Страница - 26

- Ну, слушаем тебя, Амиржан! - сказал он.

- Что ж... слушайте! - сдерживая гнев, ответил я. -Разговор короток: девушку вы не получите!

- Это как же?! - в одни голос прорычали густомясые рожи, жирные затылки.

- А вот так! - отрубил я. - Советская власть дала женщинам свободу. Так? А кто вы такие, чтобы противиться Советской власти?! Не желаете добром ей подчиняться, то можно силой заставить! Заметили шрам на моей шее? Знаете, где у меня покалечило руку?.. Эти увечья я получил, выпуская кишки строптивым «боржоям»!..

Надменная усмешка мигом исчезла с сытых рож. Побледнели байские сынки, растерянно переглянулись. Видно, только теперь поняли, с кем имеют дело. Утебай опять взялся крутить фитиль и примирительно заулыбался:

- Как говорится, разумные речи и дураку слушать любо. А слова твои - ничего не скажешь - разумные. Досжан найдет еще какую-нибудь девку. Мой же совет таков: пусть закрытый казан останется закрытым. Да забудется все, что было!

Получалось, будто он за меня заступается, защищает меня от разъяренных мурз.

- Ну, раз ты так говоришь, что нам остается делать... - забормотали высокородные мурзы.

Тут-то я впервые и подумал: все это заранее подстроено. И неожиданное «заступничество» Утебая - оно тоже было заранее обусловлено: если разговор примет крутой поворот, то вмешается председатель аулсовета, если нет, то будет, как они хотели. Даже вон те, что колотили в дверь, тоже были явно подосланы. Убедившись, что на испуг меня не взять, Утебай отлично сыграл роль благодетеля, спасающего меня от взбесившейся толпы. Я же испытывал чувство гордости оттого, что один разогнал ораву смутьянов. Понятно, не меня они испугались, а новой власти.

После того события в аулах наступил снова мир и покой. Я по-прежнему жил в доме Куанышбека. Старик, однако, дулся, со мной не разговаривал, даже глаза прятал. Зол был он и на Рабигу, все его раздражало в ней; и то, как она ходит, и то, как сидит. К любому поводу цеплялся. А аулчане и вовсе перестали ходить. Один только Апалай изредка наведывался. Придет, начинает приставать к старику.

- Куеке! А, Куеке! Рассказать вам одну интере-есную сказку? - улыбается Апалай, а старик еще крепче сжимает черенок лопаты, которым трет насыбай, и грозно хмурит брови:

- Уберешься ты или нет?

Добрая старуха заступается за балагура:

- Ну, что с тобой, отец?! Он-то, бедняга, в чем виноват?!

А Апалай даже внимания не обращает на гнев старика. Он, по обыкновению, начинает петь:

Не дал аллах ни счастья, ни радости большой.

Ни пери с тонким станом и длинною косой.

И некому излить мне печаль-тоску свою.

Так каюсь на земле я, ни мертвый, ни живой.

Истинную правду говорит Апалай. Вся жизнь его соткана из неурядиц и горя.

Разные сплетни пошли по аулу. Одна из них меня особенно поразила. «Амиржан, оказывается, неспроста так заступался за Рабигу, - поговаривали. - Она забеременела от него». Сплетня эта сразу обежала всю округу. Что может быть позорнее этого для девушки на выданье? И хоть бы был повод какой, а то ведь сущая напраслина все это. И за себя обидно, и особенно больно за Рабигу. Однако она никакого вида не подавала, ходила, как прежде, веселая, беззаботная. Однажды я осторожно намекнул ей об этом, она только отмахнулась, рассмеялась:

- Ну и пусть себе болтают...

Ничего не скажешь, дикая, отчаянная была она в молодости...

***

И, снова захлестнутый воспоминаниями, Амиржан обрывает рассказ. Люди между тем давно разошлись по своим делам. Ни одного праздношатающегося. Издалека приглушенно доносится грохот не то машины, не то трактора.

- Теперь, пожалуй, начинается самое интересное, -говорит вдруг Амиржан.

