Страница - 25

Апалай начал женщин тормошить:

- А ну признавайтесь, сколько жених заплатил вам?

Если родители невесты состоятельны, а мать - еще ловка и предприимчива, то молодухи, приходящие за

девушкой, обычно выкладывают перед матерью все подарки жениха, а уж та их потом сама распределяет. Но эти молодки и не думали показывать подарки. На лицах их было написано: «Если бы ничего не получили, то и не пришли бы. А что досталось от жениха - все наше!» Любопытство Апалая им не понравилось. Одна даже возмутилась:

- Собрались в этом ауле одни дураки!

Это сказала близкая женге Утебая - сварливая, кичливая бабенка. Она вообще вела себя вызывающе, - чувствовала за собой силу. Аульные бабы побаивались ее. Сейчас она повернулась к старухе Куанышбека, спросила резко:

- Ну, так что? Отдашь свою дочь или нет?

А Куанышбек сосредоточенно толок и толок свой насыбай, будто ничего его не касалось. Только и было слышно, как скрипит черенок о дно деревянной ступы, словно давно не мазанная телега. Все умолкли в ожидании чего-то важного. Рабига на миг отняла ладони от лица, увидела меня и заплакала еще сильнее. Всхлипнула и старуха:

- Что поделаешь, зрачок мой?..

Невыносимо было смотреть на них.

- Не убивайтесь, - сказал я. - Никуда Рабига не пойдет!

И в мазанке стало тихо-тихо. Все словно окаменели. Даже Куанышбек перестал толочь табак и недоуменно вытаращил глаза.

Замужество дочери, приход молодух за невестой, плач девушки - все это было привычно и вполне соответствовало обычаям. Есть даже примета: «Плакать на выданье - смеяться в замужестве». И вдруг против извечного уклада я поднимаю голос! Женщины от изумления за щеки себя щипали, рты разевали. Первая опомнилась женге Утебая.

- Заткнись! Тебя еще не спросили! - крикнула она мне злобно.

- А это мы посмотрим: спросят меня или нет! -сказал я и подсел к Рабиге. - Попробуйте уведите!

Все поняли, что я не шучу. В сумраке лиц не разглядишь, но было ясно, молодухи сбиты с толку. Никто из них такого поворота не ожидал. Старик Куанышбек отложил черенок лопаты и схватился от изумления за бороду. Я всегда хорошо относился к нему. И теперешний мой поступок был ему просто непонятен.

- Дорогой Амиржан... - начал он после долгого молчания и не докончил. Положение его было, пожалуй, даже печальнее дочернего. Первым на него взъярится Утебай. «Что ж ты меня подвел, старый хрыч!» - скажет он. Потом взбесится родня жениха: «Над кем ты издеваешься!» Возмутится и рассвирепеет жених. Он ведь отпрыск влиятельного рода. К кому же тогда подастся бедный дед? Где ему искать защиты?

- Дорогой Амиржан... ты ведь знаешь мое положение... - пролепетал он, с трудом сдерживая слезы.

Я очутился меж двух огней. Молодки, пришедшие за невестой, вскочили все разом, разъяренные, готовые обрушить на меня гору. Женге Утебая приняла надменно-холодный вид и, глядя сверху вниз, будто она сидела верхом на верблюде, процедила:

- Как вам угодно!.. Жених нас послал, и мы пришли, как подобает старым обычаям. Значит, свой долг исполнили. Делайте, что хотите. А мы пойдем и все доложим...

И выходя из мазанки, все еще ворчала и ругалась.

Сидим мы эдак одни и молчим. Вокруг мрак. Затевалось что-то не слыханное для аула. И чем все это кончится - никто не знает. Вдруг Рабига шепнула мне:

- Пусти меня... Видно, такова моя судьба... Пойду я...

Слова отчаяния, безысходной тоски! Меня аж пот прошиб! В гневе смотрю я на Апалая. Он согнулся, обхватив руками балку-подпорку в середине мазанки.

Трудно от него чего-нибудь добиться. Он молчит, хотя и ясно было, что думает он обо мне - но только что? В его представлении я - один из многих, то есть такой же, как и он. Переступить обычай, восстать против привычного уклада - такое и в голову Апалая прийти не могло. Ведь сразу же прослывешь в глазах почтенных аксакалов, воротил и богачей «смутьяном», «возмутителем спокойствия», «ублюдком». Этого Апалай боится больше всего. Он вздохнул:

- Так-то, конечно, так... но...

Что скрывалось за этим «но», он так и не сказал.

