Страница - 14

Вздыхал Минайдар, спрашивал старуху:

- Шешей, скажи, может, ты знаешь: были ли у меня вообще родители?

- А как же, дорогой?! Как же без родителей-то?-ласково отвечала Умут.- Отца твоего видеть мне не приходилось. Слышала только, что умер. А вот маму твою видела, помню. Круглолицая была, черноглазая, видная из себя. С рук тебя не спускала. «Минтай мой, душенька»,- говорила... Любила тебя, как все матери.

По рассказам Умут Минайдар потом мысленно рисовал облик матери. Стоило ему только закрыть глаза, как перед ним появлялась круглолицая, черноглазая, миловидная женщина. Она прижимала его к груди, целовала и нежно приговаривала: «Минтай мой! Единственный!..» Как хорошо, когда есть мать!.. И вот она, его мама, по словам Умут, была продана. Когда? Зачем? Кто продал?! Когда Минайдар думал об этом, сердце его сжималось и начинало кровоточить. В этот момент он готов был задушить своими цепкими, узловатыми пальцами ненавистного врага, продавшего его родную мать...

Минайдар очнулся, вздрогнул:

- Кто здесь?

Скрючившись от холода и горя, стоял перед ним Етыкбай.

- Дорогой Минайдар, ты не узнавал: живы ли они хоть?

Старик плакал, губы его дрожали.

«Бедный, бедный отец!.. Душу готов отдать ради родного сына...»

- Худо нам, сынок...- Рукавом шубы Етыкбай вытер слезы.- Старуха, несчастная, никак в себя не приходит...

Да, так оно, конечно, и есть.

Ласковая, вечно всех жалеющая, добрая Умут теперь оглушена горем. Сын-то ведь у нее единственный. И этот тихий, никогда в жизни никого не обидевший старик тоже не находит себе места. Бродит по ночам, плачет. Кто им посочувствует? Кто их пожалеет? Кто поможет?

«Да никто! Нет такого человека!»- с тоской и обидой подумал Минайдар.

Близилась полночь. В окнах погас подслеповатый отблеск ламп. Мороз становился злее, он теперь уже не пощипывал, а кусал. Громоздкая овчинная шуба уже не казалась Минайдару тяжелой. Странное состояние охватывало его. Бросало то в жар, то в холод. В ушах звенело, перед глазами плыли черные круги. Бесчисленными причудливыми тропинками разбегались мысли. Ему-то что? Ему хорошо. Он в шубе, он недавно поел горячее. А каково же этим бедолагам в сарае? Наверняка промерзли до костей. Наверняка проголодались. Они избиты. Кровь засохла на них. И никого это не беспокоит, не тревожит. За что же так глумятся над ними? Етыкбай подошел к сараю, заглянул в щели, походил вокруг, прислушался. Изредка старик жалобно взглядывал на Минайдара. Видно, не решался просить открыть дверь. А может, в самом деле попытаться?

Минайдар поднялся, направился к байскому дому.

***

- Мне-то ничего. Я битый... Все выдержу, все вынесу, - сказал Петр, осторожно щупая голову Койшкары. Пока еще было солнце, острый луч проникал в щель сарая, и друзья могли разглядывать друг друга. Оба были в крови. Кровь застыла, покрыла их бурой коростой. Кости ныли, тело казалось чужим.

- Что же с нами будет? - вздохнул Койшкары.

- Кто знает... Они, конечно, рады, что сцапали врага... А заступиться некому...

Это понимали оба. И оба отчетливо представляли, какая их ожидает участь, однако ни один не решался говорить об этом открыто другому. Притихшие, поникшие, они прижимались друг к другу, грели друг друга теплом и дыханием. Не утешали друг друга и ни в чем не раскаивались, а просто сидели на старом полушубке в темном сарае в забытьи, в полудреме. Сердобольная душа, глядя на них со стороны, невольно уронила бы слезу.

«Бедные парни, - сказала бы эта сердобольная душа, - во цвете лет погибают!..»

...Скрипнула и отворилась дверь сарая. Кто-то вошел, пошарил вокруг, потом шепотом позвал:

- Койшкары!

Петр и Койшкары узнали голос Минайдара и разом вскочили. Ни тяжести, ни боли, ни усталости как и не было. Сердце гулко стучало, подкатывалось к горлу.

- Бегите! Спасайтесь! - растерянно бормотал Минайдар.

- Солдаты где?

- Пьяные они... дрыхнут вповалку.

