Страница - 15

КОММУНИСТКА РАУШАН

I

Взглянешь снаружи на прокопченную, сплошь в заплатах юртчонку, н невольно почудится: там что-то горит. Дым, клубясь, валит из всех щелей.

Посередине юрты чернеет огромный казан; под ним потрескивает яркий огонь. В казане, бурля и пенясь, варится мыло. Плотно обмотав голову жаулыком, морща мокрый от пота лоб, жена Айнабая Зейнеп длинной лопаточкой размешивает упругое месиво.

Осенний ветер с такой яростью обрушивается на юрту, словно хочет ее разнести. Он воет, врывается в щели, сбивает пламя, и густой, едкий дым разъедает глаза.

Пятеро женщин расселись вокруг огня; не отрываясь, смотрят они в казан. Как только мыло сварится, они все получат по кусочку, - так велит обычай, - и разойдутся по юртам. Но мыло все еще варится и варится, и ни ничего не остается, как сидеть, изнывая, в этом адском дыму.

Старуха Улжан вытерла краешком жаулыка слезы и, покосившись на шанрак - потолочный круг, сказала:

• - Конец света, что ли настал? И дни ветреные, и ночи ветреные, и все никак не распогодится...

- Э, шешей, нынче все не так, как раньше, - подхватила слова старухи Кульзипа. - Помнится, когда мы были молодухами, такого и в помине не бывало... Веселые были времена. И дни стояли ясные, светлые, и жилось лучше... Помню осеннее урочище, где стоял наш аул. Однажды мы - а с нами была еще маленькая

шешей, сноха черного Кузеля, - отправились в колок у Кос-Утер собирать хворост...

- Э, кажется, это было тогда... - перебила Кульзипу старуха, - когда как раз приезжал растяпа-жених Меруерт.

- Да, да... Ойбай-ау, а расчудесное ведь было время! Шрайлим¹ была в самом расцвете... джигиты заглядывались на нее, облизывались. Кажется, и ты тогда с нами была, шешей? Взяли мы у жениха законную плату и решили показать ему ночью Шрайлим... Бой-бой, как она, бедная, расплакалась! Застыла вся, одеревенела. Не пойду, кричит, хоть убейте, а не выйду за такого противного! И нас, и родной матери не послушалась. Пришлось вмешаться самому Бий-аге². Боже, как он тогда рассердился! Затрясся весь. «Попробуй не пойти! - кричит. - Попробуй осрами меня! Я тебя собственными руками прирежу!» Испугались мы, выскочили из юрты... Потом пришла байбише и велела нам отвести Шрайлым к жениху. Вывели мы ее, а она ни жива, ни мертва... Повисла на наших руках, еле ноги волочит...

Улжан пошуровала огонь, поворошила тлеющий хворост и, как бы подытоживая рассказ Кульзипы, заключила:

- Думаешь, хорошо это? Плохая это примета, когда молоденькая девушка противится родителям, отказывается от их благословения. Потому и кончила так печально Меруерт. Замужем захворала, зачахла, да и померла. Конечно, разве можно тревожить дух предков?.. Тогда люди еще как-то боялись гнева всеблагого. Тогда проклятие что-то стоило. А теперь?..

Ничего этого нет. Чуть ли не каждый божий день убегают девки к своим возлюбленным. А на слезы родителей и смотреть не хотят. И никакая кара им не страшна. Бывает, еще живут припеваючи, детьми обзаводятся...

- И почему так, шешей? Неужели в наше время родительское проклятие всю силу свою потеряло?

- Когда наступает конец света, говорят старики, мусульмане лишаются благоволения аллаха. Видно, это правда. Сейчас сколько ни проклинай - толку нет.

Снова что-то пришло на память Кульзипе, и она не могла удержаться, чтобы не поделиться этим с подругами.

