Страница - 23

Уполномоченный в таких случаях обычно поднимался, пожимал Бузаубаку руку, а у старика в этот

момент голова не доставала до небес лишь чуть-чуть, ну, может, на толщину двух пальцев. У недоброжелателей его от зависти едва не лопались животы. Многие в это время мечтали непременно отдать своих сыновей в военную школу.

Осенью, когда убрали урожай, каждый сдавал излишек государству. Бузаубак встретился с Ермаканом, поинтересовался:

- А как же мне быть?

- Вы сами знаете, - ответил Ермакан.

Ну, конечно, он сам должен знать. Если Красная Армия - защита и опора трудящегося народа, а Бузаубак - родной отец одного из таких защитников, то ему, естественно, самому положено все знать.

- Что делать будем, жена? - посоветовался Бузаубак с Айжан, а та - запасливая, бережливая - дала понять, что не желает расставаться с излишками зерна. Всю жизнь проходили они в бедных, однако благодаря расчетливости и аккуратности Айжан никогда, можно сказать, особенно не бедствовали.

- Брось, жена, не жадничай, не скупись. Уполномоченный сказал, а я понял. Излишек положено сдавать государству. Мне, отцу красноармейца, не годится, как кулаку, зажимать лишнее. А у тебя, я знаю, имеется еще кое-что с прошлого года. На нас двоих хватит... Так что, жена, те два овина будем сдавать!

Разве раньше Бузаубак осмелился бы сказать такое? Да Айжан не дала бы ему рта раскрыть! Но теперь другое дело. Если Бузаубак - отец красноармейца, то Айжан -его мать. Если отец стремится укрепить честь и славу Красной Армии, то как же не желать этого и матери?!

- Сдавай. Сдавай же, старик, - искренне согласилась Айжан.

В аулсовете было полно народу, когда пришел туда Бузаубак и объявил, что сдаст государству двадцать пудов зерна. Ермакан улыбнулся ему, спросил:

- Значит, на пропитание осталось?

- Не только на пропитание, но и на семена еще хватит, - усмехнулся горделиво старик.

Некоторые вороватые дельцы, из тех, кто вечно слоняется у конторы и ловит разные слушки-криво-толки, многозначительно переглянулись при этом разговоре и начали шептаться:

- Совсем рехнулся старик. Последнее отдает, да и на нас запросто указать может. От такого не жди добра. Придется, пожалуй, подобру-поздорову сдавать излишек, пока он беду не накликал!

В ауле что ни день, то новость. В последнее время у всех на устах одно слово - колхоз. Привез это слово уполномоченный, и, по его речам, ничего страшного - как утверждали некоторые - в нем не было. Бузаубака выбрали председателем собрания и усадили рядом с уполномоченным. Старик достал из кармана шубы свой старый кисет, заложил за губу насыбай, а уполно-моченый спросил его:

- Это, значит, вы отец красноармейца?.. Хорошо! Я ведь тоже был в рядах Красной Армии. - Взял из рук старика кисет из жеребячьей шкуры и отсыпал себе на ладонь щепотку табака.

«Как же так? - удивился тогда Бузаубак. - Если он красноармеец, почему же он тут? В ауле говорили, что красноармеец ничем, кроме военных дел, не занимается».

Весть о колхозах взбудоражила аулчан, все зашумели:

- Говорят, и скотина, и имущество станут общими!

- Сказывают, никакой свободы личности отныне небудет!..

- Да брехня все это! Я ведь с уполномоченным рядом сидел. Ничего подобного он не говорил, - пытался было Бузаубак возразить сплетникам, однако его мало кто слушал.

- Ну, конечно, что ж ему еще говорить? Ведь он -отец красноармейца! - пожимали плечами люди.

И не только Бузаубака, но и Сабыра начали склонять в ауле на все лады. Ведь Сабыр - отец Шекер, так сказать, будущий тесть красноармейца.

- Сабыр тоже в колхоз собирается, - поговаривали люди. - Понятно!

Недавние говорливые активисты вдруг умолкли и стали шушукаться. Таким, как Букабай, коллективизация пришлась явно не по душе, и они пугали людей колхозом, гасили общий порыв.

- Говорили же: в колхоз, дескать, каждый вступает по желанию...

