Страница - 30

Глава тридцать первая

После операции, когда хирург извлек из груди Сахи пулю, врачи посоветовали ему отдохнуть в горах. Глафи­ра нашла дачу бывшего бая Медеу в восемнадцати вер­стах от города. Саха часами высиживал на скамейке и любовался красотой природы. Прекрасны были отлогие горы, густо покрытые девственными еловыми лесами. Остроконечные снежные вершины Заилийского Алатау ярко сверкали на солнце, словно окрашивая все в свет­ло-голубые тона. Узкие ущелья таинственно чернели вда­ли. Шумела и пенилась внизу неугомонная Алматинка, щедро усыпанная огромными валунами. Это — зримые следы недавнего наводнения, каменного потока, чуть не разрушившего город. Осень позолотила ветви берез, по­крыла багрянцем листья кленов —по яркости окраски они могли соперничать с апортом. Год на яблоки выдался на редкость урожайный, от изобилия плодов гнулись и ло­мались ветви яблонь. Раньше, занятый по горло делами,

Саха не замечал необыкновенной красоты осени в горах. Теперь он не отрывал взора от прекрасной панорамы гор, вдыхая свежий воздух.

Левая рука его не действовала, при движении боль усиливалась. Очевидно, был задет нерв. Сагатов болез­ненно переживал травму руки: не хотел быть инвали­дом в двадцать четыре года.

Он много думал о Глафире, с ней он чувствовал себя спокойно, но когда опа уезжала в город, сердце точило тоскливое одиночество.

Сегодня Глафира доставила Сахе большую радость. Она привезла из Верного Нашена. После пожара акына увезли в больницу, и он, подлечившись, чувствовал себя окрепшим, мог ходить без посторонней помощи, опираясь на тонкую палочку.

Сагатов с детства любил Нашена как вечного иска­теля правды. Его стихи, в которых был слышен стреми­тельный бег степных коней, знали наизусть в аулах. Они проникали даже в тюрьму, когда Сагатов томился за ре­шеткой.

Нашей в круглой лисьей шапке и светло-коричневом халате вошел в комнату, чуть закинув голову. Его ску­ластое живое лицо было бледным, серые глаза излучали теплоту. Следом за акыном шагал Тлеубай.

Сагатов усадил гостей на диван и, пододвинув стул, сел напротив.

— Ты меня, сын мой, бережешь, как хрупкое стекло. Думаешь, что старые кости могут сломаться? — Нашей хитро прищурил глаза.— Нет, я еще поживу на страх врагам. Моя песня не устарела.

— Она только расцветает,— почтительно заметил Тлеубай,— как яблоня.

— Яблоня! — повторил задумчиво Нашей и загово­рил неторопливым тихим голосом: — Твой отец, Саха, рассказывал мне, что он в детстве посадил у горного ис­точника Айна-Куль яблоневый отросток. Несмотря на хо­лод, ветры и бури, дерево принялось и стало давать пло­ды. Так и. наша жизнь! Она поднимается к высотам счастья.

Акын помолчал и спросил еще тише:

— Но где сейчас Жунус?

Вопрос Нашена острой болью отозвался в сердце Сахи.

— я сам готов об этом спросить у вас, дорогой акын.

— Мне сказали, что он ищет счастье.

Саха болезненно поморщился. Ему не хотелось гово­рить об отце.

Нашей откинул голову назад и строго сказал:

— Я должен возвратить его в родной Джетысу, нель­зя забыть этого человека.

— Теперь уже поздно! — вздохнул Саха.— Мой отец пошел не той дорогой. Наш народ будет смотреть на него с презрением.

— Заблуждение не есть преступление. Я пошлю к нему человека. Попытаюсь вернуть его в родное гнездо.

— Стоит ли, дорогой акын, беспокоиться,— перебил Сагатов и, чтобы переменить неприятную тему разгово­ра, обратился к Тлеубаю: — Как курсы?

— Через месяц закончу.

— Не придется кончать,— сказал Саха.— Время не ждет. Надо ехать в Қастек, наделять беженцев землей. Ты лучше других справишься с этим делом...                  •

В комнату вошла Глафира и пригласила гостей к сто­лу. Когда она вышла, Нашей произнес с усмешкой:

— В аулах возмущаются, что ты женился на рус­ской: Ко мне на днях приезжали в больницу и рассказы­вали...

Саха покраснел и ответил сквозь зубы:

— Во-первых, я еще не женился. А во-вторых, кому какое дело до моей личной жизни?