Петр действовал решительно и энергично. В двух словах сказал он Минайдару, что надо делать. Минайдар должен пробраться в байский дом, собрать и вынести им оружие. Койшкары в это время запряжет

пару байских рысаков. У Петра была перебита рука, но он не обращал на это никакого внимания. Он знал -медлить нельзя, другого такого случая уже не представится.

Самой слухастой в доме бая была байбише, но и она в честь господина Ауесбая хлопнула целый стакан самогона и теперь лежала чуть не замертво.

Етыкбай вздрогнул, услышав за окном скрип саней.

- Апырмай, опять, что ли? - прошептала слабым голосом Умут.

Дом стоял темный и холодный, едва мерцала коптилка. Все было перевернуто вверх дном, как бывает только после похорон. И верно, теплое уютное жилье сегодня напоминало холодную могилу.

- Аже! - послышались торопливые голоса.

Вошли Петр и Койшкары. На обоих были байские полушубки и тулупы. На ремнях болтались винтовки и сабли.

Умут неуклюже, с трудом поднялась, обняла обоих, расцеловала. Горячие слезы ее капали им за воротник. Но джигиты не мешкали, им надо было бежать. Куда? Пока неясно. Ими двигало одно - сейчас вырваться из когтей смерти. Если им только удастся уйти от погони, все остальное решится само по себе.

- Агатай, оставайся хотя бы на одну ночь! - умоляла, плача, чернявая девчонка с черными пушистыми волосами.

Сестренку свою Койшкары ласково называл «Монтай» - Бусинка. Часто говорил: Бусинку выдам только за ее любимого. А теперь старший брат, единственная опора семьи, собрался неведомо куда. Он оставлял беспомощных стариков и любимую сестренку, зная, что им даже жить не на что. Кто присмотрит за стариками? Кто позаботится о юной Монтай? Или опять придется седобородому, подслеповатому, дряхлому отцу взять в руки белый

посох да тащиться за байской отарой? А больной, согбенной матери ходить по дворам, теребить шерсть, прясть пряжу и выносить помои? А что же им еще остается?

- Не могу, родненькая! Не обижайся на брата. Я сам на распутье. И ждет меня тяжкое испытание. Будешь тосковать. Изведешься вся... Но вытри слезы, прогони печаль, поддержи родителей. Не будь слабой девчонкой! Будь сыном! Вот о чем прошу тебя, милая. Подойди, расцелую на прощание.

Он долго целовал хрупкую сестренку. Умут и Етыкбай, растерянные, как во сне, стояли рядом.

- Значит, едешь, сынок?- спросила Умут.

- Еду! - ответил Койшкары.

- Да сопутствует тебе удача! Да откроется перед тобой дорога праведных! Худо нам будет без тебя. Но я не сетую. Я благодарна Всевышнему за то, что он дал мне тебя. Об одном прошу: где бы ни был, отца своего дряхлого помни, меня, неутешную, помни, нашу старость помни, что ты единственная наша опора, помни - что...

Умут не договорила. Слезы душили ее. Казалось, это вовсе не она говорила, а откуда-то со стороны доносилось доброе напутствие.

Когда созвездие Плеяды склонилось к горизонту, путники выехали из аула. Лошадьми правил Минайдар. Справные байские рысаки грызли удила, рвали поводья. Сани лихо неслись по гладкой, убитой дороге. На поворотах их заносило, из-под полозьев клубилась снежная пыль.

У развилки Минайдар натянул поводья.

- Ну, в какую сейчас сторону?

Одна из дорог вела в город, другая - в дремучий лес. Там, в лесу, запрятались поселки. Жизнь в них зимой замирает. По тем краям редко проезжает путник. И лишь по большой надобности жители лесных чащоб

покидают теплые дома. За долгие зимние месяцы они совершенно оторваны от мира. Сюда почти не просачиваются городские вести. Довольствуются слухами из поселков и аулов. Такая у них жизнь. Лесная, замкнутая...

Беглецы решили ехать лесом. Ехали весь день с одним коротким привалом. К. вечеру добрались до поселка, затаившегося в глухой чащобе среди сугробов. Поселок был довольно большой. Несколько человек гнало скотину к озеру на краю поселка. Увидев путников, кто-то крикнул:

- Остановитесь!

Подошел мужик, по самые глаза заросший кудлатой бородой. На голову нахлобучил старую солдатскую шапку. Забуравил колючими глазками путников, расспросил обо всем.