А разные пройдохи и смутьяны, вроде Ескендира, исподтишка подбивали зарезать скот:

- Все равно от колхоза не спасетесь. Пользуйтесь, пока скот еще в ваших руках, своим добром.

Некоторые в панике и в самом деле спешно резали молодняк.

Бурная жизнь настала в аулах.

Женщины тоже в стороне не стояли. Какое там? Как раз они-то пуще всех и раздували злые сплетни. Самые страшные, самые нелепые слухи исходили именно от них.

- Кто это сказал?

- Мой свекор-бай сказал.

- А вот это кто сказал?

- Да мой свекор-бай сказал...

Сплетня росла, раздувалась, обрастала подробностями. Вместе с ней росли и раздоры. В результате бабы раскололись на две группы: одни назывались «коммунистами», другие - «баями». Вдоль этой межи разделились потом и мужчины. На каждом собрании, на любой сходке эти две группы спорили и ссорились до хрипоты.

Вскоре из района приехал еще один уполномоченный, он должен был поставить вопрос о колхозах

по-серьезному. Некоторые семьи, которые до этого относили себя к «коммунистам», теперь заметно заколебались. Начали робеть, осторож-ничать.

- Пусть люди вступают, мы никуда не денемся, -говорил чуть ли не каждый второй.

Шекер, до сих пор скромно молчавшая, как и подобает по «обычаю», тут неожиданно спросила:

- А как же мы?

- Что значит как?! - взревела ее мать, старуха Ажар. - Или нам скотину девать некуда?

- Но нам необходимо вступить в колхоз, мама, -настаивала Шекер. - Помни, что твой зять - красноармеец.

На это Ажар не знала, что ответить. Потом передала слова дочери мужу, и Сабыр буркнул:

- Надо - так вступим!

Тогда Шекер отправилась к Бузаубаку. Старик и старуха сидели, прислонившись спиной к печке, и вели мирную беседу. Шекер опустилась на колени рядом, взяла из рук Айжан рукоделье. Где это было видано, чтобы Айжан доверяла кому-либо свои дела?! Да она не только никогда никого ни о чем не просила, но и просить не смела, ибо сама, считай, всю жизнь батрачила у бая.

Шекер шила, а Айжан и Бузаубак не отрываясь любовались ею. До чего же мило, приятно! Пришла запросто и принялась за работу, как у себя дома.

А ведь по сути и работа не чужая, и дом ей не чужой. Кому же еще заботиться о старике и старухе, как не ей? Вся забота в будущем ложится на ее плечи...

Эх, казахи, казахи! Сколько у вас отвратительных, ничтожных обычаев! Разве могла бы в старину девушка на выданье так запросто приходить в дом жениха и заниматься шитьем? Ведь по обычаю ей положено стеречься до поры от родителей жениха, как от воров или прокаженных...

Но Шекер с самого начала повела себя иначе. И причиной было то, что, во-первых, все жили в одном ауле, а во-вторых, Айжан никогда не упрекала, не ущемляла будущую невестку, считая ее зависимой от единственного сына. И это было самое разумное в их отношениях. Старики, словно дети, радовались приходу Шекер.

Шекер отозвала Айжан в сторонку и начала советоваться о делах, таких дел у нее было два: записаться в колхоз и вступить в комсомол. На первый вопрос Айжан ответила без запинки.

- Отец уже дал слово, что в колхоз вступит.

А вот насчет вступления Шекер в комсомол старуха затруднялась ответить определенно.

- Не знаю, милая. Как Андамас это воспримет, - кто знает...

- Но он, конечно же, обрадуется! - улыбнулась Шекер.

- Ты уверена? - посомневалась Айжан.

- А как же, аже?! Если он красноармеец, значит, тоже в комсомоле. А раз так, значит, будет рад, что и я комсомолка!

- Ну, тогда запишись, милая. Вступай! - согласилась сразу же Айжан.

Когда старуха рассказала об этом мужу, он довольно заулыбался:

- Да, да, сейчас молодых в комсомол сколачивают. Хорошо получилось! А то я все думал, кого же из родных в комсомол запишу. Меня-то ведь уж не возьмут.

На собрании, на котором зашла речь о создании колхоза «Тендык» («Равенство»), первым попросил слово Бузаубак.