- А ведь верно говоришь, шешей, - пылко говорила она, вороша угли. - Верно. Нынче не пристают к человеку проклятья. Да разве мы, когда были молодыми, осмеливались перечить мужчине?! Чтобы без разрешения мужа из дома сунуться... Да что ты? Самым страшным грехом было ослушание. А теперь?.. Теперь молодые снохи сами кого угодно из юрты вытурят... Заглянула я, перед тем как сюда прийти, к Мырза-аге и вижу: сидит Раушан-келин надутая, жильные нитки сучит, а муженек сапоги чинит... Ну и начал он мне жаловаться: «Образумьте свою сноху! Житья не стало. Слушать меня не желает». Говорю ей: «Ну что ты величаешься? Жагпар нарочно уговорил простаков, чтоб выбрали тебя куда-то. А ты и поверила. Неужто думаешь, в аулах, кроме тебя, и выбирать было некого? Ты что, умнее всех, что ли?» Я вижу, старик чуть не плачет, и говорю келин: «Ты слушай мужа, дорогая сношенька....» Как она - срам-то, срам-то какой - на меня налетит! «Ни в чьих советах не нуждаюсь! -кричит. - Сказала - поеду!» Так я даже растерялась. Только и нашла что сказать: «Ойбай, уймись! Такая бешеная у меня дома своя есть. Поезжай, куда хочешь. Хоть крестись - мне-то что?!» И бросилась вон...

- Ну, уж эта нечестивица скажет... Она скажет... - с угрозой и злобой проговорила Улжан.

Зейнеп тоже сердита на Раушан. Вчера, готовясь варить мыло, она послала за ней сноху, чтоб та помогла носить воду, но Раушан не пришла, сказала, что занята. Теперь, узнав, что и Кульзипа на нее в обиде, Зейнеп разозлилась еще больше.

- И во всем виноват ее муж - мямля паршивый! -крикнула она. - На людях черт-те кого из себя корчит, горло дерет, а с собственной бабой справиться не может!.. Он же купил ее! Скот за нее отдал, значит, он хозяин ее! Ну и драл бы сколько влезет!

Зейнеп с такой яростью заскребла совком в казане, будто намеревалась пробить его насквозь.

Затевая этот разговор, Кульзипа не была уверена, что женщины ее поддержат. Теперь, видя, с каким гневом обрушились на Раушан и Улжан, и Зейнеп, она осмелела. На эту молодку она точила зубы издавна. Как-то Бакентай привез из города Раушан материю на платье. Кульзипа тогда и попросила: «Если останется клочок, дай мне. Сошью ребенку рубашонку». А Раушан ответила: «Вы же богачи, как не стыдно вам у бедняков попрошайничать?» И вот сегодняшний случай. Нет, Кульзипа в долгу не останется! Все припомнит! Она так распалилась, что уже даже не замечала, как дым разъедает ей глаза. Ей хотелось еще больше унизить, оскорбить эту зазнайку. К тому же она надеялась, что Зейнеп за ее слова отвалит ей кусок мыла повесомей...

- Ой, шешей, - начала Кульзипа, - если все рассказывать, конца не будет. Мир-то свихнулся. Чего только не увидишь, не услышишь... Вчера Даукара и ваш деверек вместе с другими джигитами собрались у нас. Там такое пели, что душа мертвеет! Не приведи аллах! Говорят, коммунисты съезд созывают. Всех, кто поедет на их съезд, запишут в коммунисты. А ведь тому,

кто стал коммунистом, не увидеть на том свете лика божьего. Святой Дыргинбай-хальфе сказал: «За умерших коммунистов грех молиться. Их даже омывать и то нельзя, их просто надо свалить в яму». Вот как он сказал. А такие, как он, в этом знают толк!

Улжан поспешила поддержать Кульзипу:

- А ты, келин, знаешь Карима из Кдырбая?

- Э, этот, который шкурками торгует? Слыхала! В прошлом году с нашей буренки один какой-то Карим шкуру забрал...

- Вот-вот, это он и есть. Он самый. Дочь его была засватана в род Сары-кыз. Подросла она, невестой стала, а тут жених взял да и помер. Ну, помолвили ее с деверем. И вот в прошлом году познакомилась она с одним «торе»¹ из города. Познакомились, значит, снюхались, уговорились пожениться. Родители якобы ничего не знали, а братья - те догадывались. Однажды и прикатил «торе» за девкой. Да не один - с милиционером!..

- Ай, неверные!.. Ай, безбожники!.. Ну, ну, дальше рассказывай. Что же мать?

- А что мать? Кричала, вопила, в дочку вцепилась. А та ей: «Отстань! Ты мне не нужна. Я уезжаю с любимым». И сама залезла на бричку к милиционеру...

- Астапыралла! Помилуй бог! Какой ужас, какой позор!..

- Нынче, рассказывают, эта девка в родной аул приезжала. Так там от удивления все за ворот ухватились.

Всю прежнюю одежку сбросила. Вырядилась, как ненормальная. Обтянулась со всех сторон. Ну ни дать ни взять - остриженная кобылица. Видать, коммунистическая одежка-то. Поговаривали, будто даже крест надела...

