Страница - 20

- Очень хорошо!

- Если хватит силенок, можно и еще больше! -раздались одобрительные голоса.

- Второй вопрос: разбивка колхозников по звеньям. Первое звено - восемь человек. Звеньевой - Хасен. Второе звено - шесть человек. Звеньевой - Абиш...

- Третий вопрос - рапорт.

- А это что такое?

- Рапорт - это наше обещание району. Удостоверение о нашей готовности к посевной.

Председатель поднялся и громко сказал: «Так вот я считаю...» - и все теперь уставились на него. Казалось, некоторые женщины впервые увидели это серое, в пятнах, лицо, эти косые глаза и огромный сомий рот секретаря правления. Кое-кто про себя, наверно, подумал: «Ну и видик у этого молодца!»

А молодец читал: «Мы, члены колхоза «Новая жизнь», рапортуем райисполкому: записавшись в колхоз, мы объединили сельхозинвентарь и тягло; очистили и протравили семена. К настоящему времени у нас:

• 1.    отремонтированы и подготовлены пять плугов, четыре бороны, двадцать пять сбруй;
• 2.    отобрано для посевной двадцать пять пар быков и лошадей;
• 3.    создано пять звеньев, и назначены звеньевые;
• 4.    сверх плана обязуемся засеять еще пятьдесят гектаров.

Это будет наш подарок к десятилетию Казахстана...».

Ержеке не дождался конца рапорта, крикнул:

- Здорово! Хорошо придумали: «Наш подарок к десятилетию Казахстана!» Кудебек, дорогой, запиши еще в свою бумажку: наш почтенный Ержеке, - да, да, таки напиши! - несмотря на то, что ему перевалило за шестьдесят - обязательно это укажи, - для укрепления колхоза вступает... э... добровольно в эту самую... артель!

Сверху из-за туч раздался первый весенний грохот. Собрание на колхозном дворе разгорелось. То и дело гулко хлопали в ладоши.

А на небе гром гремел уже вовсю. Ему вторил восторженный гул на колхозном дворе. Гул и грохот порой сливались. Казалось, они состязались в мощи.

- Значит, принимаем такое решение? - спросил Калкай.

- Да! Да!

- Тогда завтра же выезжаем с плугами на поле!

И в эту минуту первый весенний благодатный ливень обрушился на землю.

1930 г.

НАЧАЛО РАЗДОРА -КОРОВА ДАЙРАБАЯ

Председатель колхозного правления Кульзайра -женщина замкнутая. За столом она обычно сидит, наглухо укутавшись в черную пуховую шаль. Говорит редко, но резким, властным голосом.

- Я хотела спросить у вас... - начинает Кульзайра.

- О чем же?

- Зачем вы нас, баб, беспокоите? Ведь наше дело у очага шебуршиться, по дому хлопотать. На что мы еще способны?

- Э, не говорите так. Теперь у нас равноправие. А оно должно быть не только на бумаге, но и на деле. Таких женщин, как вы, обязательно следует привлекать к общественной работе.

- Оставили бы нас в покое, другого равенства нам и не надо, - упрямо твердит она. - Испокон веков кормили-одевали нас мужчины, а теперь не в силах, что ли?

Разговоры о женском равноправии почему-то не воодушевляют Кульзайру. «В чем дело?» - недоумевают некоторые. И аулчане отвечают: «Женщина ведь. Думаешь, легко ей народом управлять? Каждый на свой лад орет, со своими заботами лезет - вот и заморочили ей голову. Со зла она так и говорит».

И в самом деле: одна лишь склока вокруг сивой коровы Дайрабая способна кого угодно из себя вывести. Однажды из-за этой коровы вышел великий раздор.

...Всех членов артели «Алгабас» оповестили, что сегодня в школе состоится собрание. Приходили

поодиночке, по двое. В артели объединились шестьдесят восемь семей, но жили все разбросанно, от одного аула до другого - верст восемь-десять.

