Страница - 18

Измученная, поднялась Раушан утром, почистила скотный двор, задала корм и вышла за ворота. Стоял морозный ясный день. Снег лежал плотным, твердым пластом. Проехали сани. Две женщины шли от колодца с ведрами. Поравнявшись с Раушан, они обе отвернулись.

- Хахаля своего, видно, высматривает! - услышала Раушан и побледнела.

- Ты что мелешь, шешей?! - спросила она, подбегая.

Баба вызывающе подняла голову.

- А ну ее! Не стоит с этой бесстыжей связываться... - буркнула одна, и другая тоже отвернулась, и пошла прочь.

Ярость овладела Раушан. Сейчас она ненавидела этих сплетниц больше, чем самого ангела смерти Азраила. И тут же она подумала: не только эти двое, все женщины аула сейчас против нее так настроены. Никто не разговаривает теперь с ней по душам, как бывало прежде, ни одна не делится своими тайнами и печалями. А встретишь - отворачиваются, кто молча, кто что-то бурча, словно она им лютый враг. Иные, разговаривая, откровенно насмехаются, издеваются, говорят гадости. Каждое ее слово извращают. А тут еще Бакен из дому ушел и будто масло в огонь подлил. По всему аулу теперь шушукались. В каких только грехах

ее не обвиняли! Всем сплетникам нашлась работа... Раушан понимала, что так продолжаться дальше не может. Нужно помириться с Бакеном, вернуть его домой.

И Раушан отправилась за мужем. Возле дома Каирбая стояло несколько мужчин. Они о чем-то беседовали, но увидев Раушан, умолкли и с любопытством уставились на нее. Каирбай с издевкой, вызывающе, нарочито громко заметил:

- Эх, кудай, чего только не увидишь на этом свете!

- Распустил ее Бакен, ох, распустил! - поддержал другой.- Да разве другой мужчина допустил бы, чтобы его баба шаталась у всех на глазах! Да он бы отодрал ее как следует!..

Рыхлый, рыжий, вертлявый джигит как бы заступился за Бакена.

- Да что вы на него взъелись? Тут всякий испугается, если протоколом да тюрьмой грозят...

Каирбай возмутился:

- От этого протокола никто еще не умер. Да пусть хоть в Сибирь загонят, а будь она моей бабой, я бы исполосовал ей спину, и все тут! Муж вот никудышний, оттого она и бесится.

Раушан, проходя мимо, услышала эти слова. Рыжий подтолкнул Каирбая, мол, тише ты! Услышит! Но тот только голос повысил:

- Ну и пусть слышит! Подумаешь... Бабы я, что ли, испугался? Что хочу, то и говорю!

Стиснув зубы, вся дрожа от негодования и обиды, Раушан вошла в дом Ермака. Бакен был один. Лежал калачиком, уткнувшись лицом в шубу. Окна были заморожены, и солнце едва пробивалось через запорошенные стекла. В комнате стояли легкие летучие сумерки.

Когда Раушан увидела мужа, скрюченного, как сирота, в углу чужого дома, сердце ее сжалось, заныло.

На глаза навернулись горячие слезы. Она тихо подошла к нему, опустилась на одно колено.

- Эй, вставай. Пойдем домой.

Голос ее дрожал. Она приподняла шубу, наклонилась, прильнула к лицу мужа. Слезы покатились на его щеку.

- Милый!.. Ну, хватит! Ты же обещал никогда не обижать меня. Не могу я так... одна. Что за жизнь?.. Тоска... Не смею глаз поднять. Ну, вставай... пойдем же домой...

Раушан прижималась к мужу, горячо целовала его, умоляла. Она была в таком отчаянии, что поклялась отныне никогда ни в чем ему не перечить. Но Бакен был неумолим. Он даже не шевельнулся. Серый, мрачный, с мокрыми от жалости к себе глазами, он стиснул зубы и смотрел куда-то мимо. Камень расплавился бы, но Бакен был нем.