Рабига пыталась было подняться, но я положил ей руку на плечо. На всякий случай я взял ее еще за руку. В темноте лица не видно было. Но она продолжала беззвучно плакать, и слезы ее, стекая по щекам, словно жгли мою ладонь. Обжигало и ее дыхание. Вот какая она, истинная боль души... Да-а... в жизни редко бывают такие мгновенья. Но теперь, когда я их вспоминаю, мне кажется, что я был тогда счастлив. Так бы и просидел возле нее дни, месяцы, годы. Я вдруг почувствовал какую-то великую силу, будто обрел крылья и вот-вот взлечу на небо. Еще бы! Любящее сердце тянется к тебе, в страшный час оно ищет в тебе опору, юная девушка протягивает с надеждой руки, а ведь ты жаждал все перевернуть, разрушить этот несправедливый, дряхлый мир, бился за новую жизнь, проливал кровь за новую, желанную тебе власть... К. черту же робость! Чего бояться? А Рабига шептала:

- Пусти же... А то... поздно будет...

Знаю: отпущу - все равно не пойдет. Горячие слезы капают мне на руки. Понимаю: совсем не это она хочет сейчас сказать. «Разве ты с ними сладишь? Разве ты посмеешь подняться против них? Не теряй времени! Придумай же что-нибудь!» - вот о чем теперь все се мысли.

В другом углу мазанки, едва заметно белея в темноте, застыл старик Куанышбек. То ли он думает: «Вот еще

нежданная напасть обрушилась!», то ли - «В трудный час нашелся человек, на которого можно положиться...»

- Так, значит... - вздохнул опять Апалай.

- О чем ты?

- Да все о том же...

Старуха принялась растапливать печку. В тусклых отблесках огня морщинистое, усталое лицо ее кажется особенно скорбным. Ни словом не обмолвилась она. Непонятно, одобряет ли она мой поступок или осуждает. До чего же скверно, когда не можешь высказать, что творится в твоей душе!

С заходом солнца неожиданно поднялся ветер и закрутил буран. Снежный вихрь хлестал по окошку. Завыло во всех щелях. Старик вдруг точно очнулся, вскинул голову, зло пробурчал:

- Ну и погодку аллах посылает нам!

Разве не все равно ему - буран, не буран: скотины-то никакой нету. Но ведь надо же на чем-то зло сорвать.

Вместе с бураном нагрянула такая же неистовая женге Утебая. Кстати, звали ее Кулиман. Не одна заявилась - пришла с тихой, скромной молодухой. А та явно смущалась и норовила держаться подальше, у порога, в тени. Апалая вдруг взяло любопытство:

- Эй, кто там прячется? Машрап, что ли? Подойди-ка ближе!

- Ну и что, если Машрап! - накинулась на него Кулиман.

- Так просто... - стушевался Апалай.

- Если так просто, так и не лезь... А хочешь в бабские дела вмешиваться, так натяни сначала на голову жаулык!

Она села рядом со старухой, протянула озябшие руки к огню. Серое, худое лицо ее было злобно и угрюмо.

- Зажги лампу, - приказала она.

И даже простые слова прозвучали в ее устах как угроза. Кулиман начинала меня раздражать.

Апалай неуклюже, точно отощавший верблюд, поднялся.

- Та-ак, значит... - еще протяжнее вздохнул он. Направляясь к двери, пробурчал под нос:

Аулы в степь раздольную откочевали, За калым меня, несчастную, продали...

Конец песни никто не расслышал. Апалай с силой захлопнул дверь. Его поведение тоже меня разозлило. «Дурень ты бестолковый!» - будто бросил он мне напоследок.

Старуха мрачно молчала. Лампу так и не зажгла. За спиной ярилась буря, здесь, в мазанке сидела злая, насупившаяся Кулиман: на кого они вдвоем обрушатся, того сразу с ума сведут. Кулиман вновь повернулась к старухе:

- Зятек твой прислал. Пусть, говорит, скажет свое последнее слово. Я сюда в этот буран не шутить приперлась!..

По глубоким морщинам на лице старухи покатились слезы. До этого Куанышбек сидел прямой, как кол. А тут вдруг покачнулся, как ковыль под ветром.

- Чего тут говорить?.. Отведите невесту!..

Рабига резко выдернула руку. Я вздрогнул, будто меня окатили ледяной водой. Уважал я старика. Но с этой минуты сразу возненавидел его. Совсем не так он меня понял, не так все рассудил. Решил, что я хочу жениться на Рабиге, раз не пускаю ее к «богом данному» жениху.