- Езжайте дальше,- сказал он.- В поселке отряд белых. Несдобровать вам, если попадете им в лапы. - И, не договорив, отвернулся и пошел своей дорогой.

И тут же на вершину заснеженного холма выскочили трое верховых. Беляки! За их спинами торчали винтовки. Встреча с ними не предвещала ничего доброго.

- Живо! Заезжай в ворота!- приказал Петр и спрыгнул с саней.

Они заехали в незнакомый двор, огляделись. Спрятаться негде. На задворках стояла копна. Края ее были разрыхлены, солома пораскидана. Все трое, не мешкая, побежали к копне, зарылись, затаились...

Дозорные, объезжавшие поселок, заметили пару гнедых, запряженную в сани. Они ударили лошадей и помчались навстречу. По одежде они сразу догадались, что путники - казахи, и обрадовались легкой добыче. Лошади в теле. Усатый спешился, побежал в дом, выволок насмерть перепуганную бабу.

- Говори, сука, куда их упрятала?! - надрывался усач, хлеща бабу плеткой.

- Не знаю! Ей-богу, не знаю! - вопила та.

Тугая плеть, сплетенная из восьми сыромятных ремешков, обожгла толстую спину бабы. Она завизжала.

Солдаты ворвались в дом, перетряхнули все, заглянули в сарай, в кладовку. Беглецов нигде не было.

- Ну, значит, они здесь, в соломе, - сказал один. -Бери вилы и пощекочи-ка их как следует!

Рыжий усач, тяжело дыша, начал размашисто тыкать вилами в солому.

- Все! Погибли! - прошептал Койшкары.

- Врешь! Не возьмешь! - страшным голосом прокричал Петр и, вскочив, трижды выстрелил из нагана. Все трое дозорных шмякнулись оземь. Их кони, всхрапнув, умчались прочь.

- К саням! - приказал Петр. - Заворачивай! Винтовки есть, патронов достаточно. Не сдадимся!

Они быстро сняли оружие с убитых, бросились в сани и пустили во всю прыть лошадей. Погони пока не было. Где-то в центре поселка раздались выстрелы. Потом на сугробах появилось несколько верховых.

Сумерки сгущались. Поднялся ветер, замела поземка. Тучи клубились над головой. Снег валил и валил. Кони вскоре выдохлись, начали пофыркивать, почихивать. Начинался буран. Еще немного погодя все завертелось, закружилось в вое бури, в ледяном ветре. Снег залеплял глаза, забивал ноздри. В двух шагах ничего нельзя было различить.

- Апырмай! Кажется, с дороги сбились. Не дай бог, заблудимся! - прокричал Койшкары.

Лошади, утопая по брюхо в сугробах, остановились. А ведь только что шли по дороге. Она была где-то совсем рядом, но только где? Слева или справа? Койшкары слез с саней, пошел искать ее. Ветер тут же

яростно набросился на него и отшвырнул на несколько шагов в сторону. Спотыкаясь, падая, он вдруг нащупал под собою твердый грунт и подумал, что влез на пригорок. Потом догадался: дорога! Оглянулся и ничего не увидел, кроме могильной темени. Он повертелся на месте и подумал, что потерял ориентир. Не было видно ни места, где должны были стоять сани и лошади, ни даже снега под ногами.

Он стал кричать. Ответа не было. Он заблудился! Остался один в ночной буранной степи. Без оружия. Без ничего. Пока он еще чувствовал под ногами дорогу, он шел и шел по ней, то по ветру, то против бури, и кричал, кричал, кричал - надрываясь, задыхаясь от хрипоты и изнеможения. Время от времени на него с дикой злобой налетал шквал, норовя сдуть и отшвырнуть с дороги. Ветер трепал просторную шубу, лез за воротник, за пазуху, за полы и рукава, пробирался к телу, щипал, кусал, обжигал холодом. Вскоре Койшкары промерз до костей. «Эдак не мудрено и совсем замерзнуть», - подумал он, и его охватило отчаяние и гнев. Он кусал губы и выкрикивал проклятия. Уже не в силах противостоять упругому ветру, он все шел и шел, вобрав голову в плечи, засунув озябшие руки в рукава шубы, нащупывая ногами твердый грунт. Шел и шел, подталкиваемый ветром... Да так и затерялся в снежной круговерти.

1929 г.