Открылась дверь, и в морозном облаке влетела Кульзипа. Носки кожаных галош задрались. Подскочила она к печке, прислонилась боком. Раушан подняла голову, села. Кульзипа насмешливо сказала:

- Что, и здесь не можешь оставить беднягу в покое?! Или уж так истомилась?

Раушан даже в дрожь кинуло.

- Не твое дело!- крикнула она. - Муж - мой!

- Му-уж?! Твой? Много их у тебя, мужей-то... -язвительно заметила старуха.

- Замолчи, ворона! Чтоб язык себе откусила! Как ты смеешь зазря чернить человека?! Ты понимаешь, что плетешь?! Ты знаешь, что за клевету бывает?!

- Это ты откуси себе язык!- вконец взъярилась Кульзипа.- Ты что, отец мне, что ли, чтоб в моем доме хайло на меня разевать?! Ты у себя ори, беспутная! А здесь ни-ни! У, глаза твои бесстыжие! У, тварь поганая...

От ярости Раушан даже расплакалась. С какой радостью вцепилась бы она сейчас в грязные космы

Кульзипы! Но разве председатель аулсовета может вести себя так? Переборов свою злость, она снова затормошила мужа:

- Встань, пойдем домой... Дом не мой, а твой. Если сердишься, выгони меня... А сам живи...

Бакен медленно, нехотя приподнялся.

- Пойдем, говорю...

- Да заткнись! Никуда я не пойду!

- А я не выйду отсюда, пока ты не пойдешь со мной...

- Эй, отвали!.. Эй, отстань!..

- Ну, не отстану - бить будешь?.. Бей! Я ведь жена твоя, стерплю, противиться не стану... Хоть убей, но иди домой!..

- Да иди ты! - Бакен вдруг резко толкнул ее в грудь. Раушан отлетела и упала на спину. Кульзипа мстительно усмехалась. Раушан поднялась, чувствуя, как в груди ее все пылает.

- Ладно... твоя воля. Бей! Но только иди домой, -снова кинулась она к мужу, но Бакен снова пнул ее с такой силой, что она рухнула на пол. Жаулык слетел с головы. Падая, она ударилась головой о порог, и в голове сразу зашумело, но боли она сгоряча почти не почувствовала. Она поправила растрепанные волосы, натянула жаулык и, дрожа, в последний раз обратилась к мужу:

- Идешь? Или нет?

Бакен, бледный, молчал.

Раушан вышла. Она и не заметила, как очутилась на улице. Каирбай с приятелями, беседуя, все еще стояли возле дома. Раушан выпрямилась и в пылу гнева в упор посмотрела на них.

- Ну как, Раушан, хорошо быть аульной правительницей? - ехидно осклабился рыжий.

Раушан задохнулась от ненависти. Сердце, казалось, подскочило к самому горлу, губы точно одеревенели. Взглянув на Каирбая, она сказала глухо:

- Каин-ага, весь аул давно сдал налог. Даже Бака-ата, голоштанный бедняк, и тот все внес полностью. Как вам только не совестно, столько скота имеете и не платите своевременно?!

Каирбай изменился в лице:

- Не совести, келин. Мне ведь будет стыдно, не тебе!

- То-то же... про совесть вспомнила! - пробубнил кто-то из мужчин.

- Почему же? И мне будет стыдно. Ведь могут подумать, что я прикрываю богачей, выгораживаю их... К тому же вы, каин-ага, дали, кажется, неверные сведения о своем скоте. У вас сто пятьдесят коров, а по списку - лишь пятьдесят. Выходит, вы скрыли сто голов скота. И из-за вас приходится расплачиваться беднякам... Так что сегодня же внесите налог. Не то сообщу в волисполком, чтобы прислали человека описать ваш скот полностью!

Каирбай заметно струхнул. Остальные тоже переглянулись.

- Вижу, келин сегодня очень не в духе. И во всем, конечно, виноват этот глупец Бакен. Пойду-ка скажу псу, чтобы домой шел! - съязвил Каирбай.

- Нет, каин-ага, в посредники вас никто не приглашает, - холодно ответила Раушан. - Захотим помириться - сами помиримся. Как-нибудь без вас обойдемся. Лучше собой займитесь - сегодня же внесите налог. Не то - пеняйте на себя! - И пошла к своему дому.