- Что ты говоришь, шешей?! Неужто правда? Почему же не прогнали бесстыдницу, срамницу этакую?

- Как же! Прогонишь ее! Только тронь - она заявит своему коммунисту! А тот мигом запрет в темницу... Вон пучеглазый Бий-ага заикнулся было против, так его за шиворот и в каталажку. Сидит теперь...

- Ну и ну! Правду говоришь, шешей. Смутные времена настали. Все опоганилось... В наши молодые годы на Бий-агу и взглянуть-то не осмеливались, не то что в тюрягу посадить... Да мы ни разу не переступали порог его дома. Стеснялись показываться ему на глаза. Так робели, что за все лето ни разу не пили в его юрте кумыс. Да как можно?! Эх, какое славное времечко было!..

- А говорят, будто он был замешан в воровстве, -осторожно заметила молодуха Ряш, присевшая на корточки у входа.

Пожилые бабы, сидевшие на корточках вокруг огня, все разом обернулись к ней. А Зейнеп, впившись в нее взглядом, прицыкнула:

- Ты чего, бесстыжая, на корточках сидишь? Ишь, выставилась! Это с чего ты так, попрошайка, осмелела, а?

- Нынешняя молодежь до сплетен падка, - ухмыльнулась Кульзипа.

- Благодарение аллаху, что до русских это не доходит. А то вот такие,- Зейнеп еще раз ошпарила взглядом молодку и принялась неистово мешать месиво в котле,- мигом к ним переметнутся.

Ряш вспыхнула, задохнулась от гнева, и на глаза ее навернулись слезы.

- Ну и что? И пошла бы! Разве те, кто пошел к русским, хуже меня?!

Она вскочила и выбежала из юрты.

Старухи презрительно зацокали. Зейнеп еще яростней заскрежетала совком по дну казана.

- У, поганая! Подожди, приедет муж, я уж научу его, как из твоей шкуры тесьму вырезать! Не будь я Зейнеп, если не научу!

- Астапыралла! Как она смеет дерзить, негодница!

- Что ж... Видно, в самом деле конец света близок... Старухи удрученно покачали головами.

Наступил час послеполуденной молитвы. Старухи, завернув в подолы теплые куски мыла, разошлись по юртам.II

По черной караванной дороге в сторону верховья ехал на бричке путник. Это был Бакен. Рядом с ним сидела жена в белом жаулыке - Раушан.

«Торе», приезжавший вчера к аульному правителю, приказал Бакену доставить жену в волисполком, где должно было состояться большое собрание женщин. Но чтобы муж разъезжал на бричке со своей бабой -такого еще не видывали в ауле. Так полагал Бакен. Другое дело, если поминки или надо навестить родителей жены, но чтобы баба просто так, по своей или чужой прихоти, выходила куда-то из дому - где это видано? Вот жена Тмакбая, хворая, уже два года лежмя лежит. Сам Тмакбай - шалопут. Никаких обычаев не признает. Узнав, что городские лекари такие болезни лечат, он возит ее каждый день в город. Так потешаются над ним все аулчане: «Смотрите, - говорят они, - как бедняга прикипел к своей бабе! Боится ее! Ослушаться не смеет!»

Среди тех, кто охотно зубоскалил над Тмакбаем, был и Бакен. Не раз, бывало, он говаривал:

- Несчастный! Он думает, если эта жена умрет, он другую бабу себе не найдет? Постыдился бы людей, а то возит ее взад и вперед на показ...

И вот теперь сам везет свою жену на виду у всего аула. И не куда-нибудь, а прямо в волость. И, конечно,

кто поручится, что и над ним люди не потешаются: «Что, этот бедняга на пир, что ли, собрался? Как ему только не совестно эдак с бабой разъезжать? Гляди: как она раскорячилась!» Всякое начнут плести. Еще из аула не успел выехать, а сплетни уже дошли до его слуха. Кульзипа по всему аулу растрезвонила: «Ну, попутал черт Мырза-агу! Испугался, что баба расскандалится! Собирается везти ее в город...» А когда он запрягал лошадь, приперлась жена Каирбая и понесла: «Да перепадет и нам что-нибудь от добычи твоей жены!» Вот какая ехидна! Неужто она думает, что он едет в волость за товаром. Эти времена отошли давно. Людям лишь бы языком трепать...

Самолюбивый, вспыльчивый Бакен бушевал от обиды и негодования. Зло подумал он и о злосчастном «торе», приезжавшем вчера к аулнаю. Апырмай, что он, с ума сошел?! Зачем ему понадобилось баб смущать? Ну, соберет он их, а что скажет?