Я весь превратился в слух. Жизнь - долгий и сложный сказ. Ее в двух словах не перескажешь. Особенно если ты, как Амиржан, не знаешь, с какого конца начать рассказ. Вглядываюсь в Амиржана. Борода у него запущенная, неухоженная, губы толстые, нос длинный, хрящеватый, глаза большие, белесые. Такие крупные черты лица врезаются в память с первого взгляда. По ним Амиржана узнаешь среди тысячи. Однако не только внешностью он примечателен: таких, как он, немало, а вот судьба такая только у него. Поэтому сидишь и слушаешь его корявый, неумелый рассказ, который дополняется жестами и мимикой, когда слов уже не хватает.

- Вот с того момента и столкнулись мы в открытую с Утебаем. Правда, виделись редко. Но при встрече он был такой ласковый, добрый, а я держался с ним все холодней и осторожней. Как раз в это время прошел слух, что поймали знаменитого вора-конокрада Тайшикару. Родом Тайшикара был отсюда. В последние годы он орудовал с бандой и держал в страхе все аулы. Люди, когда узнали, что конокрад пойман, - вздохнули свободней. Однако все понимали и то - Тайшикара всего-навсего вор, но за ним стоит сила: аксакалы. Половина добычи достается им. Следовательно, они вора обязательно вызволят, чтоб он не раскрыл все их темные делишки. И все-таки люди ждали справедливого возмездия не только над вором, но и над всей его шатией. Среди этой шатии, конечно, находился и Утебай. Под разными предлогами он в последнее время совсем перестал появляться в аулах. А про гулянки и про азартные картежные игры вдруг и совсем забыл. «Чует лиса беду, - поговаривали в ауле. - Видно, расплата близка».

Как-то пришел ко мне Апалай и отозвал в сторонку. Вид у него был встревоженный, подавленный. Даже не балагурил, по обыкновению. Я был поражен: «Что это с ним?» А он сидел, сидел и вдруг выпалил:

- Арестуют тебя!

- Как? За что? - воскликнул я в испуге.

И он поведал мне весть «узун-кулака» - «длинного уха» - людской молвы. По указке аксакалов Тайшикара на допросе заявил, что бандой руководил якобы я. По их словам получалось, что я последний год провел не на гражданской войне, а в какой-то банде и даже был ее главарем. Аксакалы подтвердили это письменно и отправили свой приговор в суд.

- И осталось теперь только арестовать тебя, -вздохнул Апалай.

Не раз попадал я во всякие переделки, но в такой, пожалуй, еще ни разу не был. Вот это подсекли так подсекли! Самое скверное было то, что я не знал, где находятся мои боевые друзья. Даже о Даукаре не было никаких вестей. В ту же ночь приехала за мной милиция и увезла меня в город. Так нежданно-негаданно очутился я в губернской тюрьме.

...Через какое-то время привели меня к следователю. Смотрю: за столом сидит подтянутый, скромно одетый казах и перебирает бумаги. Меня усадили напротив. Настроение у меня, понятно, паршивое. Сплошной ералаш в голове. В теплой комнате следователя я отогрелся, меня разморило, и все стало мне безразличным. Только поднял голову я -вижу, следователь в упор смотрит на меня. Я поспешно отвел глаза и даже голову опустил. Но что-то непонятное всколыхнулось вдруг в груди, и я взглянул на него. Ойпырмай! Случается же такое!

- Амиржан! - воскликнул следователь.

- Мекапар! - бросился я к нему.

Это был наш командир в девятнадцатом году. После того как он отвез меня в больницу, мы не виделись.

Ну, конечно, меня сразу же выпустили из тюрьмы, а Утебая и его сообщников так же сразу и посадили. Это был первый ощутимый удар по врагу. С этого момента

и я как-то выпрямился, будто нашел себя. А тут еще и Даукара вернулся. На войне он стал членом партии. Под его руководством вступили в партию тогда я и соседи Ташен, Избасар, Алданал... А несколько позже мы с Рабигой и поженились...