ШКОЛА БЕКБЕРГЕНА

Этот совершенно новый деревянный дом на бугре сразу бросается в глаза, как ты только зайдешь в аул. Стоит он как раз посередине поселка. В нем четыре окна и нет ни сараюшек, ни других пристроек - двор чисто выметен и прибран. В нем много малышей. Поинтересуешься:

- Что это за строение?

И член аулсовета Кали тебе гордо ответит:

- Школа Бекбергена.

И если теперь ты в сопровождении того же Кали войдешь в эту школу, тебя сразу же обступят ребята. Они будут смотреть тебе в глаза, ловить каждое слово, чтобы только узнать, откуда ты и с чем пришел.

И глядя на их живые веселые лица, сверкающие глазенки, ты оттаешь, обмякнешь и сам начнешь улыбаться.

- Здравствуйте, ребята! - крикнешь им ты. - Да будет с вами вечная радость!

А если зайдешь в класс, то увидишь и другое: парты, стол для учителя и на стене большая черная доска. А напротив нее, против двери - портрет Ленина. Немного ниже, рядом с азбукой другой портрет -вернее, простая фотография. И глядит с этой фотографии самый обыкновенный казах - в малахае, овчинном полушубке и несокрушимых сапогах, и сколько ты это фото ни рассматривай, ничего больше в нем не увидишь - обыкновенный аульный казах, и все. Повернешься к Кали и поинтересуешься:

- Кто же это?

И с той же неизменной гордостью Кали ответит тебе - наш почтенный Бекберген. Немного поодаль от школы находится крутой яр. Посмотришь с него и все увидишь, как на ладони: степь в талых сугробах, полую воду. Темные холмы - снег с них уже стаял, путника, пробирающегося по снежным островкам, скот, бродящий по степи; дети высыпали на лужок и играют в асыки, молодки судачат у водопоя, гуляки по двое, по трое, что шатаются по аулу, - все-все пройдет перед твоими глазами.

У яра понемногу собираются аулчане. Первый разговор у них о погоде.

- Снежок-то как тает, видишь?- спрашивает Абиш. -Уже все ложбинки затопило.

- Ну, от полой воды толку немного,- отвечают ему. - Вот дождь бы аллах послал - это другое дело.

- Да, весна как будто дружная,- подтверждают другие.- Будем, пожалуй, и с сеном, и с хлебом.

- Это-то наверняка!- восклицает Каирбек.

- Вот, вот!- ты всегда здорово предсказывал. Нагадай нам и сейчас урожай! Или ты бросил это дело, - подзадорил его приятель.

- А что ему теперь делать?- подхватил другой.-Мулла от аллаха, баксы¹ от шайтана - все от всего отрекаются. Помните, как его в прошлом году перепугали,- милиция нагрянула за Шонбаем-баксы, а у Каирбека сразу душа ушла - побежал к Жибек.

Все дружно захохотали.

- Неужто так было, Каирбек?

- Уай, оставьте! Болтаете черт-те что. Баксы я не был. Не гадал и не шаманил, и муллой тоже не был. Жертвоприношений не принимал и не приносил, как Шопбай, вместо лекарства отравы никому не давал. Баб в могилу ни чужих, ни своих не загонял, так что до меня милиции?.. Чем эдак попусту языками трепать и

напрасно время тратить, лучше бы о хозяйстве поговорили. У этого товарища новости поспрошал, он ведь из центра приехал - солидно заметил Каирбек.

И потекла степенная, серьезная беседа. Заговорили о делах аульных. В иных местах надо бы открыть артель, создать коллектив. Но как?

- Был бы жив Бекберген, давно бы во всей округе были и коллективы, и артели,- вздохнул кто-то.

Вот опять это имя. Ну кто же он, этот загадочный Бекберген? Просто уже не терпится узнать об этом.

- Да, кто он - этот Бекберген?

На тебя смотрят с недоумением и даже с явным упреком: «Да что это за человек такой, который даже нашего Бекбергена не знает?» Кали придвигается в круг, усаживается поудобней. Теребит, оглаживает бороду, вскидывает голову, спокойным голосом начинает рассказывать.

- Вы ведь издалека приехали и, конечно, можете не знать. Был у нас такой почтенный человек...

- Ясно, что не знает,- поддакивает кто-то.-Товарищ в наших краях впервые.