- Дорогие мои! - сказал он. - Никогда я еще ни где ни в чем не вылезал первым. Думаю, теперь мой черед настал. Запишите же меня самым первым в ваш список.

Таким образом, список членов колхоза «Тендык» начался фамилией Бузаубака Тмакбаева. На этот раз

собственная фамилия на бумаге вовсе не казалась Бузаубаку такой страшной и пугающей. Наоборот, ему казалось, что даже сами буквы эти смеются и ликуют.

Вслед за Бузаубаком записался в колхоз сват Сабыр. Ну, а потом один за другим поднимались коммунисты и комсомольцы.

***

Спустя два года жизнь в колхозе «Тендык» стала неузнаваемой. Аул преобразился. На месте землянок выросли новые дома. Старый аул расползался по швам. Баев раскулачили и выслали. Бедняки и середняки сплотились.

Передовой труд, социалистическое соревнование становились привычными. Из среды аульной молодежи вышло много способных, дельных активистов. Отличилась и Шекер: выучилась грамоте, стала участвовать в работе колхозного правления, -сделалась руководителем передовой женской бригады. Не раз она заключала договора с мужскими бригадами, вступала в социалистическое соревнование и завоевывала первые места.

- Дорогая Шекер-ay, смотри, угробишь нас своими соревнованиями, - посмеивались, пошучивали тетушки.

В разнотравье у поймы реки можно было жеребят с головой упрятать. А ведь недавно все это угодье принадлежало баю Рахимберды. Теперь его вполне хватало всему колхозу. Коси только, пошевеливайся!

Уже третий день три бригады косили сено у поймы реки. Одна бригада работала на сенокосилках, другая -косила вручную, а третья - женщины - собирала сено в копны и скирды.

На скошенном лугу мелькали, точно чайки на берегу, белые платки и жаулыки.

• - А ну, дружнее, бабоньки! - подзадоривала Шекер.

Женщины умело орудовали граблями. На зеленом лугу, расстилавшемся, как одеяло, то здесь, то там один за другим вырастали холмы сена.

- Милая Шекержан, когда же зятек-то наш приедет? - смеялась Зейнеп. Женщины любят подшучивать над своим юным бригадиром. Некоторые даже сочиняли тоскливо-любовные стихи и приписывали их Шекер. Дескать, она их сочинила, томясь по ненаглядному. Шекер, однако, не злилась на эти шутки и розыгрыши, улыбалась как ни в чем не бывало.

И все же иногда в свободный от работы час невеселые думы посещали девушку. Почему же он не едет? Если не отпускают, так хотя бы написал ей, одной, несколько словечек... Или он думает, что она такая же неумелая и беспомощная, как раньше? Что ни на шаг не отходит от своего очага? Той Шекер теперь уже нет.

От этих дум становилось грустно, и брови девушки сходились в переносице. Видя это, Зейнеп начинала ее подзадоривать, а она опять становилась веселой и непринужденной.

Сегодня другое расстраивало Шекер. Непутевая баба Тансыкбая - ее хлебом не корми, дай только посплетничать да посудачить - то и дело собирала вокруг себя женщин и затевала нескончаемые разговоры. Работа в это время, конечно, стояла. Если же она совсем не находила повода для безделья, лентяйка ложилась на сено и начинала стонать:

- Ойбай, грудь моя набухла от молока! Ойбай, сосцы набрякли, ребеночек, небось, проголодался, плачет...

Шекер злилась. Повадка лукавой бабы была ей хорошо известна. Уж у кого, у кого, а у нее и к собственным детям ни жалости, ни любви нет ни на капли. Лупит их чем ни попадя: «У, оморок тебя возьми! Чтоб земля тебя проглотила!» А теперь вдруг о груди заговорила, ребеночка вспомнила. Хорошо, что с прошлого года дети таких бестолковых баб в детском

саду воспитываются. Сколько пришлось Шекер хлопотать и бегать, пока удалось открыть в ауле детский сад! Теперь многие колхозники охотно приводят туда своих детей...

В один из таких жарких рабочих дней примчался на гнедке братишка бригадирши. Он так гнал своего куцехвостого стригунка, что тот был весь мокрым, да и сам седок еле переводил дыханье.

