкары умолял вернуть их, но его и слушать не стали, к тому же один из жителей аула, пронырливый черный малый, явно желая спасти своих лошадок, показывая на джигитов, крикнул:

- И этих тоже забирайте! Это красные лазутчики!

Темир чуть не задохнулся от досады и ярости, когда узнал о случившемся. Его желтый посох с медным наконечником так и плясал по головам понуро стоявших Минайдара и Койшкары. Улжан-байбише вне себя от ярости визжала:

- Убей! Убей этих собак! Они не стоят и одного иноходца!

Но Темир не удовлетворился одним избиением. Он передал табунщиков суду аульных старейшин. Аксакалы решили, что лошадей бай лишился по вине старухи Бекена и Койшкары. Старуха была зачинщицей: она первая подняла хай, а Койшкары собственноручно изловил иноходца и еще несколько байских скакунов. Если бы не эти смутьяны, отряд угнал бы заезженных кляч и спокойно уехал бы.

Тут же по решению мудрых аксакалов у старухи и табунщика отобрали все имущество для возмещения стоимости девяти байских лошадей. Койшкары Темир прогнал. Ты, мол, большевик. Наивные аульные бабы со страхом и любопытством глядели на джигита:

- Господи! Кто же ты на самом деле есть? Человек или оборотень?

Только один Кульбике и посочувствовал ему:

- Это настоящий джигит! - сказал он. - Хоть говорить о себе заставил!

Койшкары после этого случая подался в русские поселки. Работал там по найму, кормил себя и родителей.

***

Вскоре Койшкары разглядел путника. Это был солдат в серой шинели, бежал он к аулу. И через несколько минут Койшкары воскликнул:

- Ойбай! Это же Петра! - И бросился ему навстречу.

В самом деле это был Петр. Тот самый Петр, с которым Койшкары пять долгих лет батрачил у Темира.

- Откуда ты? Куда бежишь? Что с тобой?- начал было засыпать его вопросами Койшкары, когда они встретились, но Петр только сказал:

- Потом, потом! А пока меня спрячь куда-нибудь... Чтоб никто не видел. - И затравленно оглянулся по сторонам.

Койшкары похолодел. Выходит, Петр - беглец! А за укрытие беглеца полагается тяжкое наказание. Но ведь не может же он прогнать Петра! Пять лет они работали бок о бок. И не только работали, но и крепко подружились, да и жили, можно сказать, душа в душу. Когда Петра забрали в солдаты, Койшкары убивался так, как будто лишился родного брата. На прощание они обнялись.

«Присматривай за мамой. Не дай ей дойти до нищеты!» - просил его Петр, уезжая. И Койшкары обещал сделать все, что в его силах. И вот они вновь встретились.

- Э, Петра, что ли? Живой-здоровый вернулся, дорогой?- радостно приветила беглеца старуха Умут, мать Койшкары.

- Оу, Петра, сынок! Да ты, апырмай, большим джигитом стал, а?- улыбнулся бледный, низкорослый старичок.

Это был Етыкбай - отец Койшкары.

Умут и Етыкбай любили Петра, как родного. Когда они вместе с сыном батрачили у Темира, Умут и обстирывала и обшивала его. Бывало, любопытные бабы спрашивали:

- И за что ты его любишь, этого русского?

И Умут неизменно отвечала:

- А русского разве не бог создал? Он такой же, как мой Койшкары. Вместе работают, вместе живут. Друг за дружку заступаются. Почему же он должен быть нам чужим?

Петр тоже искренне привязался к Умут и звал ее так же, как и Койшкары, «аже».

- Здравствуй, аже! Живой-то я живой, и здоровый тоже. Однако такая мне опасность грозит! Спрячьте! Не выдайте!

Петр вздохнул. Умут испугалась. Морщинистое лицо ее побледнело.

- Как же так, сынок? Что случилось?- всполошился сразу и Етыкбай.

- Скажи честно, - не вытерпел Койшкары.- Ты кто?

- Большевик! - ответил Петр.