- Бой-бой, какая строгая!.. В ней ярости, пожалуй, больше, чем у свирепого волостного Бейсенбая!.. Эдак она скоро заставит нас обе ноги в один сапог всунуть! -зашумели, закачали головами мужчины...

Дома, сидя у печки, Раушан задумалась. Сумрачная низенькая землянка, прежде такая теплая и уютная, теперь казалась холодной и чужой. Неприглядными казались ей и чумазая, облупленная печка, и черный

сундук с поломанным замком, и старая, вся в заплатах, кошма на земляном полу, и выщербленная большая чаша; и вся посуда на деревянной подставке возле порога. На все вокруг она смотрела угрюмо, с неприязнью. Еще вчера все это было привычное, свое, а сегодня опостылело, ни к чему не лежала душа. «Ну, а в чем я виновата? Делила вместе и холод, и голод. Работала с ним наравне. Он может унижать меня как женщину, но труд мой - никак... Теперь меня выбрали председателем аулсовста. Может, в глазах людей и в самом деле кажется диким, что женщина занимает такой пост. Так ведь не напрашивалась, сами же выбрали. Когда Марьям впервые о том заговорила, Бакен находился рядом. Никто его не держал за язык, если бы хотел, он бы сказал, что, мол, нет, не хочу, чтобы моя жена была председателем аулсовета - и все. И потом, когда были выборы, и Таскара, Бияга и другие драли горло: «Предложение инструктора поддерживаем. До сих пор у нас аулнаями были мужчины, но проку от них было немного. Попробуем теперь выбрать женщину. Мы все с удовольствием проголосуем за нашу келин Раушан». И опять Бакен промолчал и ни слова не сказал. Наоборот, весь сиял. А теперь что же он хочет? Чего дуется? Сердится из-за Демесина? Разве я по молодости или по глупости когда-нибудь позорила его? Если виновата, почему не скажет прямо? Разве я давала повод для насмешек и злорадства сплетнице Кульзипе?» - с обидой думала Раушан.

Вошла какая-то женщина. Космы выбивались у нее из-под жаулыка, вся она была растрепанная, жалкая, ежилась, дрожала от холода. Правый глаз затек, лицо в синяках. Опустилась на пол, прислонилась спиной к печке и тяжело, со всхлипом вздрогнула.

- Сношенька, милая... Говорят, ты в коммунисты записалась, крест на шее носишь и... господи, что о тебе только не говорят! И я ведь поддалась этим сплетням, сторонилась тебя... А теперь вот пришла

поневоле. Байбише мне житья не дает. Мужа на меня науськивает, бить велит. Через день, считай, он меня, бедную, лупит почем зря. И сегодня избил меня ни за что... Не могу больше так!.. Кто они такие, эти коммунисты, я не знаю, но слышала, что они заступаются за женщин. Если это так, то пусть за меня заступятся. Пусть защитят от этого изверга, и я согласна на все, даже если заставят креститься.

Женщина приподняла подол платья и вытерла набегавшие на глаза слезы.

- Мочи моей нет... Забьет он меня насмерть... Помоги мне, келин, родненькая, спаси меня, если можешь...

Раушан молчала. Тут не то что другим помочь, впору самой просить о помощи. Сердце ее горело от обиды и позора. Ведь Бакен пальцем в жизни ее не тронул, дурного слова не сказал. А сегодня ударил ногой. Пнул ее в грудь! После этого о какой близости, о какой любви может быть речь?! Кто знает, думал ли об этом Бакен, но она, Раушан, подумала об этом сразу. Переступая через порог дома Кульзипы, едва сдержалась, чтобы не сказать: «Все! Больше я тебя и видеть не желаю!..»

- Бить жену ни у кого нет права, шешей, - ответила она. - Марьям мне много раз говорила, что за побои, за многоженство мужчин привлекают к ответу... Придет мой секретарь, я велю ему написать бумагу в суд.