- Подвод мало. Скот отощал, приходится пешком топать. Вот и задерживается народишко,- говорят.

Собрания артели проводятся если не каждый день, то уж через день - наверняка. А когда из района наезжают уполномоченные, то бывает и в день по два собрания. И все равно народ стекается на них и за десять верст.

Сегодняшнее собрание - особенное. Будут обсуждать новый устав артели, вернее, дополнения к нему. Нововведений и дополнений довольно много, и все они, как будто, дельные. На всех, однако, не угодишь. Некоторым все чудится, что их ущемляют.

- Там ведь ясно сказано: добровольно. Значит, можно и не вступать в эту артель?!- бурчит, нахохлившись, черный детина с корявым лицом.

Верно: добровольно, но это вовсе не значит, что нужно непременно выходить из артели. Свое желание порвать с артелью иные объясняют так:

- Ну, жили артелью, а чего добились? Ни своим скотом, ни собой не распоряжались!

Да! Это верно, перестаралось районное начальство, обобществило личный скот, превратило артель в коммуну. А председатель артели пошел еще дальше, проложил, так сказать, собственную борозду в светлое будущее. Не спросясь, забрал у одного телку, у второго - бычка, у третьего - стригунка, начал продавать, резать, транжирить чужой скот налево-направо. Так лишился Ахмет красной телки по третьему году, которую, по его же словам, любил больше родных детей. Так Дайрабай потерял свою сивую корову, которая за один раз давала полное ведро молока... Люди насторожились, ожесточились, потеряли всякий интерес к артельной жизни. И поэтому

обрадовались, и, сразу же по-своему истолковали новое положение о том, что и вступление в артель, и выход из нее осуществляются исключительно на вольных началах.

Пришел возбужденный Жасыбай.

- Слышали, что подлый Садвокас вытворяет? Собирает у себя дома бедняков и подстрекает их выходить из артели!

Садвокас - из бывших аткаминеров. Одно время сами бедняки изгнали его из своей среды, дескать, не место среди них Садвокасу. А теперь этот самый Садвокас стал заступником и наставником бедноты!

Возле осевшей и до половины выщипанной скотиной скирды сидят и разговаривают трое. Один из них - бедняк, двое - середняки, люди прижимистые и ловкие. Интересно, о чем речь ведут?

- Гляньте,- сказал Вали.- Эти стервецы с двух сторон обрабатывают Дутбая. Видно, против собрания науськивают.

- Нет такого закона, чтобы люди не разговаривали,- отвечают ему,- Пусть балабонят, сколько им вздумается. Конечно, если против большинства козни строят - это подло, а так пусть себе...

Наконец собрались все. Битком набили класс, иные - кому не хватило места - взгромоздились на парты. Хозяин, сдавший дом под школу, забеспокоился:

- Нет, нет, слезьте, слезьте с парт. Вы что?! Сломаете, раздавите!

- А тебе какая забота?- возмутились одни.- Сломаем - так не тебе же платить.

- Неправильно говорите,- урезонивали их другие. - Школа - наша, государственная. И нечего зазря имущество ломать.

Собрание началось. Стали выбирать председателя.

- Пусть Ырысты председателем будет. Он ближе к столу сидит. А секретарь - Абиш!

Ырысты упрашивать не нужно. Сел посередке, заулыбался.

- Объявите повестку дня, - напомнил уполномоченный.

- Да чего тут?.. Сами объявляйте,- еще щедрее улыбнулся Ырысты.

Народ расшумелся. Попробуй уйми его, успокой...

- Эй, горлопаны-трепачи! Хватит же вам наконец! -сказал Ырысты - теперь председатель собрания. - Вон человек слово просит.

Доклад тянулся целый час. Оратор говорил о значении сельскохозяйственной артели, о том, как она создается и какие дополнения и изменения включены в устав.

Дали слово для высказываний и вопросов.