Хозяева вздрогнули и переглянулись. «Большевик»! После прошлогоднего угона байских лошадей старики слышали это слово не однажды. Как-то раз Етыкбай поинтересовался у аульного купчишки Каныша: «Что это за люди такие - большевики?» - «Грабители и кровопийцы, смутьяны и разбойники»,- коротко объяснил купчишка.

И с тех пор, если кто-нибудь называл Койшкары большевиком, Етыкбай возмущался и оскорблялся: «Да вы что? Разве мой сын когда-нибудь занимался разбоем?»

О большевиках часто поговаривали в аулах. Сходятся где-нибудь двое-трое да и судачат про таинственных смутьянов. Никто толком не знал, кто они такие, поэтому все нелепое и жестокое приписывали именно им.

Минайдар и Койшкары после встречи с Андреем думали о большевиках иначе. Особенно много и часто ломал себе голову Койшкары. Неужели большевики лихоимцы? Вот Андрей назвал себя большевиком, а разве он лихоимец, грабитель? Разве станет разбойник толковать про волю? Заботиться о сирых и обездоленных? Ведь это он внушал нам: «Все сейчас в ваших руках! Если батраки объединятся, то от баев и мокрого места не останется». А кто против большевиков? Кто распространяет о них нелепые сплетни? Кто? Кто?

Этого Койшкары не знал. И теперь, услышав из уст Петра это страшное слово, совсем смешался. Все сомнения и страхи вдруг сразу всплыли в его мозгу.

- О, создатель! Да что же это значит? - испуганно воскликнула старуха Умут и посмотрела на сына.

- Не пугайся, аже. Кем же быть Петру, если не большевиком? Все батраки - большевики! И я тоже большевик! - сказал вдруг Койшкары.

- Руку, друг! - улыбнулся Петр и крепко сжал его ладонь.

Етыкбай и Умут с недоумением посмотрели друг на друга и вздохнули. Они были явно озадачены. Однако с этой минуты и они также стали считать себя большевиками...

Етыкбая отправили на улицу дозорным, а Петр и Койшкары остались наедине, чтобы отдохнуть, поговорить обо всем. Но старые друзья даже не успели нарадоваться друг другу, как ввалился перепуганный Етыкбай и в замешательстве прошептал;

- Едут!

За окном со скрипом пронеслись сани, запряженные парой лошадей. Мелькнули мохнатые папахи, серые шинели, на поясах наганы, на санях винтовки. Один из тех, кто соскочил с саней, был толст, черен и усат. Койшкары посмотрел в окно и побледнел:

- Нечестивец Ауесбай!

- А кто он? Казах? - спросила перепуганная Умут, беспомощно озираясь по сторонам. - Попробуй, поговори с ним...

Петр мрачно покачал головой:

- Не повезло. Кто-то уже донес. Ах, как же я промазал! Не надо было мне приходить сюда...

Держа винтовки наперевес, в землянку ворвались два солдата. Петр встал и поднял руки. Вошел Ауесбай и грозно насупился. В его руках был наган. Один солдат стал обыскивать Петра, другой стоял рядом.

- Дорогой, я вижу, ты сын казаха. Этот юнец с малых лет рос в нашем ауле, - начал было неуверенно Етыкбай, но Ауесбай наставил наган на хозяина и рявкнул:

- Заткнись, старый хрыч! Не то - зараз прикончу!

Етыкбай задрожал и даже со страху глаза рукой прикрыл.

- Что же ты, милок, старого человека пугаешь? Не надо, - ласково сказала Умут, хватая Ауесбая за полы шинели, но тот с размаху так ткнул ее в грудь, что Умут, ойкнув, отлетела к порогу.

Ауесбай грозно натопорщил усы:

- Видишь, где он себе гнездышко свил?!

- Ошибаешься, я... - начал было Петр, но долговязый рыжий солдат ударил его прикладом, и он упал, как подкошенный.

Койшкары, оглушенный, потерянный, стоял и почти не соображал, что творилось вокруг него. Петр валялся без чувств весь в крови, а он, его закадычный друг, ничем не мог ему помочь. И стоит, дрожа от бессильной ярости. Нехорошо! Помнится, однажды Темир за какую-то провинность начал нещадно хлестать его камчой, и тогда Петр кинулся к нему и подставил свою спину под удары. Вот что значит настоящий друг...