- Делай, зрачок мой, как знаешь. Но умоляю, спаси меня, защити от беды этой... - проговорила, всхлипывая, женщина...X

После полудня прискакал рассыльный волисполкома с целой связкой бумаг. Удобно уселся, подбоченился и принялся расхваливать Раушан:

- На устах нашего председателя только одно ваше имя. Такие, как Раушан, говорит он, редкость. Ей

можно поручить любое дело, и она сделает все, как надо. Ну, я шутки ради и подзадориваю нашего начальника: «Наверное, приглянулась вам сама келин, потому и хвалите ее». А он серьезно отвечает: «Нет, Уали. Такие женщины среди казахов нечасто встречаются. Поверь, немногие мужчины могли бы справиться с тем, что делает она». Вот!

Словоохотливый рассыльный перескакивал с одной истории на другую. Взялся вдруг рассказывать, как по дороге его лошадь совсем запарилась, а в соседнем ауле ее не хотели сменить.

- Ну, тут я голос поднял. «Эй! - сказал я. - Открой свои зенки! Ты с кем разговариваешь? Я - власть! Я -председатель волости. Вот пожалуюсь волостному, так он все твое пепелище по ветру развеет!» Испугался, бедняга, завертелся, мигом коня под уздцы подвел. Ну, Уаке - я, значит, - сел на свежего коня и примчался в аул Сайгеля. А у Ермака той, дочь он замуж выдает...

Раушан встрепенулась:

- Замуж? Какую дочь?

- Старшую. Ту самую, что вместе с вами на съезд ездила. Посмотрел я на жениха и про себя подумал: «Тебе, жуку навозному, видать, за пятьдесят...» Бороду подстриг, на висках седина. По тому случаю, что я угодил на той, сунул мне червонец. Взял я деньги и поехал дальше...

Новость встревожила Раушан. Когда они возвращались из города, Даметкен вдруг разговорилась и поделилась с ней своим горем. «Несчастная я! - горько плакала девушка. - Отец хочет меня выдать второй женой за старика». Раушан пожурила ее: «Что же ты раньше молчала? Почему не говорила в городе?» Договорились они тогда, что они будут поддерживать связь, и если ее, Даметкен, силком заставят выйти замуж, она сообщит об этом Раушан, а та немедленно обратится за помощью к Марьям... И вот теперь ее, горемычную, отдают за старика. Да еще во вторые

жены. Конечно, не по своей воле. Но согласия ее никто и не спрашивает.

В конце своей длинной речи рассыльный сообщил еще одну новость:

- Да, вам нужно завтра приехать в волисполком.

- Зачем это?

- Собрание будет. Всех председателей аулсоветов собирают.

Раушан отчего-то обрадовалась. Проводив гостя, сложила связку бумаг в ларец, схватила ведра, коромысло и поспешила за водой. Солнце, багровокрасное, нависло над закатом. Мороз пощипывал, поскрипывал. Над аулом струились из труб столбы дыма. Люди, спеша, гнали отощавший скот на водопой. Кто-то выносил золу, кто-то заносил кизяк. Навстречу Раушан шел самодовольный, развалкой, болтая длинными рукавами шубы, Каирбай. Поравнявшись, искоса взглянул на нее и остановился, наваливаясь грудью на посох:

- Кто это приезжал к тебе, келин, дорогая?

- Рассыльный из волисполкома.

- А что ему понадобилось, интересно?

Раушан вспылила:

- Приказ привез срочно собрать весь налог. На неплательщиков велено составить список и доставить его в волисполком. Завтра собираюсь как раз поехать со списком.

Раушан пошла к реке. Каирбай сделал шага два за ней.

- Келин! Оу, келин!.. - И остановился, покусывая губы, пробормотал с досады: - Ох, и наделала же ты дел!..

Среди тех, кто рубил прорубь, стоял и Бакен. Заметив жену, он резко повернулся и пошел к аулу.

- Эй, Эй! - окликнула его Раушан. Но Бакен не повернулся. Люди на реке, забыв про дела, с любопытством смотрели на супругов. Раушан в сердцах сбросила с плеча коромысло, и ведра покатились, грохоча, польду...XI

Дикая злоба охватила Бакена совершенно неожиданно. Раушан ничего не предпринимала, не посоветовавшись заранее с мужем. И когда ее выбирали делегаткой в волисполком, или она ехала в город, или соглашалась быть председателем аулсовета, - все это делалось с согласия и ведома его, Бакена.