Амиржан вздохнул и опять оборвал свой рассказ. Сидели мы недалеко от столовой и видели всех, кто выходил и входил, и слышали все голоса. То и дело доносились до нас смех, шум, возгласы. В другое время все это, конечно, невольно привлекло бы мое внимание, но теперь - всецело увлеченный историей жизни Амиржана - я ни на что не обращал внимания, мне хотелось знать, чем же все кончилось. Мне уж было ясно, что главный стержень рассказа Амиржана, несомненно, - Рабига. Все, что до сих пор рассказывал о ней, лишь начало, предисловие. Но вот-вот он поведает самое главное, откроет самую суть своей жизни. Однако он молчит, точно желает еще больше заинтриговать. Кажется, что его занимает сейчас что-то совсем другое. Он смотрит в другую сторону. Почтенный Конысбай сидит, о чем-то думает, безмолвно шевелит губами. Он и в самом деле больше отдыхает, чем работает топором. Время от времени посматривает на нас, но встретится глазами с Амиржаном - и поспешно отвернется, начнет тюкать по бревну. Вот, мол, - тружусь в поте лица. Торопливо подходит Рабига. Она озабочена. Дел у ней невпроворот, и видно, что она вся поглощена ими. Но иногда у нее становится совершенно растерянный, обескураженный вид. Кажется, она спрашивает себя: «А правильно ли я поступила? Так ли все сделала?!» -перебирает в уме все свои дела - и никак не может прийти к определенному выводу. Со стороны очень заметно, что в общественную работу она окунулась совсем недавно и опыта ей явно не хватает.

Почтенный Конысбай отложил топор, достал из-за голенища роговую табакерку-шакшу, хлопнул ею раза

два по колену, потом отсыпал на ладонь насыбаю. Все это он проделал медленно, обстоятельно, будто выполнял какую-нибудь важную работу. Он видел, конечно, как спешила к нему Рабига, и всем своим сосредоточенным обликом и действиями, казалось, говорил ей: «Подожди сношенька, не спеши. Разве не видишь, что я закладываю за губу насыбай?..» И хотя всем было ясно, что работал он лениво, кое-как, лишь подхлестываемый окриками, однако изображал он из себя человека смиренного, покладистого и, главное, увлеченного общественно-полезным трудом.

- Каин-ага! - начала Рабига.

- Говори, сношенька... я слушаю.

Амиржан намеревался было продолжить свой рассказ, но услышал голос жены (хотя, может быть, бывшей жены?), покосился на нее, опустил голову и еще сильнее нахмурился. Казалось, и сама Рабига, и ее слова только раздражали его. Меня, это, помню, очень удивило. Рабига - если смотреть со стороны - совсем не похожа на женщину, способную на что-нибудь дурное. Ни внешностью, ни поступками она ничем не выделяется среди обыкновенных аульных женщин. Такая же, как и все. Правда, она ответственный работник, руководит важным участком колхоза...

Закончив свои дела с Конысбаем, Рабига направилась к нам. Теперь она не спешила, как всегда, а шла спокойно, степенно, словно каждый шаг считала. Лицо ее стало печальным, задумчивым. И опять я глядел то на нее, то на него и ждал, что-то сейчас непременно произойдет. Голова Амиржана склонилась еще ниже, пальцы начали нервно рвать траву. На лице тревога, смятение, досада и раздражение - все это вместе.

Рабига подошла, неожиданно улыбнулась:

- Все еще сидите?

- Да вот беседуем.

- Пойдемте к нам... Чаем угощу.

- А что, Амиржан? Пойдем, пожалуй?.. - спросил я.

Он бледнеет, хмурится, отмахивается:

- Нет... Вы идите, а я... мне по одному делу еще надо...

- Э, как же?.. Вы ведь еще не все рассказали...

- Как-нибудь в другой раз... в другом месте.

Улыбка на лице Рабиги сменяется грустью. Она смотрит на Амиржана, будто хочет сказать: «Мог бы перед чужим человеком и скрыть нашу ссору». Потом говорит сдержанно, суховато:

- Меня напрасно смущаешься. Можешь и при мне рассказывать. Лишь бы не врал...