— Сын мой! Я передаю тебе мнение аксакалов, а не свое. Для меня она хороша. Ты женись.

— А как же, Нашеке, вы будете разговаривать с ней, когда приедете к Сахе? — спросил Тлеубай.

— А так же, как в больнице. Я одно слово по-русски, она одно слово по-казахски. Так мы и разговаривали. Она пришла ко мне и говорит: «Сагатов салам прислал!» Я ей в ответ: «Жаксы, кзымке!» Что тут понимать?

Саха с Тлеубаем рассмеялись.

— Саха! Приглашай гостей! — крикнула из соседней комнаты Глафира.— Будете за столом разговаривать.

— Идем, идем! — ответил по-русски Сагатов и, взяв акына под руку, помог ему подняться.

А на другой день к Сахе приехали Гульжан и Бакен. Гульжан бросилась обнимать брата и всплакнула, уви­дев руку на марлевой повязке.

— Выздоровевший, как говорят китайцы, что ново­рожденный. А наш новорожденный уже ходит! — вос­кликнул Бакен, пожимая руку Сахе.

Саха, обняв сестру и ее жениха, с удовлетворением смотрел на их сияющие лица.

— Мама выплакала ведро слез за это время! — ска­зала Гульжан.

— Что же вы не взяли ее с собой?

— Қто же останется дома?

— А почему вы так долго не приезжали ко мне? — упрекнул Саха Бакена.

— Гульжан обиделась на вас. Не хотела ехать.

Девушка покраснела и с укоризной посмотрела на него.

— За что?

— За то, что вы не заступились за меня, когда я си­дел в тюрьме...

— Ну, на это нельзя обижаться, мой дорогой. Басов не мог поступить иначе.

— Это он шутя, Саха! — успокоила Гульжан брата.

— Я бы хотел посмотреть, как Саха себя чувство­вал после такой шутки! — проворчал Бакен.

— Ну ладно, вы подождите здесь. Угощайтесь пока яблоками. Я разбужу Глафиру,— примирительным то­ном сказал Сагатов и ушел...

— Гульжан? — воскликнула Глафира.

Гульжан порывисто обняла ее. Они поцеловались по родственному, как сестры.

— Я давно хочу вас видеть. Мне столько интересно­го про вас рассказал ваш брат!

В казахском, без рукавов женском жилете из красного бархата, тесно облегавшем талию, в широком платье со сборками, она показалась Глафире краса­вицей.

Женщины сразу удалились, желая поговорить наеди­не и поближе познакомиться, хотя обе плохо понимали друг друга. А Саха стал расспрашивать Бакена про Кастек, про последние новости. Они были неплохие. После ареста Митьки Сотникова и изгнания семьи хорунжего из Кастека кулаки притихли. Бакен уже живет в национа­лизированном доме Сотникова, занимая две комнаты. Станичники косятся, но молчат. В Узун-Агаче и Айна- Куле баи после ареста Хальфе тоже притихли. Они все время отправляют гонцов в Ташкент и в Верный, ста­раются выручить святого.

Вечером пошли на прогулку в горы. Бакен улучил минуту для разговора с Глафирой. Он рассказал ей о своей любви к Гульжан. Фатима не возражает против брака, но что скажет Саха? Ведь он сейчас заменяет от­ца. Самому Бакену неудобно обращаться к Сагатову, Бакен просил Глафиру переговорить с ним. Глафира обещала: Саха, конечно, не будет возражать.

Поздно вечером приехал из города Басов.

Саха сразу догадался: случилось что-то неладное. Он пригласил Басова в другую комнату. Басов, по обыкно­вению, закурил трубку, вынул из кармана свернутую ташкентскую газету.

— Прочитай, о тебе...

Саха развернул газету. На второй странице внизу, завитушками арабского шрифта, было напечатано:

...Сын идет по стопам отца. Не зря казахи говорили: «Чем кормился в гнезде,— то и ловит оперившись». Так и есть. Отец Жунус еще до революции жил в горах, как отверженный. Видимо, ему не понравилась сейчас и наша власть, сбежал к басмачам. А сын? Сын бросил нареченную невесту, женился на русской и в любовных утехах забыл беженцев, вернувшихся из Китая... У бе­женцев землю отобрало казачество, скот — каменный по­ток, и теперь они у разбитого корыта. Бедный казах-го­ремыка, кто же заступится за тебя?»

Саха дальше не стал читать, швырнул газету и сказал:

— Это месть!

— Ясно. По-моему, надо немедленно опротестовать, написать в ЦҚ партии, в Москву.