Для Бакена нет ничего дороже спокойствия. Встанешь утром, сенцо скотине кинешь, по хозяйству похлопочешь; потом притомишься малость, зайдешь в дом, привалишься к бедру женушки, чай не торопясь попьешь, пока тебя всего потом не прошибет, а в сумерках спать завалишься, выспишься всласть, от души... О лучшей доле на этом свете Бакен и не мечтает.

Бакен всегда был домоседом. Таких, как он, казахи называют домашней собачкой. Он не разъезжал, как другие мужчины, по аулам, никогда ни о чем не спорил и никакими аульными новостями не интересовался. На сходки, выборы, собрания тоже не ходил. А на вопрос: «Ты что дома отсиживаешься?» - только отмахивался. «Э, чего я там не видал?.. Нам все равно никто слова не даст...» Даже на собрание аулсовета, где составляли списки по сельхозналогу, Бакен и то не пошел. Так разве легко такому человеку, ни на шаг не ступившему дальше своего двора, вдруг сразу отправляться в

«дальнюю» дорогу, да не одному, а с бабой в белом жаулыке, себе на позор и добрым людям на посмеяние?

Всю дорогу думал об этом Бакен с досадой и горечью. Мысли его путались. Лоб покрылся испариной. Он чувствовал себя так, словно участвовал в чем-то очень постыдном, гадком. И при виде встречных - даже если это были совершенно незнакомые люди - опускал голову...

По осеннему небу плыли пестрые курчавые тучки. Игривое солнце то скрывалось за ними, как красотка под цветным одеялом, то выглядывало вновь. Оно словно дразнило Бакена. Уже обессиленное и потускневшее, оно, однако, припекало так, что Бакен, одетый тепло и плотно, был весь в поту. Впрочем, кто его знает: от солнышка ли он взопрел, от конфуза ли, или от тяжелой заскорузлой овчины, в которую впору рядиться только зимой.

Выехав за курган Батыра, он остановил лошадь, слез с арбы. От самого аула ехал он надутый, хмурый, будто с женой поссорился. И ни разу даже не оглянулся. Теперь глаза его неожиданно встретились с ее глазами, Раушан улыбалась.

- А оказывается, это хорошее дело - так ездить-то! - сказала она. - Сколько я всего увидела! Сколько путников нам встретилось! А когда мы проезжали мимо поселка, я глаз не могла оторвать. Апырмай! Он совсем не похож на наш аул, тот в навозе утонул, а тут все так чисто, опрятно. И дома белые вытянулись... точно гуси. До чего хорошо! - Раушан вздохнула. - Да-а... Несчастнее женщины, наверное, нет никого на свете. Вечно в хлопотах. Всю жизнь просидит у треноги, возле закопченного казана, да так ничего хорошего и не увидит. Вот мужчинам жаловаться на судьбу нечего. Все видят, повсюду бывают...

Она сняла пуховый платок и подставила лицо ветру. Мягкая улыбка ее развеяла хмурь Бакена.

Раушан снова вздохнула. Печальные думы о женской доле не выходили из головы. Почему женщины не равны с мужчинами? Почему женщинам не позволено бывать там, где бывают мужчины? Кто может устранить эту несправедливость? Раушан вовсе не считала зазорным ехать, белея жаулыком, в бричке вместе с мужем. И его смущение было ей неприятно.

Бакен стоял возле лошади, расчесывая пятерней ее гриву, похлопывая по крупу и искоса поглядывая на жену. Ее розовое лицо, улыбающиеся глаза, ровная, разумная речь были ему понятны и приятны. И раньше, как бы он ни гневался, достаточно бывало жене улыбнуться, посмотреть ему в глаза, как он тут же оттаивал и сам начинал смеяться.

Так случилось и на этот раз. И хотя его всю дорогу угнетали думы о старых обычаях, об аульных пересудах, о сплетнях, которые отныне будут их преследовать, но достаточно было ласково поглядеть на него, как он тотчас, забыв про все свои недовольства и обиды, был готов исполнить любую ее прихоть. И теперь он был совсем не против того, чтобы сидеть с ней рядом на бричке и вместе глядеть на белый свет.

- Жена! - весело сказал Бакен. - Может быть, для других ты и строптива, и нехороша, а для меня дороже и милее тебя нет. Пусть сплетничают сколько угодно, а мы с тобой будем смеяться... К тому же ты ведь не одна едешь. Из других аулов тоже, говорят, баб собирают. Так что нечего горевать. А куда не надо, ты ведь и сама не пойдешь. Верно ведь?