- Апа! - завопил он, увидя сестру, и задохнулся. -Андамас приехал!

Женщины сразу бросили работу и выставились на девушку. У Шекер - то ли от смущения, то ли от радости - вспыхнули щеки, а глаза потупились.

Солнце клонилось к горизонту, когда бригада вернулась в аул. Возле дома Бузаубака стояло несколько человек. Среди них выделялся Андамас в сером галифе, в плотно облегающей грудь гимнастерке с петлицами, с двумя звездочками, в ремнях. Шекер еще издали заметила его. Он тоже ее увидел.

Девушка постеснялась при всем народе подойти к возлюбленному, а может, хотела сначала зайти домой, чтобы помыться, причесаться, приодеться. Опустив голову, свернула она в сторону, но Андамас кинулся ей навстречу.

- Эй, товарищ, куда ты? Стой! - засмеялся он.

Шекер вспыхнула, застыла на месте. Он подошел, поздоровался, взял ее за руки. Айжан смотрела на них возле своего дома и улыбалась.

- Будьте счастливы, детки мои! - шептала она.

Бузаубак с молотком на плече стоял у входа в колхозную кузницу. На лице его тоже блуждала довольная улыбка...

1931 г.

ИСПОВЕДЬ АМИРЖАНА

В современном ауле не так-то просто встретить праздного гуляку, который надел бы мерлушковую шапку набекрень, да и пошел слоняться, заложив руки за спину, из дома в дом. В современном ауле все спешат, у всех свои дела. А сейчас люди съехались сюда, к подножью увала в предгорье Алатау, саженью отмерили участки, обозначили насыпями, сохой пропахали будущие улицы, наметили местоположение будущих домов, и работа закипела. Кто саман делает, кто глину месит...

- Эй, ты в стройке что-нибудь понимаешь?

- Малость понимаю.

- Как думаешь, правильно кладем стены?

- Правильно!

Между насыпью то здесь, то там вскоре поднялись, выросли трехкомнатные домики с пятью окнами. С первого взгляда кажется, что, что-то слишком быстро их построили, но если вспомнить, сколько заложено в них труда, все становится ясным.

- Чьи эти дома?

• - Членов колхоза «Уюм».

В стороне, вдалеке, вдоль перевалов и в оврагах темнеют, бугрятся, точно одинокие могилы, заброшенные старые зимовья, заросшие чертополохом и ковылем. Не сегодня-завтра дожди и ветры сровняют их с землей, место прежнего жилья зарастет травой и исчезнет бесследно. Так отживает все старое, все дряхлое...

Эти люди, что глину месят, ставят стены, стругают бревна, составляют лишь одну бригаду колхоза «Уюм». Другие, еще более многочисленные, с таким же

увлечением работают сейчас в поле, на сенокосе, вспахивают целину в урочищах Алатау. Дела достойны тружеников, а труженики достойны своих дел. С восходом солнца, разбудив горы и леса голосистой песней, пришли сюда, к подножью увала, точно отряд красноармейцев, колхозные косари. И с тех пор без передышки слышится звонкая песня кос. «Жжик! Жжик!» Ровными рядками ложится сочная, душистая трава. Солнце поднялось высоко и уже напекло затылки, ветер затих, в низинах нависает тяжелая духота. Над косарями роятся мошки, вьются слепни и комары. В морщинах у косарей накапливается пот, переполняет их, как полая вода весной балки, и обильно течет по лицу. Однако никто не обращает на него внимания. У каждого свое дело. До обеда нужно выкосить луг во-он до той межи. Иначе не будет выполнен план.

Взрослых членов колхоза «Уюм» можно найти только на работе.

Рослый, черный мужчина неуклюжей, тяжелой развалочкой отошел от строителей, постоял в раздумье посередине дороги, хмуро оглянулся вокруг и, будто что-то вспомнив, направился к кузнице. Рыжеватый парень со шрамом на лице, в кожаном чумазом фартуке возился с сенокосилкой, закручивал гайки, колотил молотком с короткой ручкой по винту.

У раздувшегося, свистящего меха, рядом с пылающими, раскаленными угольями стоял, упершись левой рукой в бок, еще один джигит, весь в копоти и саже. Одни глаза поблескивают.

