Страница - 24

- Как работа, каин-ага?

- Ничего.

- Гвоздей хватит?

- Да, не помешало бы и еще...

- Конечно. Только где их найду? Поищу, ладно! Жумакуль, с помазкой кончите сегодня?

- Кончим. Готовь премию.

«Кто эта женщина?» Но только ты успеваешь подумать об этом, как к тебе, улыбаясь, подходит Даукара.

- Это Рабига - бывшая жена Амиржана, - говорит он.

- Бывшая?

- Я потом расскажу, - бросает председатель и опять погружается во что-то свое.

Значит, одна из глав истории Амиржана - понимаешь ты - начинается именно здесь; это еще больше возбуждает твое любопытство. Впрочем, можно ведь поговорить с ним по душам, ибо во всем ауле без дела только и слоняются двое: я да Амиржан. Кстати, вот он как раз и идет ко мне, по своему обыкновению, заложив руки за спину.

- Амиржан, пойдем поговорим... - говорю я.

Идем к лужку возле арыка, и тут опять нам встречается та же энергичная молодайка.

- Может, покушаете с нами в столовой? - приглашает Рабига, ибо это она.

Я смотрю на нее, потом на него. Рабига спокойно улыбается и вообще держится как ни в чем не бывало, а Амиржан смущен, бледен, начинает разглядывать носок своего сапога.

- Что ж, пойдем, Амиржан! - говорю я.

- Вы идите, а я недавно только поел, - неуверенно отвечает Амиржан и отходит в сторону.

- Что ж уговаривать сытого отобедать? - насмешливо замечает молодайка.

Длинный саманный дом, тот самый, что промазывали снаружи, оказывается столовой. Вместе с Амиржаном переступаем порог.

Просторный, светлый зал. В одном конце - кухня, отгороженная стеной. В стенке окошко. Через него подают пищу. Заглянешь в окошко и первым долгом

увидишь огромный черный котел. Он бурчит. Какая-то женщина половником снимает с него пену. Вторая крутит мясорубку.

Невольно говорю:

- Ну, и котел же у вас!

- Да... в нем готовим для трехсот человек, - с гордостью заявляет повариха.

В столовой длинные столы. За одним сидят несколько бородатых мужчин. Среди них Конысбай. Ах, вот почему он так вяло махал топором. Бедняга, оказывается, в столовую спешил... Из окошечка аппетитно пахнет жареным. Бородачи облизываются, но беседу не обрывают. Больше других говорит Конысбай. Он попросил у соседа табакерку, достал из нее щепоть кудрявистого бурого насыбаю, но до носа его не дотянул и так с рукою на весу о чем-то увлеченно рассказывает. Наконец умолк, зажал правую ноздрю, к левой - поднес табак, вдохнул и задохнулся, подавился, застыл, побагровел. Остальные глядят на него с недоумением и нетерпением. Наконец Конысбай очухался, перевел дыхание, отчихался, отряхнулся и заговорил. Но тут его перебил громкий и звонкий голос:

- Внимание!.. Внимание!.. Говорит Алма-Ата...

Бородачи застыли прислушиваясь.

- Я сейчас сама вам подам, - говорит Рабига. - А то все сегодня так заняты, что...

И она ставит на стол большую деревянную чашу салмы - лапши с мясом.

А бородачи, не отрываясь, смотрят на репродуктор.

- О чем он?

- О трудоднях, кажется...

- Подождите, дайте послушать.

Сытый и довольный, я направляюсь к выходу, а там толкотня - народ только что вернулся с работы. Смех, шутки, возня.

- Сейчас наша очередь!

- Нет, мы раньше пришли!

- Эй, не пускайте баб! Они и так справные!

Молодухи напирают на джигитов, джигиты на молодух - начинается давка, и никто не может попасть в столовую.

- Эй, потише вы! Дверь сломаете, - хриплым голосом одергивает молодых кто-то из стариков. -Небось опять Айзахмет тут балует...