Ладно, пусть он рассудил так. Тогда, выходит, он предпочитает пожилого вдовца? Считает, что я не гожусь его дочери в мужья? Но если бы мы с Рабигой поженились, разве не стали бы заботиться о стариках? Сильно я обиделся. Я вообще обидчивый. С детства...

Зажгли лампу. Рабига сидит, сжавшись в комок. Не человек - тень. Больно было смотреть. Старуха копается в старом сундуке, ищет и подает Рабиге

лучшую одежду. Молодуха Машрап поднесла белый пуховый платок и накрыла им голову Рабиги. Девушка поежилась, передернулась. Ее начало колотить. «Бисмилля», - прошептала Машрап.

С этой минуты мне чудилось, будто расстаюсь с Рабигой навсегда...

Как выскочил из мазанки - не помню. Иду по аулу, шатаюсь, как пьяный. А тут и ветер вконец ошалел, точно издевается надо мной, толкает то в одну, то в другую сторону. Неожиданно очутился я у окошка дома Керебая. Сноха его месила тесто в прихожей. В такт ее движениям покачивался, точно выплясывал какой-то танец, высокий, белый тюрбан на ее голове. Молодуха чему-то весело улыбалась. «Чему она радуется?» - с неприязнью подумал я и тут увидел Апалая. Он примостился у печки и что-то лихо рассказывал. Умел Апалай всякими небылицами смешить молодух. Так искусно врал, что невозможно было ему не верить. «Может, обо мне разговор? - вдруг насторожился я. - Может, эта молодуха над моей бедой потешается?» Плохо соображая, ввалился я в этот дом. Должно быть, плохо закрыл за собой дверь, потому что молодка тут же шутливо заметила:

- Прикройте за собой... вход!

Апалай всем телом обернулся, посмотрел на меня. Благодушие мигом слетело с его лица. Он посерел, нахмурился.

- Пошли, Апалай! - сказал я.

Апалай с готовностью вскочил. Даже не спросил, куда и зачем. Молодуха с удивлением вытаращила на меня глаза, языком цокнула, да так и застыла с ситом в руках. Пошли мы, значит, вдвоем. Мне казалось, что я бегу. Ветер свищет, валит с ног. Метельная круговерть перехватывает дыхание. Апалай схватил меня за плечо.

- Подожди-ка... Куда мы, собственно, идем?

- Спасать Рабигу!

Тут Апалай, должно быть, малость струхнул. Прижался ко мне. Вошел я через силу в дом. А здесь уже собрались девушки, молодки. То здесь, то там важно восседали пожилые бабы в тюрбанах. Обычная картина, когда в аул невесты приезжает на помолвку жених. Но сегодня все собрались еще и по другой причине: слух о том, что произошло в мазанке Куанышбека, конечно же, мигом пронесся по аулу от конца до конца. Всех теперь разбирало любопытство, всем не терпелось скорее узнать, что же дальше будет. И когда мы с Апалаем выросли у порога, у всех от любопытства даже глаза загорелись.

- Очень кстати пришли... Проходите, гости дорогие, - томно протянула чернявая щеголиха - баба Утебая.

Насмешка слышалась в ее голосе. Разоделась она сегодня в пух и прах, как и следует почтенной великодушной байбише. А я терпеть не могу, когда кто-либо начинает рисоваться, строить из себя черте что. Апалай обычно посмеивался над ней: «Тощая шея, синяя губа - то ли пери, то ли коза». А теперь эта синегубая надо мной вздумала поиздеваться.

Толстобрюхий жених Досжан поглядывал на нас с опаской. Видно, постаралась вздорная женге, наговорила ему про нас разные разности. Бедняга от страха аж глаза выпучил. Соображает, видать: «Зачем этот вояка приперся? То ли хочет Рабигу отбить, то ли желает мою бороду выдрать?» Правда, в глазах его застыл не только страх, но еще и угроза. «Ну, постой!.. Доберусь я до тебя!»

Рядом с ним возлежал на подушках не то сват, не то дружка - полнощекий мужчина с холеными усиками и подстриженной бородой. Самоуверенно покосился он разок на меня: «А-а... это вы, что ли, притащились...» и тут же отвернулся, небрежно вытянул ноги. Чтобы пройти на почетное место, нужно было переступить через ноги надменного свата. Мы так и сделали, но

свату это явно не понравилось. Он оскорбленно вскинул голову, нехотя подтянул ноги, грозно промычал.