Когда прошли выборы, одни из приятелей завидовали Бакену,

• -    Теперь баба твоя - начальник, - говорили они. -Она тебе теперь все, что захочешь, сделает.

Другие сомневались:

• -    Ну, может, на первых порах так и будет, а потом, когда познает вкус власти, тогда вряд ли Бакен и близко к ней подойдет...

Разговоры дружков-приятелей не особенно волновали Бакена, но женские пересуды задевали прямо за сердце. Больше всех расшибалась Кульзипа, щедро обливавшая Раушан грязью.

Одним эта яга шептала:

• -    Говорят, в городе она снюхалась с большим торе. Потому и назначили...

Другим намекала:

• - Видно, знают торе, где их спать положат, когда в аул к нам приезжают...

Конечно, ни Бакену, ни Раушан никто не говорит ничего подобного в глаза, но худая славушка быстро бежит по свету.

Вначале Бакен переживал, ходил сам не свой, но потом вдруг, то ли притерпевшись к глупой и пустой болтовне, то ли войдя во вкус того, что к ним все чаще стали заезжать почтенные, влиятельные люди, и обращались со своими делами они именно к нему, а не к жене, - повеселел, оживился, стал чувствовать себя весело и уверенно. Уверенность вскоре перешла в самоуверенность, а потом и в спесь. Раньше он как бы

советовался с женой, осторожно передавал ей чужие жалобы и просьбы, но потом стал распоряжаться, приказывать, не вникая в дело, не желая слушать возражений. Все чаще он небрежно бросал жене:

- Сделай все, о чем он просит!

Раушан беспокоилась, досадовала:

- Да пойми ты, несчастный, у меня ведь не две головы, а одна. Зачем же мне ею жертвовать ради чьих-то грязных делишек?!

- Что ты понимаешь в делах? Женский ум короток, - отрубал Бакен. - Делай, что говорят!

Перемена эта произошла в нем не сразу и неспроста. Вскоре после того, как Раушан выбрали председателем аулсовета, заправилы рода Тасыбек собрались у Каирбая и, лакомясь мясом жирной ярочки, подробно обсуждали это событие. Пригласили и Бакена. Аксакал Ажибек с восторгом вспомнив о своих делах в доброе старое время, вдруг обратился к нему и даже присел на пятки.

- Дорогой Бакен... Твой отец, покойный Шок-парбай, каким бы ни был бедняком, благодаря родичам и аульцам с голоду не помер и во время кочевок от других не отставал. До сегодняшнего дня мы, потомки одного предка, жили в дружбе и единстве, как и подобает правоверным сынам... Ныне времена изменились. Все перевернулось. Как говорится, голова становится ногами, а ноги - головой. Пусть! Мы ничего не имеем против новых порядков. Однако до сих пор аулы сами распоряжались своей судьбой. Что нас впереди ожидает - одному аллаху ведомо...

Тут старик сделал паузу и тяжело вздохнул. Сразу раздались голоса:

- Верно!

- Аксакал говорит правду!

И, повздыхав, покачав головой, старик продолжал:

- Слушай меня, дорогой Бакен. В старину говаривали: «Жена смотрит на мужа, муж - себе под ноги».

И еще: «Народ, ведомый женщиной, пребудет во мраке». Пришли эти смутьяны и начали мутить народ, рушить вековые устои. Объявили: «Председателем аулсовета надо избрать бедняка». Ладно, никто не спорит. Но если им нужен кедей, то ты, скажем, разве не кедей?! Когда обошли тебя и назвали имя келин, нас это крепко задело. Некоторые джигиты хотели в город скакать, правду искать. Но я уговорил их, остановил. Сказал: «Не волнуйтесь. Потерпите. Поговорим сначала с Бакеном. Если это делается с его ведома и согласия, то нечего напрасно шум поднимать. Келин ведь - наша. И против своего мужа она не пойдет. Управлять народом - дело нелегкое. Тут нужно с народом советоваться, чтобы все по согласию было. Если Бакен всю заботу и ответственность возьмет на себя и келин будет только называться аулнаем, что нам больше надо?» И вот твои старшие братья, все почтенные люди, собравшись сегодня здесь, хотят получить от тебя ответ: будешь ли ты слоняться по углам, или мямлить, или, став, наконец, джигитом, мужчиной, управлять своей собственной бабой? Если народ отдал повод правления, то, конечно, не бабе, а тебе. Понял?! Ну, что на это скажешь?