И вспомнив это, Койшкары схватил долговязого за глотку.

- Ты что его бьешь, а?!

Началась свалка. Тявкнул раза два наган. Койшкары яростно вцепился в горло долговязого и стал душить его, но тут подскочил Ауесбай и, изловчившись, рукоятью нагана ударил джигита в висок. Потекла кровь. Койшкары разжал пальцы. Долговязый, вырвавшись, с бешенством обрушился на него...

Вокруг землянки Етыкбая толпился народ. Одни стояли с выкатившимися от страха глазами, другие что-

то кричали, спорили, строили разные предположения, и все вместе лезли вперед, толкаясь и сгорая от любопытства. Некоторые, уже узнав, в чем дело, не решались, однако, высказать свое отношение к случившемуся и колебались, приноравливаясь к настроению толпы.

- Пока этого мерзавца не уберут, не будет нам покоя! - распалялся Темир, неизвестно как тоже очутившийся тут.

- Правильно говоришь! Один овечий катышек целый бурдюк масла испортит. Один негодяй всю округу ославит! - поспешно поддержал бая мулла Омар.

Подростки же и джигиты, явно сочувствовавшие Минайдару и Койшкары, молча переминались с ноги на ногу...

Ауесбай заночевал у Темира. Петра и Койшкары привезли на санях и втолкнули в деревянный сарай бая. Улжан-байбише со злорадной усмешкой на холеном лице достала из кармана пышной лисьей шубы ключ и собственноручно заперла обоих джигитов.

- Знала я, что священная память иноходца и резвых скакунов покарает нечестивцев. И вот пришла расплата!..

По исконным казахским обычаям, бай и байбише обязаны были быть заступниками своих аулчан. Они должны оберегать аул от всякой внешней напасти. И то, что байбише сама заперла на ключ избитого в кровь Койшкары, оставило в душе сородичей неприятный осадок. Однако, и Темир, и Улжан были настолько ослеплены злобой, что ничего не замечали. Впрочем, у них мог быть и свой расчет.

Сторожить сарай поставили байского батрака -Минайдара. Ауесбай пронзил его взглядом, помахал наганом перед носом и прорычал:

- Эй, пучеглазый дурень, учти: упустишь их -прихлопну!

И Минайдар содрогнулся, побледнел.

Аул шумел, гудел, судачил. Женщины, ходившие за водой, выносившие золу, собиравшие кизяк, без конца обсуждали это событие. Каждый, конечно, на свой лад. Нашлись и такие, кто возносил Ауесбая до небес. Был он сыном городского купчишки - «шала-казаха» или «полуказах», как таких презрительно называли в аулах, и приходился дальним родственником многим жителям и этой округе. С Темиром у него давно шли всякие шуры-муры. В аулах об Ауесбае говорили так:

- Видно, сумел примазаться к властям. Говорят, скоро его в чин произведут.

Старики ставили его в пример молодым:

- Этот далеко пойдет! Этот выбьется!

А сегодня Ауесбай стал настоящим героем дня. Его имя было у всех на устах.

- Ауесбай привел сюда сотню солдат, - с важным видом сообщил кривоногий чумазый Габбас.- Он оставил ее где-то позади. Наверно, завтра нагрянет!..

И при этом он, хорохорясь, задирал голову, будто именно он и привел эту сотню. Известный пустобрех Джанибек, видно, тоже не желал отставать от Габбаса.

- Ауесбай в этом походе уложил сто большевиков, -говорил он.

Старик Етыкбай считался в этом ауле пришельцем. Его род тут владел всего тремя домами. Двое его родственников - Рахмет и Сугур - были тихие, скромные, среднего достатка люди. Правда, дома, возле своего очага, храбрее Рахмета и человека нет, но на людях он робок и даже просто труслив. А Сугур -вообще рохля, его режь - он слова не промолвит. Оба понятия не имеют о родственной чести и достоинстве. Правда, они охотно признавали Етыкбая своим сородичем, однако на этот раз отреклись от него в открытую. И не только не заступились за его

сына, но даже и близко не подходили к нему, боясь пересудов, а иногда вместе со всеми откровенно хаяли старика.