Апалай боком протиснулся между молодухами.

- Э, чтоб тебя!.. - игриво заметила одна из них, толкнув его в спину. - Чего наваливаешься, бычина?!

Для Апалая это было равносильно ласковому «айналайын». Осмелев, он еще плотнее прижался к молодке.

Скверное это дело - молчаливое неприязненное выжиданье. Все хмурятся, сверлят глазами друг друга, наливаются злобой. Так мы и сидели, нахохлившись. Ну, ни дать ни взять - невскрытый нарыв. Возле двери толпится ребятня. Кто-то вошел с улицы и крикнул:

- Дорогу! Дорогу дайте!

Все разом на дверь выставились. Ворвалась Кулиман, мотая головой, как коренник. За ней, ни живая ни мертвая, плелась Рабига. Казалось, спотыкалась о конец пуховой шали. Кулиман, заметив нас, невольно воскликнула:

- Боже!.. Эти опять тут!..

Пуховая шаль колыхнулась и на мгновенье мелькнуло из-за нее лицо Рабиги...

Посадили ее рядом с женихом. Ждем, молчим. Ничего похожего на помолвку не происходит. Молодки будто язык проглотили, только губами шлепают, рожи строят, друг к другу прижимаются, как чесоточные овцы. Кулиман прикрикнула будто на ребятню:

- Лишние расходитесь! Вам-то что здесь нужно?

Да не в детях тут дело: это к нам относится. Апалай привалился спиной к одной молодке, на домбре поигрывает. «У, оморок тебя возьми!» - говорит молодка и шлепает Апалая по шее. Она его шлепает, а он по струне щелкает. Ведь неудобно, люди. Наедине с Апалаем эта молодка повела бы себя совсем иначе. И слова, конечно, сказала бы иные... Остальные все

молчат, друг на друга смотрят, ждут. Хоть бы все тут были честные, чистые. Какой там?! Каждый другого осрамить норовит, каждый о каждом сплетни разносит, каждый в душе желает о других все знать, а про себя все скрыть.

Апалай запел. Голос его несколько охрип. Но песня так соответствовала обстановке, что всех за сердце взяла:

Стригунок строптивый подо мной. Вернулся я, мой свет, в аул родной. Горько плачет девушка, когда За калым ее отвозят в дом чужой.

- Заткнись ты!.. Мелешь что попало, - рассердилась

Кулиман.

Такие слова, сказаны ли они в шутку или всерьез, все равно задевают честь. Апалай бросил домбру себе на колени и в упор уставился на Кулиман. Все затаили дыхание. Казалось, между ними вот-вот тоже закрутится буран. Женщины как будто бы все поддерживали чванливую, задиристую женге Утебая, но ясно было, что в душе каждая сочувствовала Апалаю и очень хотела, чтобы он сразил бы наповал задиру каким-нибудь острым словцом.

Молодка, все это время заигрывавшая с Апалаем, -толстомясая, рябая, - вдруг смутилась и поспешила переменить разговор.

- Макен с подружками хочет с тобой состязаться. Готовься!

Те, кто хотели все покончить миром, засуетились вокруг Апалая, стали шутить, домбру подавать, успокаивать. Апалай нехотя ударил по струнам:

Бычок, белый или сивый, все равно он лишь бычок.

Победи меня ты в споре и тогда хвались, дружок.

А любовь Ажар такая - только тот ее возьмет.

Кто ей в сердце, словно птице перелетной, попадет.

Ажар - та самая молодуха, которая давеча месила тесто. Муж ее приходился ровесником Апалаю. Поэтому Апалай шутил с ней очень вольно. Ажар тоже любила порисоваться, покрасоваться, представить из себя что-нибудь такое, эдакое. Когда она, судача с бабами, жеманно склоняла голову, то бесчисленные подвески на ее жаулыке позвякивали, точно колокольчик на стригунке. Всем своим видом она как бы вызывающе спрашивала: «Ну, кто еще так умеет!.. Я одна могу всем нравиться!» Две или три молодухи запели вместе:

Есть и лошади у нас, и коровы, То, что было и есть, - все не ново. Лишь любовь к седлу не приторочишь. Не валяется она на дороге...

Игривая словесная перепалка, шутки и смех молодых задевали Кулиман, так что казалось, вот-вот она лопнет от злости.

- Убирайтесь!.. Уматывайте отсюда! - шипела она, сверкал глазами.