От кургана ехали они уже веселые. Бакен сидел теперь рядом с женой, а она улыбалась...III

Волисполком находился в деревянном доме под голубой крышей. Возле дома стояли три или четыре арбы. Вокруг сидели закутавшиеся в пуховые шали

пожилые женщины. Тут же томились несколько мужчин. Как это обычно бывает, все разом уставились на них - на Бакена и Раушан, и Бакен прочел в их глазах не то сочувствие, не то злорадство: «И ты, бедняга, значит, привез сюда свою бабу».

Беззубая, с ввалившимися губами старуха презрительно, в упор взглянула на Раушан, слезавшую с брички, потом поморщилась и начала шептаться с сидящей рядом серолицей, рябой женщиной. О чем они могли говорить? Наверно, «мы-то люди старые, мы свое отжили, и нам теперь все равно. Но вот чего эта молодка разъезжает?» Раушан никакого внимания на старух не обратила, но Бакен подумал, что именно так они сейчас и говорят, и ему опять стало стыдно.

Кряжистый, как бычок, козлобородый, пучеглазый мужичонка спросил Бакена:

- Из какого аула будешь, дорогой?

- Из аула Тасыбая.

- Э, значит, женушку, говоришь, привез на собрание?.. Да-а... что бы там ни говорили, а Советская власть здорово мирволит бабам. Теперь-то уж они развернутся... Теперь только держись.

Он насмешливо посмотрел на свою рябую, похожую на жабу, старуху.

- Ойбай, кудай, - заверещала старуха, как бы оправдываясь. - Да я разве по своей воле сюда приехала? Я ведь ради нашей родненькой Даметкен... Записали-то ее! А как можно молоденькую девушку привезти на собрание? Она и на чужой порог еще не ступала! Вот я и...

- Заткнись, собака! - оборвал ее муж. - Я тебя как учил? Ты должна сказать, что Даметкен захворала, вот я и приехала вместо нее. Поняла?!

Старуха виновато заморгала. Она поняла, что проговорилась.

- Да свои ведь... небось не скажут никому, - пролепетала она. - А волостной спросит, я так и скажу...

Черного, пучеглазого мужика звали Ермак. В свое время он был аульным правителем и бием - судьей. Богатства особенного не нажил, но весом пользовался и вершил все дела аула. Все это теперь осталось в прошлом. Теперь он был робким и пугливым. Новая власть никак ему не нравилась. Потому он не упускает случая посмеяться исподтишка над ее порядками.

Рассказывая о неблаговидных, по его мнению, делах и поступках теперешних руководителей аулов, бий помянул, конечно, и о старых добрых временах.

- Боже милостивый, золотое времечко было, невозвратное!.. Бывало, я, Бокбасар, - говорил он, - и Кордабай торжественно отправлялись в путь. В первый день непременно ночевали у почтенного Жапеке. Как же?! Навестить большого человека -святой долг! Бикасап-байбише, жена Жапеке, ох и мастерица была угостить!.. Помню, в тот год, когда были выборы, прислал за нами волостной. Ну, поехали мы с Бокбасаром. Осенью это было. Аул Жапеке стоял тогда еще в овраге. Приехали в сумерки. Боже, как обрадовались нам! Все мясо, что было в доме, байбише заложила в котел... Ну и поставили перед нами, представляете, громадное блюдо с дымящимся жирным мясом. Пах, пах целая гора!.. Разговариваем и едим. Едим и разговариваем. Пришли взять блюдо, а там всего несколько кусочков осталось... Все слопали! Каково?

Ермак, вспоминая прошлое, облизнулся, лицом обмяк, но тут вернулся к настоящему и сразу нахмурился, скривился, скосоротился:

- А сейчас разве живут? Мучаются! Все пошло прахом! Вот сколько времени торчим мы здесь, будто привязанные к арбам, а ведь ни одна скотина не пригласит даже на чай. Ужас, до чего бесстыдный народ

пошел! Апырмай, неужели больше делать нечего, кроме как баб возить на собрания?! Ну вот, привезли мы их, а толку что? Где это слыхано, чтоб бабские сборища проводились? Должно быть, и впрямь конец света приближается...

Ермак сразу приуныл, вздохнул тяжело, принялся теребить козлиную бороду.