- У меня вопрос!- сразу же вскочил насупленный черный мужичонка. Сорвал с головы мерлушковый треух, шмякнул его на парту. Это был Дайрабай.

Все развеселились.

- Ну, начинается сказ про сивую корову!

- Не будет ему конца.

- Как только не надоест ему об одном и том же?

- Ты - человек большой, издалека приехал, если позволишь, хочу поведать свою жалобу,- торжественно начал Дайрабай, обращаясь к уполномоченному.

- Эй, эй, подожди,- заволновались люди. - Дай сначала с вопросами покончить. Куда прешь?

- Не одергивай, товарищ! Ты что, рот мне заткнуть хочешь? Я про горе свое рассказать хочу. И имею право горем своим поделиться. О чем вот эта газета говорит, знаешь?.. Так вот, почитай! - Дайрабай вытащил из кармана тщательно сложенную газету.

Пришлось Дайрабаю вне очереди дать слово. Попробуй скажи ему, что он порядок нарушает, что прениям положено быть после вопросов, Дайрабай брыкаться начнет, как необъезженная лошадь. «Горе

сивой коровы» тяжелым камнем лежит на сердце Дайрабая.

- Товарищ! Люди посмеиваются. Опять, дескать, заладил сказ про сивую корову. Что ж... Кому смешно, пусть смеется. А мне совсем не до смеха. Я не промолчу, когда творится беззаконие. Я говорю и буду говорить об этом открыто, честно, невзирая на лица. Вот!

- Только покороче! - хмуро попросил кто-то.

- Апырмай, и что вы, в самом деле? Дайте же сказать... Где она, свобода слова? Товарищ уполномоченный, скажи этим: пусть не перебивают, - еще больше распалился Дайрабай.

Люди умолкли.

- Товарищ! Я бедняк. Еще точнее - батрак. Девять лет босой-голодный пас овец Семенова. Если вру, пусть сидящие здесь меня поправят... Очухался я малость, когда пришла Советская власть. Кое-какой скотиной обзавелся, крышу над головой поставил. Зажил, как все бедняки. Не хуже, не лучше. А в начале, кажется, двадцать девятого года наш Жасыбай с дружками клич бросили: «Давай организуем калауну!» (тракторная колонна). Ну что ж, давай так давай. Согласились, значит, калауну создали. Получили пяток тракторов. А кто их раньше видывал, трактора-то? Жеребята в дыбки, с привязи срываются. Коровы хвосты торчком, баб пинают, подойники опрокидывают. А мелкая скотина и вовсе врассыпную в степь драпает... Посмеялись мы промеж собой, дескать, новое со старым еще не уживается... В калауне сорок дворов, в артели - шестьдесят восемь, а земля одна, общая. Нам для пахоты нужен цельный надел, чтобы развернуться было где. Решили пустить трактора с Каратомара. А аул Жакена - против. «Мы, - говорят, - сами бедные и никому родную землю не уступим». Тогда, говорим мы, вступайте в калауну. И слушать не хотят, фыркают... В этом ауле живет пройдоха Садвокас, видно, он народ