Чувствуя поддержку Рабиги, я начинаю настойчивей уговаривать Амиржана. Он продолжает дуться, хмуриться, но все же поднимается и идет с нами, однако заходит с другой стороны, только чтоб не идти рядом с Рабигой. От растерянности или досады он не знает, куда девать руки: то прячет их за спину, то сует за пояс, то упирает в бока. Рабига молчит и улыбается. Ей хорошо знакомы все повадки Амиржана. Она, должно быть, даже догадывается, что сейчас происходит в его душе.

Подходит длиннолицая, бледная женщина, стыдливо вытирая кончиком жаулыка глаза, и тихо зовет:

- Рабига, подойди сюда...

И, отведя ее в сторонку, начинает что-то быстро шептать, будто боится, что не успеет все высказать. А рассказать, по-видимому, нужно о многом. Говоря, она взмахивает руками, и не трудно догадаться - что-то ее взволновало, возмутило, оскорбило до глубины души.

- Э, ладно. Пойдемте, - говорит Амиржан, вздыхая, и объясняет мне: - Это тоже одна из тех, что не ладит с мужем.

И, отойдя на значительное расстояние, с откровенной неприязнью он косится то на жалобщицу, то на Рабигу, однако видно, что яснее высказать свое осуждение не решается.

- Как же так? Разве сейчас не самое время жить мужьям и женам в полном согласии и дружбе?

Амиржан становится еще грустнее:

- Кто знает, чья вина больше во всех этих историях...

- А чего тут не знать?.. Нужно сесть да спокойно поговорить, вот и выяснится, кто в чем виноват.

- Э, легко вам так говорить!.. Сначала муж упрямится: «Чего она выпендривается? Разве не муж я ей? Могла бы и уступить. Кто не оступается, кто не ошибается?» Это он так, а она свое думает: «А чем я хуже тебя? Унижаться я не стану! Равноправие». Вот так и ходят, как неприкаянные...

Амиржан опять вздыхает.

...В левом углу маленького домика-полуземлянки стоит деревянная кровать. Рядом два сундука. В комнате все прибрано, чисто, уютно и опрятно. Амиржан ведет себя не как хозяин дома, располагается не возле кровати, а топчется у порога, потом смущенно опускается в углу стенки, будто не у себя он дома, а в гостях.

Рабига, приветливая, спокойная, как гостеприимная хозяйка, начинает готовить чай. Амиржан подавленно молчит. Тишина угнетает. Я пытаюсь затеять разговор.

- Интересно все-таки у вас получается...

- О чем вы?- оборачивается Рабига.

- Да все о вас же... о вашей с Амиржаном жизни.

- Он что, вам что-нибудь говорил?

- Да только начал было...

- А-а... Тогда пусть уж расскажет все, послушайте. Потом выясним, кто зачинщик, - с печалью замечает Рабига.

- Дети у вас есть?

- Есть один сорванец... Видно, в отца пошел. Такой же строптивый.

Рабига с усмешкой косится на Амиржана.

Между делом, незаметно, она и мужа подключила к работе: заставила резать лепешку, колоть сахар. Чувствуется, что она отнюдь не злится на него, не пытается его задеть, а наоборот, хочет развеять его хмурь и обиду. Но Амиржан же неумолим. Он еще больше нахохлился. Да в чем же причина их неурядиц?!

- Ну, рассказывай. Пусть человек послушает. И мне будет интересно... - сказала Рабига.

Амиржан насупился. Казалось, теперь клещами слова из него не вытащишь. И однако же вдруг заговорил сам.

- С двадцать второго года я возглавлял то аульный совет, то артель бедноты. На партию обижаться не могу. Немало она возилась со мной, воспитала, человеком сделала... Я сам во всем виноват. Уж больно ленив был в учебе. До сих пор остался малограмотным. Вот этот товарищ, - он кивнул на жену, - куда грамотней. Книгу читает - не запинается. А я пока одолею страничку - весь потом обольюсь...