Рябая старуха покорно кивала головой:

- Самое обидное, что приказали везти на собрание нашу дочь. Так и сказали: «Вези!» Это, конечно, аулнай распорядился, чтоб он погорел! Назло нам подстроил, ее записал!..

Ермак грозно выкатил глаза на старую жену, как бы говоря: «Заткнулась бы лучше!»

Вышел сутулый, тощий, светлолицый молодой человек - секретарь волисполкома - и пригасил всех в канцелярию.

Ермак отвел свою старуху в сторону.

- Смотри, - сказал он грозно, - спросит волостной, говори: «Даметкен приболела, чтобы не навлечь вашего гнева, я сама приехала вместе со стариком. Помни!»

В просторной комнате волисполкома была разостлана кошма. Женщины робко расселись полукругом. Раушан и Бакен опустились возле порога. Последним вошел Ермак со своей старухой, постоял, - он все еще надеялся, что его пригласят на почетное место, и, видя, что никто и не шелохнулся, присел около дверей.

Приехали более тридцати женщин и десять мужчин. У всех женщин на лице было выражено одно: худо ли, хорошо ли, а мы свой век прожили, так что теперь нам все равно. Раушан была самой молодой.

Здесь же, в углу просторной комнаты, стоял длинный стол. За ним сидели председатель волисполкома, секретарь и красивая смуглая казашка, одетая по-

городскому. Она сидела рядом с председателем и перебирала какие-то бумаги. Раушан, не отрываясь, только за ней и следила. Все в ней и поражало, и нравилось: и то, как она держалась, и то, как читала, и то, как ловко держала в своих нежных пальцах ручку, и то, как писала ею.

Молодой человек, председатель, рослый, рыжеватый, вышел из-за стола за дверь, выплюнул насыбай - жевательный табак, потом пошептался о чем-то с молодой смуглянкой и, обращаясь ко всем, сказал:

- Объявляю волостную конференцию женщин Бостандыкской волости открытой. Для руководства нашим собранием необходимо избрать президиум.

Женщины переглянулись. Никто ничего не понял. А некоторые даже и не услышали его, потому что были заняты своими разговорами. С левого угла вдруг послышался возмущенный голос:

- Да аллах упаси, чтобы я у кого-либо взяла хоть бы моток нитки! Эта черная шешей напраслину на меня городит!

Женщина обиженно надула губы и собралась было еще что-то сказать, но ее прервал председатель волисполкома:

- Прошу посторонние разговоры оставить!

Женщины сразу умолкли и встревоженно покосились на строгого молодого человека.

- Так вот, товарищи женщины, выбирайте двоих для руководства собранием.

Смуглая молодка, сидевшая за столом, внимательно оглядела всех собравшихся. Взгляд ее остановился на Раушан.

- Как зовут эту женщину?

«Боже! Неужели опять ее куда-нибудь выберут?!» - с тревогой подумал Бакен и, похолодев, заерзал, быстро-быстро заморгал.

- Госпожа, пожалей нас. Мы люди бедные. У нас даже подводы нет; чтобы сюда приехать, у Тмакбая еле лошадь выпросили...- поспешно заговорил он.

И молодка за столом, и председатель волиспол-кома, глядя на растерянного Бакена, рассмеялись.

- Да мы никого никуда насильно не выбираем. Нам нужно для ведения собрания два человека. Понятно? Вот сами и выберите,- еще раз пояснила молодка.

Ермак почему-то усмехнулся и показал на Раушан.

- Вот эта келин, по-моему, подойдет. Предлагаю избрать ее...

Этот коварный поступок старого хитреца (он оставил дома дочь и вместо нее привез дряхлую жену) возмутил и Бакена, и Раушан.

Раушан собралась было уже отказаться, но не решилась. Смуглая молодка ей понравилась с первого взгляда.

Как вас зовут?- ласково спросила смуглянка.

- Раушан.

- Не будет ли возражений против избрания Раушан в президиум? - спросил собравшихся председатель волисполкома.

Кто понял, кто не понял, о чем идет речь, однако все согласно закивали.

Раушан попыталась остаться на своем месте у порога, но ее настойчиво пригласили к столу и усадили рядом со смуглой молодкой. От волнения Раушан вся дрожала, руки-ноги у нее словно одеревенели, она вся пылала, лоб покрылся испариной...

Молодку в городской одежде звали Марьям. Она была заведующей уездным женотделом и специально приехала сюда для проведения волостной женской конференции.

Никого больше в президиум затащить не удалось, и тогда председатель волисполкома сел за секретаря конференции, а председательствовала сама Марьям.