и взбаламутил. Пригнали мы все-таки трактора к Каратомару, а эти бедняки на нас идут с шестами, дубинами. Среди нас, однако, охотников драться не нашлось, и тогда эти люди распластались на земле перед тракторами: «Не дадим пахать землю, и все!» Пришлось кое-кого оттащить волоком в сторону. Если не верите, вот сидит Жасыбай спросите его. Он коммунист, врать не станет... Дней двадцать тарахтели трактора, распахали десятин двести. От казны получили недостающие семена. Засеяли, значит, и в усы ухмыляемся. Если пшеничка вырастет, до отвала хлеба наедимся. А она на славу уродилась, пшеничка-то. Созрела. Скосили ее сообща, намолотили, посчитали. Бог ты мой, семь тысяч пудов получилось! Хоть верь, хоть нет... Разве бедняку когда-нибудь снилось такое богатство! Но, как говорится, глаза видели его, а в руки не попало. А почему - сейчас вам объясню, товарищ. Из семи тысяч пудов две с половиной тысячи отсыпали, значит, на семена. Тридцать пять процентов забрала калауна. И все равно, когда остаток разделили, пришлось по двенадцать пудов на каждого. Но тут сообщили нам, что в Казахстане существует якобы особый закон. По нему член артели не имеет право получить более семи пудов в год. Что ж... Против закона не попрешь. Пшеницу продали, а деньги послали красноармейцам-дальневосточникам. Это был наш дар от чистого сердца. Искренне обрадовались, что от нашего скромного труда вдруг столько пользы. Ладно... Еще новость - заем. Опять не пожадничали - дали. Тут и кончилась пшеничка. А купить - на что? Ничего, утешали себя, главное - семена есть в запасе. А сами и на молоке как-нибудь продержимся. В эту самую пору стало что-то непонятное твориться с нашей артелью. Когда мы вступали в калауну, Жасыбай уверял, что общими будет только тягло и наш труд. Вдруг приезжает

из района курчавоголовый уполномоченный (его даже вроде «чрезвычайным» или «особым» называли) и говорит: «Никаких разговоров! Отныне и скот, и люди, и дом - все общее!» Так в один момент и телка, и бычок, и корова не моими стали... Ну, обобществили скот весь - ладно. Но с нас еще и семена потребовали. «Да как же так?! - народ ропщет. - Мы ведь еще осенью семена заготовили». А уполномоченный еще пуще прежнего распаляется: «Давай семена!» Получается вовсе интересно. У меня, товарищ, семья - я да жена. Ну, раз малосемейный, да еще скот держишь, да десятину-другую земли имеешь, с тебя, оказывается, еще и налог причитается. Один рубль семьдесят копеек. Ладно... Стали делить семенной налог, и на мою долю, как малосемейного, досталось больше всех - двадцать один пуд! А ну, выкручивайся теперь, Дайрабай! Покажи-ка свою прыть! Докажи-ка, что ты активист! Денег - ни копейки, скот - записан на коллектив, к нему теперь не подступишься. Осталось приданое жены - старый, потертый ковер. Думаю продать его, так жена дурным голосом вопит. Что делать?

- Апырмай, куда же подевались семена? Мы ведь сами засыпали в закрома две с половиной тысячи пудов очищенного, отборного зерна, - говорю.

- А это тебя не касается, - мне отвечают. - Это пошло в счет заготовки. Так решил район.

Приуныл я. Ну как же? Хочешь быть честным бедняком - достань двадцать один пуд зерна. Да разве я - враг Советской власти? Разве я не желаю ей добра? Разве не отдал ей последнее?..

Так извелся - дома не могу сидеть. Душа содрогается от одной мысли, что я несчастный бедняк. Походил туда-сюда, пытался во что бы то ни стало доказать свою честность, но и занять ничего ни у кого невозможно. Убитый, притащился я домой ни с чем. Тут баба на меня

шумит. Жрать, говорит, дома нечего, а ты без толку слоняешься... Вот-те раз! Я хожу - семена ищу, а бабе самой есть захотелось.

- Поменяй лошадь на убойную скотину,- говорит она. - Лучше уж пешим остаться, чем с голоду подыхать.

Нет уж... Пока я жив, с темно-рыжим своим не расстанусь...

Наутро притащился Сеит. Я как раз злой, мрачный сидел.

- Забираем сивую корову на контрактацию,-заявляет он.

- Я ведь твоего отца вроде бы не убивал! - вспылил я. - Что ты на сивую корову мою позарился?!

- Попридержи язык, товарищ!- грозится Сеит. -Если начнешь артачиться, мигом под суд отдам, как врага мясозаготовки.

- А еще куда отдашь? - спрашиваю.