Черный верзила подошел и склонился над сенокосилкой.

- Что, Ибрай, толк выйдет?

- Э, уж коли попало в наши руки - не беспокойся... -Ибрай швырнул щипцами на наковальню докрасна

раскаленный брусок и начал его гнуть и вертеть, так что казалось, будто он месит тесто.

Неловко торчать без дела среди занятых людей. Поэтому, если тебе надо обратиться к черному увальню, то обязательно спросишь:

- Товарищ, можно вас?

А увалень меж тем увлеченно крутит какие-то железки в сенокосилке и отвечает, не подняв головы:

- А что нужно?

Если ты приехал издалека, то такое обращение тебя, конечно, обескуражит. Однако черный мужчина, видать, не из тех, кто ходит по аулу с портфелем под мышкой.

Сразу видишь: ему и кусок не полезет в горло, пока он не наладит эту машину, и тогда ты спрашиваешь робко:

- Мне нужен председатель колхоза... Где бы я мог найти Даукару Жуманбаева?

Увалень еще некоторое время вертит гайки, винты, потом оборачивается, таращит большие белесые глаза, меряет тебя с ног до головы и чуточку улыбается.

- Ну говорите - вот я.

- А! Значит, вы и председатель! - восклицаешь ты, радуясь, что нашел наконец того, кого искал. - А я к вам, значит, приехал... Хотел бы с колхозом ознакомиться, присмотреться, поговорить...

- Очень приятно. Вот он, наш колхоз. Знакомьтесь. Смотрите.

Но только-только затеешь разговор, как кто-то подъезжает на гнедом иноходце. Разговор обрывается. Председатель колхоза строго спрашивает:

- Что это?

- Щит от лобогрейки, - отвечают ему.

- Апырмай, разве не вчера только ремонтировали?

- Что сделаешь? Сломали!.. С машинами дела не имели, вот и... - оправдывается верховой.

- Брехня! Что значит «с машинами дела не имели»?! Скорей всего «вредитель» среди вас там затесался! -бушует Даукара, грозно налетая на беднягу.

Председатель шумит, снова что-то месит и крутит, а ты стоишь растерянный, смущенный, с портфелем в руке и от нечего делать тоже начинаешь топтаться вокруг поломанной машины. Торчат острые зубья, высовываются какие-то железки, скрепленные то здесь, то там винтами и болтами. Что к чему, где поломано, где цело - ничего не поймешь.

- Что, все еще возитесь с этой машиной?! - спрашивает кто-то за спиной.

Кряжистый, плотный, горбоносый молодой человек, закинув руки за спину, смотрит на сенокосилку. Ты с любопытством смотришь на него, точно так же он на тебя. Здороваешься.

- Здорово, - отвечает он.

- Вы из этого аула?

- Из этого...

Осматриваешь его с головы до ног, глядишь на его крепкую, ладную фигуру, розовое, мясистое лицо и невольно думаешь, почему же этот молодой человек слоняется среди белого дня без дела? Спрашиваешь его:

- Болеете?

- Нет, - отвечает он, - здоров.

- А почему же не на работе?

- Да так просто... шляемся, - улыбается он.

- Или вы... - тут уж невольно запинаешься, - не состоите в колхозе?

- Да нет, вроде бы состою, - опять загадочно улыбается он.

Как это понять? От восьмидесятилетнего старика до восьмилетнего мальца все трудятся, а этот здоровила бродит, как неприкаянный, по аулу. Нет, за этим действительно что-то кроется.

Подходит какой-то гражданин в очках и протягивает председателю конверт. В заскорузлых, мозолистых руках Даукары конверт мигом превращается в помятую, замусоленную бумажку, которая так и норовит выскользнуть, выскочить из-под неуклюжих пальцев председателя. Наконец Даукара неумело вскрывает конверт, извлекает крохотную записку и, едва взглянув, чуть не сплевывает:

- Оу! Что это? Опять по-арабски?! В латинских буквах я еще малость разбираюсь, но по-арабски... Прочти, дорогой.

Берешь письмо, написанное арабскими буквами, и, уже взглянув на подпись, невольно краснеешь. А потом, вникнув в содержание, краснеешь еще больше.