- Пеняй на себя. Буквы ты раньше меня выучил, -заметила Рабига.

- А я что, тебя виню?! - вскинулся сразу Амиржан.

Рабига промолчала, только лицом потемнела. Видно, ей было стыдно за вспышку мужа. Несомненно, она могла бы оборвать его и даже обругать, но она видно избегала ссоры при постороннем человеке. Только глянула на Амиржана так, что я понял; «Благодари гостя, не то - я бы тебе сейчас ответила!» - и принялась разливать чай.

- Меня подвел мой характер, - продолжал с грустью Амиржан. - Несдержан я. Гневлив. Взрываюсь по всякому пустяку. Однако со своего пути никогда не сворачивал. Могу даже похвалиться, никто никогда не сказал мне: «Слабак» или «Вот тут ты смалодушничал». Ради дела не признавал я ни родства, ни знакомства. Был прям. Близких и родных

не щадил. Об одном заботился: стать верным надежным сыном партии.

Приверженцы «доброй старины» старались держаться от меня подальше. На пройдох я наводил страх и ужас. Аульные остряки давали мне разные клички: «Головорез», «Оторви да брось». А я не расстраивался, наоборот, я втайне гордился. Какой бы я был боец за новую жизнь, если классовый враг меня хвалит да почитает? Особенно развернулся я в двадцать седьмом году во время распределения земли. «Бедняки, батраки, выше голову! - кричал я. - Следуйте за мной!» Секретарем партячейки был тогда Апалай. Работали мы с ним бок о бок, всколыхнули, зажгли, повели за собой бедноту. Когда в двадцать восьмом году было объявлено о конфискации и раскулачивании баев, мы рьяно принялись за дело. Первым делом раскулачили Баймаганбета. Это был настоящий феодал, чины имел. А был у бая сын от младшей жены, Жарбол. И подал этот Жарбол прошение в комиссию. Дескать, так и так, я и моя мать находились под пятой Баймаганбета, терпели от него измывательства, и поэтому прошу отделить нас от байской семьи. Я был решительно против. «Что волк, что волчонок - все хищники, - сказал я. - Пощады не будет!» Не знаю, может, человек предчувствует беду, но мне все казалось, что нельзя Жарбола оставить здесь, ибо со временем обязательно он выкинет какую-нибудь подлость.

- А вы спросите его, какую он сам подлость выкинул? - усмехнулась было Рабига, но Амиржан сурово выставился на нее.

- Я прошу не перебивать меня, товарищ! Я не вам, этому человеку рассказываю!

- А мне что, послушать грех?

- Я этого не утверждаю, но вы ведь давно перестали прислушиваться к моим словам...

Рабига смутилась, побледнела, а потом вспыхнула и молча продолжала пить чай.

- Та-ак... О Жарболе, значит, я начал говорить... -Амиржан с досадой отвернулся от жены. - Секретарем волкома был тогда некий Аблан Сыздыков. Хвастун несусветный, трепач. Я терпеть его не мог. Да и внешне он был противен: раскоряченный, как жаба; косоглазый; когда говорил, на губах пена вскипала, плевался, брызгался. Одно название - партиец, а в делах и поступках его ничего партийного я так и не увидел. Любил в аулы выезжать, и при этом всегда останавливался, гостевал и ночевал у баев. Вокруг него ловкачи толпами увивались. Восхваляли его, кричали: «Ай да, Аблан!», «Вот истинно честная душа!» Его вмешательство в дела конфискации меня особенно возмущало. И совсем взорвало то, что он с помощью всякого отребья и жулья состряпал подложные документы, чтоб любой ценой выгородить Жарбола, отделить его от Баймаганбета. Вот тогда я и заупрямился. А Аблан мне сказал: «Горлопан ты!» Ну и я резанул ему: «А ты байский прихвостень! Правый уклонист! Червяк, что точит изнутри!» Честное слово, так и сказал - червяк! Вот Рабига сидит, она не даст соврать. Я вообще не люблю врать. Я обещал вам честно рассказать про свою жизнь, вот все и говорю как есть. Правда, Рабига? А? - обернулся он вдруг к жене.