Вместо ответа Сеит достал бумагу и начал строчить. А после суда, известное дело, - тюрьма. А что такое тюрьма, я уже однажды изведал. Меня туда Есмаганбет упек еще в двадцать пятом году, обвинив в конокрадстве. Будто я жеребца его угнал... Втолкнули меня в эту самую тюрьму, а там знаменитый вор Койшигул сидит, скучает. «А,- говорит,- ты ведь из тех, кто на меня капал, указывал, что я вор. Теперь, паскуда, сам попался мне в руки!» Ну, и давай колотить меня кулачищами. Как вспомню ту тюрьму и те побои, во мне злоба вскипает, и удержать себя уже не могу.

- Раз ты хочешь меня под суд отдать, то уж постараюсь, чтобы было за что!

И я подмял Сеита и от души отдубасил.

На другой день за телесное оскорбление представителя власти баскарма¹ пешком погнал меня в район... Было холодно, мела поземка. Ветер так и хлещет в лицо... Я пешком, а Кусебай на тощей мухортой кляче.

Скрючился весь, дрожит... Вот он тут сидит, рябой, невидный... Это он тогда гнал меня в район. Промерз я насквозь, ну и говорю Кусебаю:

- Заедем в ближний аул, согреемся.

А на этого упрямца иногда находит.

- Нет, - говорит, - приказано срочно тебя доставить.

Оглянулся я: сидит Кусебай, согнулся, кроме плетки, в руке ничего нет. Набросился я на него, стянул с седла, сам вскочил на мухортого и айда во весь скок...

Так и приехал в район. «Где тюрьма?» - спрашиваю у каждого встречного-поперечного. Все смотрят на меня, выпучив глаза, и в сторону шарахаются. Поехал я по улице, думаю, попадется же кто-нибудь из тех, кто в учреждениях торчит. И вдруг впереди меня громадный рыжий детина маячит. В руке папка. Я его раньше не видел, но чую: какой-нибудь начальник.

- Дорогой! - окликнул я его. - Где находится ваша тюрьма?

Он оглянулся.

- А зачем она вам?

Я ответил, что приехал сесть в тюрьму.

- А что за причина? Из богачей, что ли? Почему без сопровождения?

- Какой богач?! - говорю. - Самый бедняк. Бывший рьяный активист Дайрабай из аула номер три. Избил члена правления. А по пути конвоира с лошади стянул. Потому и приехал один.

Он так пристально посмотрел на меня и говорит:

- Пойдемте ко мне, поговорим.

Привел меня в райком, усадил к столу, сам сел напротив:

- Расскажите обо всем сначала.

Я и давай рассказывать. А он слушает, слушает. Да слова мои записывает. «И чего он все выспрашивает? - думаю. - Может, следователь?..» Но следователи, я

знаю, иначе допрашивают. Те с ходу с предков начинают.

- Вас не за что сажать в тюрьму. Я сам все проверю. Возвращайтесь домой, - сказал в конце рыжий.

От радости я заулыбался, осмелел. Интересуюсь: кто он? Оказывается, новый секретарь райкома. Тогда я решил выложить ему все начистоту.

- Дорогой, - говорю. - Двадцать один пуд зерна меня днем и ночью преследуют. Говорят, если я не сдам налог, то прослыву вредным, нечестным типом. А нельзя ли меня все же оставить в числе честных бедняков?

- Если есть у вас излишек, - сдавайте. А коли нечего сдавать, то и спроса нет. Вот и вся честность.

Я ушам своим не поверил. Сижу, глазами хлопаю. Тогда он встал, нашел газету и протянул ее мне.

- Если кто-либо без оснований станет от вас требовать семена, покажите ему эту газету. Здесь напечатано постановление Центрального Комитета партии, - сказал рыжий секретарь.

- Вот она, эта газета! - Дайрабай, шурша страницами, развернул газету «Советский аул». - Сам я в грамоте не смыслю. Но где-то здесь должно быть то, что он мне говорил.