Молодухи оскорбленно начали подниматься, они предпочитали разойтись по домам без ругани и скандала. «Видно, самая пора подать свой голос», -подумал я про себя и сказал:

- Вы больно-то не кипятитесь, Кулиман-женге!

• -    Молчи! Собрались в ауле бесстыжие!
• -    Да что, вы одна тут порядочная, что ли?

Кулиман еще пуще распалилась:

• -    Еще будут лезть всякие!

Ох, и взбесился я от этих слов! Помню: привстал на колени. Почему-то засучил рукава и сказал, мешая русские слова с казахскими:

• - Может, я для вас устанавливал Советскую власть, а?! Вы хоть слыхали что-нибудь про «слабоду»? Слабода - это значит все мужчины и женщины равны! Отныне

никто не смеет унижать женщину! Советский закон такой! Он не позволяет старым «боржоям» насильно брать в жены молоденьких девушек. Не позволит!! Вот видите: плачет Рабига. А раз плачет - значит, не согласна. А коли так, я обязан вмешиваться. Иначе зачем я за Советскую власть воевал?! Мог бы и дома сидеть. Но я пошел и сражался... Поэтому всем женщинам нужно дать слабоду, а «боржоям-сволочам» распороть животы!

Вот так сижу я на коленях и говорю. Слова так и рвутся из меня. Жених Досжан насмерть перепугался, как услышал про «боржоев-сволочей», которым нужно вспороть животы. И не только жених, все, кто собрался в доме, опешили. Так их ошеломила моя речь. А я подумал: «Какого черта я тут сижу? Надо взять Рабигу за руку и немедля уйти отсюда, пока они не очухались», и, подумав так, я встал и торжественно объявил:

- От имени Советской власти объявляю тебе, Рабига, слабоду! Дай руку!

Что там говорить, - смелой, бесстрашной оказалась моя Рабига! Встала и пошла за мной!

***

На этом месте Амиржан замолчал. Конысбай, удобно вытянув ноги, разлегся на боку. Вот так лежа, лениво разглядывал он, переворачивая, гладко обструганный брусок, делая вид, что занят делом. Для него важно было каким-то образом убить время. Амиржан, глядя на него, насупился. Видно, и об этом нерадивом Конысбае он мог бы кое-что рассказать. Однако сейчас он рассказывал о себе и поэтому, помедлив и повздыхав, заговорил снова:

- Я тогда по-настоящему убедился в том, что Апалай - истинный джигит. Вы, наверное, не видели его. Сейчас он работает заместителем директора МТС.

Грамоте выучился... Когда я вышел из дома, ведя за руку Рабигу, он встал и последовал за нами. Помню, переступая через порог, он еще заметил по привычке:

- Так вот оно как, значит...

Буран яростно обрушился на нас. Я крепко прижал к себе Рабигу. Апалай плетется сзади, что-то бубнит. Но из-за ветра слышно плохо.

Сережки медные, шапка меховая,

Ох, влюбился я в тебя, подруга дорогая... -

доносится до нас сзади его хриплый голос. Потом налетает шквал ветра, и Апалай исчезает за снежной пеленой, но тут же выныривает снова, и я опять слышу:

Приходи же на свидание, дорогая, Жду тебя, огнем любви пылая...

Интересный все же джигит - Апалай. Он искусно играет на домбре и гармони, поет казахские, татарские, русские песни и частушки. Словом, всячески старается разнообразить, расцветить песнями и рассказами серую обыденную жизнь. Во время всех этих событий он хотя и осторожничал, однако же его юмор, ирония и тайное сочувствие сильно меня поддержали, а его обычное многозначительное «Так вот оно как, значит» звучало для меня определенно вдохновляюще.

- Амиржан! - позвал он вдруг.

- Что?

- Ты вот что. Ты дверь покрепче запирай. Если что-нибудь случится, то только нынешней ночью, я тоже буду поблизости.

Тут меня и осенило: слышал я, что Утебай вместе с несколькими байскими сынками отправился в соседний аул играть в карты. Джигиты все как на подбор, шальные, забияки. Стоит только оскорбленным сватам и жениху сообщить им о случившемся, как они мгновенно прискачут сюда. Дело не в одной

Рабиге. Не она важна, принцип важен. Ведь рубится под самый корень старый дедовский обычай. Если Рабига сегодня постоит на своем, завтра все аульное бабье взбунтуется. Как же могут приверженцы старины допустить это? А допустят - и аульным пронырам-ловкачам - никогда не удастся больше наживаться на женских слезах.

- Правильно говоришь, - вздохнул я. - Если что будет, то будет только нынче ночью.