Темир угощал гостя по-городскому. Послал гонца за самогоном в соседний русский поселок, собрал всех именитых и почтенных людей аула, щедро накрыл дастархан. Улжан-байбише ходила радостная и торжественная, словно у нее внук родился. Она заложила в котел и казы - конское брюшное сало, и карта - конскую колбасу, и подгривок - жал, и огузок -жая.

- Джигиты! Некоторые из вас, вероятно, в жизни еще арак не пробовали. Что ж... к такому напитку казахи пристрастия не питали. Но сегодня - пейте! Нынешние мои гости - особенные, дорогие. Они ради нашего покоя своей жизнью жертвуют. Бунтовщиков в чувство приводят. Надеюсь, вы понимаете, какая для нас это честь - сидеть с такими людьми за одним дастарханом!

И Темир покачал кесушку с самогоном так, словно это был кумыс. Чувствовалось, однако, что для большинства этот «напиток сатаны» был привычным делом. Все заерзали и заулыбались.

- В честь высокого гостя и выпить не грешно!-заметил Тюебай.

Из сундука извлекли большую заветную скатерть, расстелили посередине комнаты. Тюебай про себя отметил, что в последний раз эту полосатую скатерть расстилали по случаю возвращения отца Темира, благочестивого Турлыбая из Мекки. За дорогим дастарханом собравшийся тогда люд пил священную воду - «зеям-зям».

- За здоровье господина Ауесбая!- провозгласил Темир, подняв кесушку с самогоном.

- Апырмай, как бы не заболеть... В жизни ведь в рот не брал,- бормотали некоторые из несмелых.

- Ничего не поделаешь. Раз Темир сказал - пей, хоть умри!- настаивали другие, что посмелее.

Самогон понемногу развязал языки.

- Господин Ауесбай! Ваши братья жаждут услышать из ваших уст приятные вести. Будьте добры, поведайте нам, что делается на свете... Что слыхать про казахскую «Алаш-Орду»?- спросил потный, красный Темир.

- «Алаш-Орда» делает свое дело, - ответил Ауесбай важно. - Алихан отправился в Омск на переговоры с Колчаком.

- Ой, молодчина, ой, сарбаз!.. Покоя бедный не знает... Все о нас, казахах, днем и ночью печется,-заохали, заахали гости, крутя носами и закидывая головы.

Шумно стало в доме бая. Говорили все громче, все крикливее, перебивая друг друга, и вскоре никто никого уже не слушал.

Ночь стояла морозная. Днем снег подтаивал, а теперь застыл ледяным настом. Могильная темь окутала степь. Сквозь хмурые тучи, бродившие по стылому небу, кое-где тускло поблескивали одинокие звезды. Тяжкий, тревожный сон сковал аул. Недоброе предчувствие закралось в сердца бодрствующих.

На бревне у деревянного сарая сидел, вобрав голову в воротник заскорузлой шубы, похожий на пугало Минайдар. Сегодня он - охранник. Часами сидя в понурой позе, он мучительно размышлял: «Апырмай, в чем же их вина?» И Петр, и Койшкары -его старые приятели. Можно сказать, он породнился с ними. Породнился - потому что, кроме них, у него на целом свете никакой родни. Минайдар не знал, как и когда он здесь появился, откуда родом, чей он сын. С малых лет он помнит себя только батраком бая Темира. Теперь ему уже двадцать три. И ничего хорошего он еще не видел... Иногда его охватывала

неизбывная тоска, и тогда он приходил к Етыкбаю, ложился на подстилку, грустный, подавленный, и подолгу молчал.

- Здоров ли ты, шрагым? Чего лежишь, вздыхаешь?-спрашивала Умут. Какое ласковое это слово - «шрагым» - дорогой, зрачок мой, светоч мой! Одна только Умут и называла его, Минайдара, так. Больше никто на свете не говорил ему такие слова. Да и говорить-то было некому.