Едва Дайрабай кончил свой длинный рассказ, все зашумели.

- Товарищ уполномоченный! Вы приехали сюда Даирабая слушать или собрание проводить? -возмутился кто-то.

- Подобные байки каждый из нас рассказать может - пробурчал второй.

- Я предлагаю прекратить всякие жалобы и перейти к собранию. А то уже поздно. Дома за скотиной присмотреть некому. Скотина голодная, дохлая, за ней нужен глаз да глаз. Не то, пока мы здесь глотки дерем, последняя околеет, - крикнул третий.

Дайрабай разбушевался было, но большинству все же удалось его перекричать. Вернулись к вопросам.

- А можно выйти из артели? - спросил кто-то.

- Можно.

- Тогда я выхожу.

- Причина?

- А причина такая. - Задавший вопрос выступил вперед. - Злоключения Дайрабая и мне знакомы. Что это за порядки такие, когда на собственное имущество прав нет?! Сшил я себе в этом году шубу, а носить ее так и не привелось. Попросил ее как-то Кайранбай - есть у нас такой. Дай, говорит, в район съезжу. Напялил он мою шубу, и с концом! «Ты почему мою шубу не возвращаешь?» - спрашиваю. А он меня же облаял: «Молчи! Или не знаешь, что отныне все имущество общее?!» Шуба - бог с ней. А вот был у меня пегий стригунок, такой ладный да гладкий. Дед бы воскрес -я б его не зарезал. Хороших кровей был стригун. Мечтал: будет у меня славный конь... И вдруг прибегает однажды с улицы жена, вопит: «Стригунка нашего уводят!» Кинулся я из дома, с людьми баскармы столкнулся.

- Оу, - говорю. - Как вы смеете ни с того ни с сего скотину из чужого хлева уводить?

- Не твой скот, старина, - мне возражают. - А колхозный. Мы хотим стригуна на мясо беднякам зарезать.

Я остолбенел. И сказать ничего не могу. А стригунок ржет, жалобно так, словно почувствовал смерть. Мать его, кобылица, тоже ржет, зовет его в деннике. Я любил, лелеял стригунка больше человека. Жалел. Не резал, хотя мяса поесть не против. Мое состояние всем известно. В прошлом году было восемь голов. И нынче столько же. Осенью на убой купил клячу у одного русского. Сейчас сидим без мяса. Недавно отелились две коровы. Вот молочным и пробавляемся. Конечно, есть, наверное, бедняки, у которых и того нет. Я этого

не отрицаю. Если поискать, и такие найдутся. Но разве мясо пегого стригунка голодным досталось? Его бездельники и гуляки сожрали! Те, которые привыкли шататься по аулам, в то время как другие пупы надрывают, в поте лица прокорм себе добывают...

- Кто они? Можешь их назвать? - спросил кто-то рядом.

- А почему нельзя? Могу и назвать. Вот, к примеру, Ержакып. Разве не лодырь он? Разве он работал когда-нибудь? Здоровенный джигит, подкову гнет! Ему бы летом поработать, разве не прокормил бы трех душ?! Вот кого прижать бы надо!.. Поэтому я и выхожу из артели.

- Товарищ уполномоченный! - обратился низкорослый. - В газете сказано, кого силком тащили в артель, теперь по желанию могут выйти. Вы будете придерживаться этого решения?

- Конечно.

- А если середняк уйдет, карать его не станете?

- Нет.

- Тогда я выйду из артели. Только вы не спрашивайте, а я не стану говорить - почему.

- Нет, нет! Пусть объяснит! - требовало собрание.

- Товарищи! Принуждать человека нельзя. Таков советский закон. И вы не имеете права меня заставлять...

- Я мог бы вам объяснить, почему он уходит из артели, - сказал, поднимаясь, Жасыбай.

- Ну что? Пусть скажет?!

- Пусть.

- Нет, не Жасыбай, а он сам пусть ответит.

- Говори, Жасыбай!