«Председателю правления колхоза «Уюм».

Тебе, наверное, известно, что к нам прибыл новый секретарь райкома. Жена его дала понять, что нуждается в корове. Отправь с предъявителем этой записки дойную корову с теленком. Смотри, чтобы она была молочная.

Председатель районного колхозсоюза».

Даукара стоит некоторое время в раздумье. Потом качает головой:

- Э, нет, милейший, не могу я разбазаривать колхозный скот!

И, раздосадованный этим письмом, он начинает подробно рассказывать про хозяйство. Рассказывает, а сам смотрит на Ибрая. А тот кует железку, закручивает винт, подтягивает гайку. Неожиданно председатель вдруг шепчет тебе:

- Вы с тем молодцом поговорили? - и кивает на бездельника.

- А кто он? - спрашиваешь ты поспешно.

- Это Амиржан Бейсекеев. О нем долго можно рассказывать. Позже вам все поведаю...

Даукара на мгновение улыбается и снова начинает что-то мять и гнуть.

Значит, звать этого парня Амиржаном, говорить о нем можно долго; он колхозник, а работать не желает - как все это связать и понять?

Несколько женщин мажут стены длинного саманного дома возле арыка. Работают ловко, сноровисто, при этом без умолку разговаривают и смеются. Судя по всему, работой своей они довольны и спешат ее закончить. Пожилой мужчина с жидкой, острой бороденкой прилаживает к окну новую раму, но рама проему не соответствует.

- Тьфу, стерва!.. - Из уст остробородого едва не вырывается словечко покрепче, однако он удерживается. Достает складной метр, измеряет раму вдоль и поперек и чешет затылок. Озадаченно оглядывается.

- Эй, Конысбай, не подходит твоя рама.

- Ну уж, приладь как-нибудь...

- Как это... приладь? А зимой будет дуть во все щели?

Конысбай - так зовут сивобородого. Он сидит под навесом и тешет бревно. Голова бурая, борода сивая. Из нагрудного кармана безрукавки торчит рожок для насыбая. Борода у Конысбая расчесана как попало. Весь он какой-то разболтанный. И рубит неумело, так, как будто не топор у него в руке, а дубина.

А люди работают.

Сухопарая, словно насквозь прокопченная баба разинула рот, оглянулась по сторонам и, поплевав на ладони, подошла к ступе с пшеном. Раза два ударила пестом и потом оперлась на него и встала, точно замучил ее прострел. Миловидная молодка расстелила брезентовый полог, опустилась на корточки и стала на ветру просеивать просо. Сухопарая бросила пест, подошла к молодке и опустилась на край полога с подветренной стороны.

- Ты что, Зейнекуль, назло, что ли, делаешь? Пошевеливайся. Обед ведь скоро, - заметила молодка.

- «Пошевеливайся»!.. Сдохнуть можно... - Сухопарая сморщилась, нахмурилась. Она и не думала торопиться, наоборот, вытянула ноги, расселась поудобней и смотрит вдаль, туда, где кончается аул. Аул - это продымленные, приземистые кошомные юрты, закрытые, запертые наглухо.

Из-за перевала показалась стайка малышей от трех до семи лет. Все они черные, загорелые, в куцых штанишках, выпущенных рубашонках. Идут, держась за руки. Доносится нестройный гул. Поют малыши вразнобой, но если прислушаться, то можно разобрать:

«Как овец, гони камчой

Баян муллу!..»

- Ах, грудь у меня разбухла... Зрачок мой, наверно, проголодался, плачет...

Сухопарая, палец о палец не ударившая за весь день, вздохнула, погладила тощие груди.

- «Зрачок мой», говоришь? А дома своих детей каждый божий день дубасишь... Иль забыла?

Быстро, размахивая на ходу руками, подошла еще одна женщина, одетая очень просто. С недоумением и удивлением она взглянула на сидевшую без дела сухопарую.

- Ты что опять расселась, Зейнекуль?

- А что, надрываться мне, что ли! - огрызнулась сухопарая.

Однако встала, заколотила пестом по ступе с такой яростью, будто хотела выбить ей дно. Потом гневно взглянула на подошедшую, но та только улыбнулась и обратилась к остробородому, все еще возившемуся с рамой.