- Звали его Бекберген, - продолжает Кали. - Он наш земляк. Из этого вот аула. Одной мы с ним крови. Был он бедняком, но таким живым, бывалым. Чего он только не пережил, не перевидел?! Прозябал батраком. Глаза у него открылись при Советской власти. Постепенно привлекли его к делу. Сначала выбрали в сельсовет. Потом - в заемопомощь. Потом - он стал аулнаем, заместителем председателя волостного Совета. Стал ездить на уездные и губернские съезды. Со временем пообтерся, узнал жизнь, стал деятельным. И старался все новое насаждать в аулах...

Вначале мы не очень его одобряли. «Ради корысти своей старается», - поговаривали иные. Однако от всех своих хлопот Бекберген и крохи выгоды не извлек и ни на волосок не обогател. Я это говорю не потому,

что он умер, а потому, что оно взаправду так и было. Днем и ночью он был в разъездах, в хлопотах, но никогда ни у кого и мотка ниток за то не попросил. Все за свой счет мотался. Простодушный был, добрый. Не раз говорил: «Хуже бывало, а я и тогда не горевал. А теперь и лошадка есть, и корова есть. Так что мне еще надо? Отныне все силы и труды свои посвящу на благо земляков...»

Года три тому назад, это было, съездил он в губернию. Тогда еще работал в волостном Совете. Пристал, значит, собрал всех нас, вот здесь сидящих, да и давай уговаривать: «Вступайте в артель, создавайте коллектив, надо построить школу!» Никто возражать не стал, и артель организовалась. Теперь она - «Каинды-сай» -первая во всем уезде. Вот грамоту недавно получили...

Школа эта тоже носит имя Бекбергена. Фотографию его вы сейчас сами видели. Без него школы и в помине не было бы.

К четвертому аулсовету относилось десять аулов из четырех родов. Но не все эти роды были равные. Пятью аулами владел род Тансык - самый богатый и уважаемый. Что он хотел, то и творил. Все волостные и аулнаи происходили оттуда. Грамотеи тоже. Так что их слова всегда были законом. Однако Советская власть пришла, и новым ветром подуло. Начали бедняки поднимать голову. Раньше мы даже не осмеливались близко подходить к этим аулам с подветренной стороны, а сейчас свободно сидим среди них. Даже на почетное место иногда лезем. Вот как! Раньше все дела решали аулы Тансыка, а сейчас все решается сообща.

Но не даром это нам досталось, нет, не даром. Люди этого рода во всех конторах сидели, и так ловко обделывали они свои дела, что у многих руки опускались.

Вот тут-то и показал себя Бекберген. Он смело выступал против этих богачей. Они и так, и сяк

старались его обойти, а он ни в какую. Он их перед всем народом разоблачал, все воровские замыслы распутывал, и под его руководством бедняки принимали нужные решения. А власти их всегда поддерживали.

В четвертом аулсовете самый бедный был наш аул. Он испокон веков не вылезал из нищеты. И в поисках пропитания, бывало, разбредались его бедняки кто куда, бросая родные места. И если аул все же не вымер, а мы теперь живем по-людски, то только благодаря новой власти.

В то время аулнаем был некий Жакен. Сын бедняка, он, получив власть в руки, забыл про все и мигом переметнулся на сторону богачей. Всюду он старался потакать роду Тансык. Поступала какая-нибудь помощь от государства, - аулнай спешил облагодетельствовать прежде всего байские аулы, а беднякам не доставалось ничего. Часто он даже ни с кем и не советовался, и делал что хотел. Так получилось и со школой. Власти разрешили открыть школу в четвертом аулсовете. А Жакен-аулнай состряпал такую бумагу, что школа открылась в ауле Турсуна. А Турсун - самый первый богач в роду Тансык. Нынче мы конфисковали его имущество и самого выслали подальше. Так вот этот Турсун отдал под школу прихожую и еще стал брать ежемесячную плату.

Об открытии школы мы узнали поздно. Спохватились: «Как же так получилось? Раз власть бедняцкая, значит, и школа должна быть для бедняков. Почему ее открыли в доме бая Турсуна? Или считают, что нашим детям и грамота не нужна?» Поворчали между собой, возмутились, а в открытую никто ничего так и не сказал. Услышали, что начинается учеба, ну и повели ребятишек в байский аул...

Был такой - Тобакабыл. Тоже из рода Тансык. Девять лет ходил в биях. Сын его, Салим, выучился на муллу.

В их ауле была мечеть. В ней Салим и служил. И вдруг в новую школу учителем назначили этого муллу! Мы опешили, когда узнали об этом. Даже засомневались: «Какая же это школа? Наверно, священные книги долбить будут?» Походили, порасспросили. Нет, говорят, самая настоящая школа...