И, поставив вопрос ребром, старик торжествующе оглянулся, как бы вопрошая: «Что, здорово я его зажал, а?!»

Присутствующие одобрительно загудели:

- Мудрый старик!

- Вот как говорят умные люди, управлявшие народом!

- Эх, и славные же мужи были раньше!

Редко приходилось Бакену бывать на таких сборищах. Да и мог ли он к тому же предположить, что именно он окажется в центре внимания?! От слов почтенного Ажибека пот прошиб его, как в бане, и он то и дело вытирал лицо подолом чапана.

А между тем Бакена тормошили, дергали со всех сторон:

- Оу, не томи людей, скажи же что-нибудь!

И тогда, не зная, что сказать, Бакен неуверенно пролепетал:

- Разных там ваших дел я не знаю. Но своему дому и своей бабе я - хозяин.

- Э-э! Да он, оказывается, джигит!

- Молодец-то какой! Так бы сразу и сказал! -загалдели все.

Демесин, покручивая холеные усы и шныряя лисьими глазами по сторонам, сказал:

- Ты, Бакен, говори ясней, И встрепенись, будь человеком! Хватит тебе в мямлях ходить. Что ты хозяин своей бабе, мы знаем. Но этого мало. Ты будь еще хозяином и ее печати! Чтобы келин без тебя не прикладывала печать ни к одной бумаге! Обещай это нашим аксакалам, и они благословят тебя!

Бакен, сбитый с толку, дал слово мужчины, и старик Ажибек его благословил...

С того дня Бакен переродился. Стал строг с женой. Повел себя так, будто отныне повод аульного Совета перешел в его руки.

Не узнать стало Бакена. Он, всю жизнь не вмешивавшийся ни в какие дела, теперь, когда жену выбрали председателем аулсовета, проявил неожиданную расторопность и активность и участвовал во всех аульных дрязгах и скандалах. И довольно скоро привык к мысли, что он, Бакен, - вершитель судеб округи...

То, что Раушан отказалась приложить печать к бумаге Демесина, подействовало на Бакена, как удар ножа. Он был готов просто-напросто отобрать печать и пристукнуть бумажку. Раза два Бакен до того так и делал. Но в последнее время Раушан что-то круто переменилась, все чаще и чаще стала заявлять: «В мои дела не вмешивайся! Я сама знаю, что делаю...»

- А кто ты такая? - даже возмутился однажды Бакен.

- Я - это я. Председатель Восьмого аулсовета. Здесь я представляю власть! - ответила гордо Раушан.

- А разве не жена ты моя?

- Жена. Ну так что? Раз я твоя жена, значит, ты должен и всеми делами управлять, что ли?! Работа эта мне поручена, не тебе.

Ох, и разбушевался тогда Бакен! Молчаливые, робкие люди бывают иногда страшны в гневе! Раз так, он уйдет! Уйдет и не вернется! Он не раз уже хотел было уйти из дома, но Раушан, ласковая, внимательная всегда, как-то развеивала его обиду, успокаивала, уговаривала.

На этот раз все вышло по-другому. Уходя из дому, Бакен очень надеялся, что Раушан снова побежит за ним, кинется на шею, начнет целовать, плакать, говорить, что впредь она беспрекословно исполнит все его приказания и желания.

Раушан этого не сделала. Более того, когда он вскочил, она вдруг спряталась за спиной Жаксылыка. Это вконец взорвало Бакена. Нашла, у кого защиту искать! Кто он ей, этот Жаксылык?!