У входа в мазанку бродил кто-то. Присмотрелся: оказалось, - наша старуха. Промерзла, дрожит вся, трясется.

- Шеше, - сказал я. - Я привел Рабигу назад!

- Воля ваша, дорогой... Что я могу? Старик сидит ни живой, ни мертвый. Не говорите ему ничего, -всхлипывая, пробормотала старуха.

Выяснилось: все, что происходило в доме Утебая было родителям Рабиги уже известно. Уж не подслушивала ли старуха за дверью? Так мне вдруг тогда подумалось.

Куанышбек, отвернувшись к стенке, лежал возле печки. Он слышал, как мы зашли, однако не шелохнулся. Никто слова не обронил. Мы закрыли дверь на засов. За стеной беснуется буран, воет ветер, казалось, все вздыбилось, все тронулось с места, и грохочет, словно горный обвал. Убогая мазанка ходит ходуном; отвалился кирпич от трубы, едва потолок не проломил. Охваченные тревогой, мы вздрагивали от каждого шороха. Думали, что вот-вот, в следующее мгновение, случится что-то ужасное и непоправимое.

Подслеповатая лампа еле мерцала в сумраке. Старуха застыла возле печки. Глаза ее потухли. Не человек - живые мощи. Только глаза блестят. Страх парализовал и Рабигу. Бледная, растерянная, она точно лишилась рассудка или просто смирилась с тем, что уже ничего поправить нельзя.

В душе Рабиги происходила борьба между надеждой и отчаянием, жизнью и смертью. Кто победит, в чьих когтях очутится она - вот что терзало ее сердце. К тому же судьба ее решится не когда-нибудь, а вот в это мгновение.

Я тоже напряженно вслушиваюсь, вздрагиваю. То ли это ревет буран, то ли конский топот слышен. Так прошло много времени. Пора бы им и нагрянуть. Жду и думаю: то, чем мучился целый год, теперь разрешится за несколько минут. Вдруг мне почудился подозрительный шорох, и я поспешно потушил лампу. В темноте стал искать что-нибудь потяжелее, поувесистее и раза два натолкнулся на Рабигу. Оказывается, она ходила за мной по пятам, с испугу совершенно уже не соображая, что делает.

За дверью послышались шаги. Пришла наконец минута, которую так долго и со страхом все ждали. Чем только все это кончится?

Кто-то с силой рванул запертую дверь и грозно закричал:

- Открой!

Дверь заскрипела, затрещала. Еще немного, и ее вырвут вместе с косяками. А откроешь дверь -пришельцы ворвутся в дом, как голодные волки. И совершенно ясно, кого они тогда разорвут.

Но в это время послышался еще чей-то громкий голос. Я узнал его. Утебай!

- Это кто здесь шумит? Кто бесчинствует?! А ну-ка прочь от двери! Чтобы ни один не посмел входить! Я сам поговорю... - хрипел он, надрываясь.

«Что это значит? Как это понимать? - подумал я. -Может, он считает, что справится со мной один на один? Или, наоборот, полагает, что без моего согласия увести девушку никому не удастся?»

- Амиржан-ау, открой же... Я это, - вежливо, вкрадчиво, даже как бы с мольбой, сказал он.

Вошел. Вслед за ним ввалились лисьи шубы, холеные усы. Утебай подсел к лампе, начал поправлять фитиль. Куда бы он ни заходил, он сразу же держался вольно, уверенно, как дома. Эта его манера многих подкупала. «Свой человек. Простой», - говорили о нем.

- Женеше-ау, пора бы в твоей лампе заменить фитиль, - сказал он старухе. - Дорогая Рабигажан... -теперь он повернулся к Рабиге, - найди-ка клочок ваты.

После таких слов разве мыслимо подозревать Утебая в дурных намерениях?! Может, потому-то старик Куанышбек и строит из себя обиженного? Может, он назло мне отвернулся к стенке?

- Разбудите же старика! - буркнул один из гостей, поглаживая холеные усы. Всем своим видом он показывал, что предстоит нечто важное. Но и тут неожиданно вмешался Утебай.

- Ну зачем старика тревожить? Все дело можно решить с Амиржаном. Говорите!

А за дверью шумно. Рабига с опаской взглядывает то на меня, то на дверь. Я про себя так подумал: эти, видно, ждут моего согласия, ну, а не соглашусь я -заберут Рабигу силком. Один из гостей небрежно вытянул ноги и с усмешкой посмотрел мне в лицо. Это совсем взорвало.