Вы заметили при входе в школу круглорожего чернявого мальца? Это мой сын. Нынче ему двенадцать стукнуло. Только что окончил начальную школу. Его-то я тогда и привел к Салиму-учителю. Некий Ибрай согласился взять мальчика к себе в дом. Осталось устроить его в школу. Пришли в школу, а класс битком набит. И малыши сидят на коленях. Ну точь-в-точь, как мы когда-то перед муллой сидели. И опять я подумал: «Да, что ж это за школа, если в ней все по старинке?..»

- Дорогой Салим,- начал я.- Вот я привел к вам своего мальца... - Должно быть, он меня не знал или просто не узнал. Насупился и уставился в окно.

- Видите: полный набор. Никого больше принимать не можем.

Я испугался. Растерянно оглянулся. Ничего не понимаю. Школа открыта в четвертом аулсовете. Значит, в ней в первую очередь должны учиться дети ближайших аулов. Так где им и учиться, если не у себя?

- Как же так, дорогой, - говорю. - Мы ведь соседи. Кого же принимать будете в школу, как не наших детей?

- Э, почтенный, оставь свои законы,- отрезал мулла-учитель. - Я ж тебе сказал. Неужели непонятно?

По природе я вспыльчив и так рассердился, что еле-еле овладел собой. Хотелось схватить Салима за шкирку, выволочь на улицу и отдубасить от души...

Вернулся я с сыном домой, а в аул как раз приехал Бекберген. Прибежал я к нему и начал кричать:

- Ты вот заседаешь в Советах, хвалишься, что у тебя власть, а что хорошего сделал? Скажи! Даже школу для наших детей открыть не можешь!..

Покладист, терпелив был покойный. Я кричал, а он посмеивался. Потом же, когда я немного успокоился, сказал:

- Ты ведь сам замечаешь, Кали, что в наших учреждениях еще всякой нечисти хватает. Всюду сидят прохвосты, ставленники разномастных богачей... Однако с каждым днем мы набираем силы. Безобразие, о котором сейчас ты говоришь, - проделка одного из таких негодяев. Ничего! Завтра соберем народ, поговорим, потолкуем.

На другой день действительно собрались аулчане. Начали говорить о школе, о том, что ее открыли в неудобном месте, да и учитель явно не тот. Поднялся шум. Нас ведь называют классом бедняков. А бедняки могут иногда плести черт знает что. Так случилось и на этом собрании. И общий глас народа был такой:

- Школа стоит на верном месте. Больше нигде ее не откроешь. Нет у нас подходящего дома.

Бекберген вскипел от досады:

- Ну, и бестолковые же вы люди! Пользы своей не понимаете. Неужели мы без бая не проживем? Неужели мы без бая не люди?... Чепуха! Если дом нужен - мой возьмите. Безвозмездно отдаю! Берите, переводите школу!

Однако школу в наш аул так и не перевели. Бекберген куда-то ездил, хлопотал, все молча, и однажды ранней весной приехал в наш аул, собрал всех и спрашивает:

- Нужна вам школа?

- Нужна! - отвечаем в один голос.

- Ну, если нужна, - говорит Бекберген, - будем открывать в вашем ауле. Я добился, чтобы Салима сняли. А власть выделяет нам средства на строительство школы.

Апырмай, и радовались же мы тогда! Весь аул взбудоражили... Принялись за работу. Начали подвозить лес к бугру. Всем аулом целый год копошились и все-таки поставили вот это здание. Вон она и стоит теперь - наша школа!

Кали, закончив свой рассказ, умолк. Все задумчиво молчали. Кто-то вздохнул:

• -    А ведь в том же году и нашу ячейку образовали...
• -    Верно. В тот же самый год... За неделю до открытия школы состоялось первое собрание ячейки, на котором Бекбергена избрали секретарем...

Люди оживились, стали рассказывать о школе, об артели, о партийной и комсомольской работе, о делах и заботах аула и аулсовета. Многие из собравшихся были членами партии. Ученики Бекбергена. Бекбергена теперь нет, но как память о нем осталась школа. Школа его имени.

Аул обновился. Он переступил порог новой жизни. Вот эти люди в заскорузлых шубах, поярковых тымаках-треухах и есть ядро нового аула, убежденные приверженцы и строители нового уклада. Они с честью прошли через множество испытаний, одолели немало преград и теперь с уверенностью закаленных бойцов стремились к новым свершениям...

1929 г.