Вместе с молодками протискивается в дверь и пожилой чернобородый дядька. Заметив приезжего гостя, он смущенно говорит:

- Никак не приучишь наших казахов к порядку...

Бравая молодуха толкнула меня, но тут же спохватилась и залилась румянцем.

- Ой, простите, а я думала, Жамангали...

Поневоле залюбуешься этой шумной, веселой толпой - стоишь и смотришь на нее, пока все не скрываются за дверью столовой. С раннего утра все на работе, но хоть кто-нибудь, хмурясь, пожаловался на усталость!

А еще года три-четыре назад вот эти бородачи возвращались с сенокоса мрачные, усталые, еле волоча ноги. Прячась от палящего солнца, укрывали головы они старым, дырявым чапаном. Косу держали на плече. Жена, глядя на вернувшегося измученного мужа, чувствовала какую-то неясную вину перед ним и начинала бесцельно метаться между лачугой и земляной печкой. А муж ругался: «У, мать твою!.. -говорил он. - Когда эти муки кончатся?!» И, стягивая дырявые сапоги, швырял их к порогу, а сам, обессиленный, падал на подстилку. Жена увивалась вокруг него, всячески угождала и, стараясь развеять его хмурь, жалостно приговаривала: «Бедный, бедный... Кормилец ты наш... Как устал! На, вот, попей чайку. Может, полегчает... Может, пропотеешь малость,

приободришься...» И даже ноги мужу гладила. В это время с улицы вбегал чумазый, сопливый бутуз и кидался было к отцу, но мать кричала: «А ну отвались!.. Видишь, как отец умаялся! Не то что с тобой играть, голову свою поднять не может...»

И отец, умиротворенный и уже снова добрый, притягивал мальца к себе, гладил, ласкал, а потом долго сидел и тянул крепкий крутой чай.

Черный бородач еще недавно жил точно так же. Теперь, возвращаясь с работы вместе со всеми, он заходит в колхозную столовую, садится за стол и терпеливо ждет, когда его накормят. Женщина-подавальщица не бросается к нему, как к самому старшему, а разносит по порядку, будь то ребенок или молодуха. Старики покрякивают, покрикивают. Когда-то, бывало, восседали они во главе дастархана¹, и им подавали баранью голову на деревянном подносе -знак почета и особого уважения. Видно, об этом сейчас вспомнил Конысбай. Вздохнув, повернулся к подавальщице и попробовал улыбнуться:

- Сношенька, дорогая, и про нас не забудь...

Время обеденное.

Солнце палит нещадно.

Чуть дует горный ветерок, вода в арыке покрывается рябью, высокие травы вдоль него колеблет ветер. То тут, то там глаз отмечает кусты и небольшие деревья: то ли их насадили, то ли они сами по себе выросли - никто этого не знает. Вместе с Амиржаном подходим к дереву, устраиваемся в тени, ближе к арыку и начинаем беседу:

- Ну, Амиржан, рассказывай...

- О чем же?

- Кто ты такой? Чем занимаешься? Почему не работаешь в колхозе?

1Тут в значении праздничного стола.

Надвинув шапку на лоб, глядя на снующих возле столовой людей, он молчит и о чем-то напряженно думает.

Из столовой выходит Рабига вместе с остробородым плотником. На ходу что-то объясняет или наказывает. Плотник слушает и кивает головой.

- Твоя жена начальником, что ли, у них?

- Да... бригадир.

- Это хорошо! Бойкая она, активная.

- Э, что тут говорить, активистка!.. - почему-то вздыхает Амиржан.