- А я разве отрицаю? - буркнула Рабига, продолжая возиться с самоваром.

- Ну и хорошо, что не отрицаешь! С этого момента начались все мои несчастья. Почему я и делаю упор на этом случае. Но сначала об Аблане. В тот же день после нашей стычки он спешно уехал восвояси. Я понял, что теперь он будет мстить, но никак не думал, что ему удастся мне подставить такую здоровую подножку. Апалай смеялся: «Ох, и разозлил ты Сыздыкова!» А на другой день прискакал рассыльный из волости. Весь в поту. «Тебя срочно вызывают». Что ж? Я поехал. В волисполкоме сидел тогда Хасен Байдаулетов.

Грубоватый, резкий мужчина. Меня принял холодно. «Что, шайтан, - говорит, - в тебя вселился, что ли? Почему ты избиваешь батраков?!» Я от удивления чуть языка не лишился. «Товарищ Байдаулетов, - говорю, -да каких же это я батраков избивал?!» - «Смотри». Верьте не верьте, но заявлений и жалоб на меня -добрая кипа. Почерк на одной бумажке показался мне знакомым. Ба! Да это же Утебай настрочил. Его почерк - мелкий, аккуратный, буковка к буковке, точно мышиные следочки. Я его знал, он лет пять проваландался то ли в тюрьме, то ли в ссылке и совсем недавно вернулся в аул. Проживал в соседнем аулсовете. Значит, все жулики опять снюхались и объединились, чтобы на этот раз расквитаться со мной. Откуда же они взяли, что я избил батраков? Дело было так. Некий Кумисбай, самый вредный и вздорный среди племени двуногих, спрятал где-то драгоценности Баймаганбета. Спрятал и отрекается. Вызвал я его тогда один на один, начал упрашивать, умолять, а потом и угрожать стал. Еле-еле, подлец, признался. Позже Баймаганбет его и припер: «Как же это ты меня так подвел?». Ну, этот вредина Кумисбай и сказал ему: «Он угрожал меня убить, и я со страху все рассказал...» Вот и пустили эти псы сплетню, что я, якобы, избиваю батраков... Рассказал я Байдаулетову все, как было, он, однако, не поверил. Говорит мне: «Но ты больно круто берешь, надо помягче. Жарбола не трогай. Что он нам сделает? Пусть остается, потом видно будет...» Таким образом. Жарбол и избежал конфискации. Все же потом, в тридцатом году, я его упек в тюрьму. Он как раз женился тогда. Осталась его молодуха в ауле. Одна...

И Амиржан неожиданно замолчал. Разливая чай, Рабига пристально посмотрела на него, и я прочел ее взгляд: «Ну, что ж ты прикусил язык? Говори и об этом!» Амиржан явно избегал ее требовательного взгляда. Видно, его одолевали сомнения. Все, о чем он намеревался поведать, звучало как обычная жалоба на

жену, а то, что он скрывал, как раз разоблачало его самого. И, подумав некоторое время, Амиржан сказал:

- Нет, ничего скрывать не стану! Ничего не утаю... Так вот, слушайте дальше... В ауле Баймаганбета был некий Медеш. Из середняков. Познакомился с ним во время конфискации. Весельчак, острослов, ловкач. Словом, компанейский джигит. Любое поручение дай - исполнит с блеском. Поразительно, как просто ему все удавалось. В то время мы считали его одним из лучших наших активистов. Приезжая в аул Баймаганбета, я каждый раз останавливался у него. Иногда выпадало свободное время, и тогда Медеш забавлял меня разными рассказами и соблазнами... Ну что говорить, там, где водка, - жди беду. Из-за нее, проклятой, я и споткнулся. В те годы пьянство превратилось в сущее бедствие. Ни в одном доме ни одно застолье без водки не обходилось. Вначале я еще всячески отказывался, увертывался... Однако разве убережешься? Ведь пристают, уговаривают. При каждой встрече с Медешем пьем. В первое время пили вдвоем. Потом дружки появились. Это были просто знакомые, но после того как стали пить вместе, начали и по гостям ходить вместе. Приходишь в дом дружка, а там у него, конечно, уже свои дружки. Ну, и пошло. Дальше - больше. Вскоре я и не заметил, как почти все в байском ауле стали моими собутыльниками. За пьянством и кое-что другое последовало. В общем, женщины появились. Куда бы ни пришли, сидят две-три девицы или молодки. Я-то думал вначале: собрались на игрища, ну, песни попеть, на домбре поиграть. А оказалось, нет - вон для каких игр они здесь...