В ярости, ничего не соображая, побежал он к Ермаку. А что он за человек, этот Ермак, всем известно: сидит целыми днями у очага, сплетни перебирает. И жена ему под стать. Там, где появляется эта подстрекательница Кульзипа, мгновенно вспыхивает шум и раздор. И теперь, очутившись в их руках, опутанный и задерганный их сплетнями и наветами, Бакен в отчаянии и злобе дошел до бешенства. Однажды он даже вскочил, крича: «Чем такой позор, я ее зараз придушу!» Только куда ему, робкому да трусливому! Как бы его ни науськивали Ермак и Кульзипа, на такое дело Бакен никогда не решится.

Когда приходила Раушан и умоляла вернуться домой, Бакен как раз лежал в припадке такого безудержного

гнева. Он как бы подстегивал свою ярость, давая самому себе зарок: «Больше никогда не назову ее женой и в лицо ей не посмотрю!» Ослепленный гневом, он не отозвался на мольбы Раушан. И даже пнул ее ногой, чего в жизни себе не позволял.

Но слабость и робость характера всегда дают о себе знать. Когда избитая им жена, в отчаянии и со слезами на глазах, направилась к двери, он растаял, обмяк, такую вдруг почувствовал жалость, что уже был готов вскочить и закричать ей вслед: «Жена! Постой! Погоди!» Возможно, он так бы и поступил, если бы не пригвоздил его насмешливый, пристальный взгляд Кульзипы, стоявшей у печки...

Так и не откликнулся он на зов. Не вернулся домой. А почему? Неужели он хочет навсегда расстаться с Раушан? Боже упаси, ни за что на свете! Он даже в мыслях такого не допускал, даже тогда, когда клокотала в нем злоба, когда ни за что ни про что он ударил ее, пришедшую мириться. Он уже казнил себя, досадовал, что поступил так низко и подло. Из-за кого он поссорился? Из-за Демесина! А кто такой этот Демесин? Бай! Аульный воротила! Бывший бий-судья, носивший на груди царский знак! Да что об этом говорить, считался ли когда-нибудь Демесин с Бакеном? Какое там считался! Палкой размахивал над его головой! Да, да, без малого десять лет батрачил у него Бакен. Если снять с его головы мерлушковую шапку, то и теперь еще можно увидеть следы той палки... Тогда, тогда... почему он так разбушевался? Зачем взялся хлопотать за него? Ох, глупец!.. Ох, бестолочь!..

Бакен все больше злился на себя. Как он мог так жестоко обидеть Раушан? Да еще на глазах этой дрянной Кульзипы.

«Я виноват, дорогая, - говорил он мысленно жене. - Не сердись, сегодня же пойду домой. Успокою тебя, утешу...»

Он уже собирался было отправиться домой, как ввалилась взъерошенная Кульзипа с целым ворохом вестей:

- Маскара! Ужас! Жену-то твою, говорят, волостной вызывал... Говорят, будто соскучился он по ней... Поговорить, мол, надо... Наедине, говорит... Еще говорят...

Этим «говорят» у Кульзипы нет конца, а за каждым «говорят» - сплошные сплетни, слухи, от которых многих воротит.

«Очень может быть, что вызвали в волисполком. Но не уедет же она, ничего не сказавши мне... Значит, она еще раз придет. Тогда и помиримся», - с надеждой подумал Бакен. Мысль эта ему понравилась, и он, не отрываясь, смотрел на дверь и с нетерпением ждал прихода жены.

Наступил вечер. Зажгли лампу. Начали шляться из дома в дом гуляки, бездельники. Один приходил, другой уходил... А Раушан все не было и не было...

На другой день поутру Бакен взобрался на крышу ермаковского хлева и стоял озирался вокруг, словно высматривая кого-то, вдруг увидел, как в санях, запряженных гнедым мерином, которым правил Жаксылык, закутавшись в пуховую шаль, выезжала на дорогу за околицей Раушан. У Бакена похолодело сердце.

- Ах, ты... - невольно и как-то даже досадливо вырвалось у него.

Чувствуя страшную опустошенность, он побрел домой.