После долгих пререканий и колготни Жасыбаю дали слово.

- Товарищи! Я объясню все с самого начала.- У Жасыбая вспотел кончик носа. - Зовут этого гражданина - Айсары. Отец его был - Жанбура. Старики

поговаривают: «Когда Жанбура был правителем, в аулах никто и пикнуть не смел...»

- Какое тебе дело до его отца?!

- Где Жасыбай, там склока.

- Жасыбай счеты сводит, мстит, - раздались голоса.

- Нет, товарищи, не мщу. Я говорю как есть. Жанбуру, правда, я не знал, зато Айсары знаю. Знаю, как он при Николае шесть лет был аульным правителем. Знаю, как взятки брал, и не я один, а вы все знаете^ Но оправдал он ваше доверие? Разве не он, как тот чалый жеребец в поговорке, который один портит весь табун! Разве не он проводит у себя дома тайные сборища? Разве не он собирает по аулам разные сплетни да слухи? Айсары вскочил:

- Товарищ! Разрешите слово сказать... Жасыбай не впервой набрасывается. Уже десять лет пытается он меня изничтожить. Но аллах до сих пор бережет. И надеюсь, так и проживу до самой смерти. Сама партия, оказывается, считает делом добровольным, быть или не быть в артели. Коли так - я ухожу. Прощайте!

И Айсары направился к двери.

- Хорошо, что сам уходишь, не то все равно бы вытурили, - бросил ему вдогонку Жасыбай.

- Так Жасыбай нам всем скажет! - буркнул Умирзак. - Так пока не поздно, и я смотаюсь.

- И я пойду, - поднялся Жауке.

Стали уходить один за другим. Кто-то с кем-то ругался. Кто-то с кем-то сцепился. Шум поднялся -ничего нельзя было разобрать. Председатель собрания Ырысты от растерянности рот разинул.

- Эй, эй, что же это? Что это такое? - только и бормотал он.

Взбудораженные члены артели, увлекая друг друга, разошлись кто куда. Из шестидесяти восьми человек осталось двадцать. У Жасыбая испариной покрылся не только кончик носа, пот струился теперь уже по вискам. Из оставшихся восемь человек - члены

партии, девять - комсомольцы. Выходит, ни партийная, ни комсомольская ячейки не смогли повлиять на большинство?..

- Да как же так случилось? - встревожился не на шутку Жасыбай.

- Очень просто! - ответил Дутбай. - Это все Айсары и Садвокас подстроили. Они взбаламутили народ.

- А вы где были? Где ваша разъяснительная работа? -поднял голос уполномоченный. - Почему даже бедняков упустили из рук? Неужели какой-то Айсары влиятельнее вас?!

- Напрасно вы так на нас, - сказал Жасыбай, вытирая с лица пот. - У нас был хороший коллектив. И авторитетом у бедняков пользовались немалым. Но последняя кампания нанесла страшный вред, подорвала веру. Дубинка прошлась по головам бедняков. И виноват в этом район! Вы, уполномоченные и разные горе-активисты, во всем виноваты!

Жасыбай резко и гневно говорил о перегибах и беззакониях, допускавшихся в последнее время в не окрепших еще артелях...

Вошел Дайрабай, взъерошенный, встревоженный:

- Эй, чего же вы сидите?!

- А что случилось?

- Что, что! Садвокас и Айсары народ подзуживают, из артели уходить подбивают.

- Сам же первый заваруху затеял, баламут! Какой же с Айсары спрос?!

- Брось, Жасыбай! Не возводи на меня напраслину. - Дайрабай обиделся. - Я про что говорю? Про беззакония председателя правления. И впредь буду говорить!.. И в райкоме буду говорить! Но разве я заикнулся хоть раз, что выйду из артели? Да с какой стати?! Гнать будешь - все равно из артели ни на шаг!.. А где этотТыныбай? Он что, тоже бушует?!

Дайрабай так же спешно вышел.