Рабига вся напряглась, побледнела и впилась глазами в Амиржана. Тот потупился и поспешно схватился за чашку с остывшим чаем.

- М-м... Вон, оказывается, с чего все началось... -глухо заметила Рабига.

- Нет, неправда! - горячо воскликнул Амиржан. -Ты только не торопись. Ты выслушай сначала все... Помнишь, кто-то написал в ячейку о том, что я в попойках участвую. Моя вина, конечно, в том, что я скрыл это от партии. Не знаю, то ли струсил, то ли стыдно было, но сплоховал, обманул товарищей, против совести пошел. Спросили у Медеша, но тот разве правду скажет? Конечно, он напрочь все отрицал. На этом все тогда и кончилось. Как раз в это время Рабига надумала в партию вступить. Я об этом никогда никому не говорил, но теперь в ее присутствии скажу. Однажды перед сном она мне неожиданно заявила: «А что, если я в партию вступлю?» Я ответил: «Ну и правильно. Только, по-моему, сначала грамотой овладей. Работа ведь в партии нелегкая». Признайся, Рабига, так я сказал тогда? Я эти свои слова точно помню. Разве я не желал, чтоб она была партийной? Но я хотел, чтобы она своей собственной рукой написала заявление. Возможно, я ошибался, может, не надо было так говорить, но тогда я именно так подумал и так ответил. Спустя, кажется, два дня состоялось заседание бюро. На заседание пришла и Рабига. Я как-то даже не придал этому значения. И вдруг Апалай зачитывает ее заявление о приеме. Я от удивления глаза вытаращил. Холодок к сердцу подкатил. «Что это значит? - подумал я с неприязнью. - Почему она от меня скрыла? Разве я был против? Я ведь просто дал совет. Если бы она настояла, я бы сам охотно и заявление написал, и расписался бы за нее. Зачем ей понадобилось за моей спиной что-то делать?!» Я был озадачен. Женились мы по любви, немало трудностей и лишений перенесли вместе, никаких обид или недоразумений между нами не бывало. Я ведь любил ее... И вдруг такое! Появилось недоверие, это к хорошему не приведет. Так обиделся в тот раз, что, когда поставили ее заявление на голосование, я воздержался...

- Разве так поступают коммунисты? - резко перебила его Рабига.

- Я себя не оправдываю. Но ты дай мне сначала договорить. Вот тут-то и закрутило меня окончательно. Мне почему-то показалось, что я нашел ответ на все свои сомнения и невезения. Я решил, что Рабига давно уже охладела ко мне, отстранилась от меня, почти не разговаривает. Если я смеюсь - она не смеется, если я печалюсь - она не печалится. А тут еще приезжий учитель затеял какой-то концерт. И Рабига приняла в нем участие. Я тогда по аулам день и ночь мотался, промерз, устал. Горячее было время: мы, активисты, сутками не спали. Помимо прочего меня вконец вымотала еще верховая езда. Холода - жуткие. Шуба - точно ледяной панцирь. Приехал, значит, домой, опустился возле печки, Рабиге говорю: «Раздень меня». Просто хотелось внимания, ласки, что ли. А она только буркнула: «Сам раздевайся! Не маленький!» И даже презрительно отвернулась.

- И тогда ты стал мне мстить? Здорово! - усмехнулась Рабига.