И усмехается, недовольно щурясь. Под глазами его появляются складки: он сидит, пощипывая травку, и о чем-то думает. Потом вздыхает и говорит:

- Тогда уж наберитесь терпения и выслушайте до конца всю мою исповедь... - Он опять задумывается. -О детстве своем говорить не буду. Длинная это история. Всего не перескажешь. Отца не помню. Мать тоже умерла рано. Меня взял к себе дядя - брат отца. Был он батраком, а меня отдал в подпаски к баю Дутбаю. Был Дутбай не очень богат, но жаден и скуп непомерно. А зол, как зверь. Я и сейчас еще во сне вскакиваю, когда мне снится его трость. Наверное, я и сам был виноват кое в чем - конечно, молод, горяч -коня мне бай не дал, так пешим я и пас отару. Ну, а кто боится пешего? Раз волк средь белого дня разорвал жирного валуха. Что делать? От слез глаза у меня опухли. К. ругани, побоям давно привык. Одна была дума: лишь бы до смерти не забил. Пришел... В гневе у Дутбая-собаки обычно глаза краснели. Еще издалека он начал хрипло лаять на меня. От страха я ничего не соображал, застыл на месте, рот разинул. Потом поднял на него глаза да и обмер: он подходил, ухмыляясь и скаля зубы. Особенно здорово он драл меня за уши, поэтому я зажал их обеими руками. Ударил он меня прямо с ходу в скулу так, что в глазах потем-

нело. Кто-то крикнул: «Байеке, пощадите! Смилуйтесь!» Но бай ничего не слышал. По щекам моим струилась кровь. Я только потом почувствовал: он повыдрал все волосы у меня на висках. Волосы, конечно, отросли, но - как видите - седые. Было мне тогда лет шестнадцать-семнадцать. Ушел я от Дутбая, разыскал дядю-батрака и нанялся к его же хозяину. Это был уже крупный бай, его звали Баймаганбет. Все четыре сына учились в русских школах. Не только батраки, весь аул, даже вся округа гнули на него спину. Меня определили по дому. Вместе со мной батрачил тогда и Даукара, нынешний председатель колхоза. Он уже тогда был сильнее, выносливей, смелее меня. Упрямый был к тому же: все норовил сделать по-своему. Я не хвалю его, я говорю, как было. Оскорбил он как-то младшую жену бая, зловредную бабенку, ну и избили его. То есть так измолотили беднягу, что никто уже не думал, что он выживет. Вскоре после этого Даукара исчез. Ушел ночью, и с концом. Потом уехал в родной аул мой дядя Даулбай и тоже больше не вернулся. Позже узнали: решил он жениться на дочери бедняка и жить у ее родителей, то есть стать, как у казахов говорят, зятьком-щенком...

***

Группа молодых женщин вышла из столовой и уселась в кружок в тени на зеленой травке. Они о чем-то шептались: перемигивались, подталкивали друг друга, должно быть, над кем-то посмеивались. Чуть поодаль стояли несколько парней и увлеченно беседовали. Однако игривый смех молодух вывел из себя большеротого джигита.

Он крикнул им:

- Эх, расшалились, бездельницы!

Молодухи рассмеялись еще громче. Парни демонстративно отвернулись и, презрительно пожимая

плечами, продолжали беседовать. Но тут одна из хохотушек завела высоким, чистым голосом песню, которую, вероятно, сама и сочинила. И все вокруг невольно прислушались:

Мы смеемся над тобой, хвастун-джигит.

По равнине золотой табун бежит.

Нынче девушки прославились трудом, Не найдешь себе жены, болтун-джигит.

Услышав эту песню, Амиржан встрепенулся. Хмурые брови раздвинулись, на лице появилась улыбка.

- Ишь ты... на этого большеротого чертовка мстит... Подождите, послушаем...

И Амиржан даже шею вытянул. А большеротый, словно не желая его разочаровать, вдруг повернулся к женщинам, подбоченился, задрал голову и пропел:

Умолять я вас не стану, хоть умру.

Крикливой и ленивой бабы не хочу.

Ни одна не устоит красотка.

Если встретится со мной лицом к лицу.

Молодки зашушукались и склонились друг к другу, и через мгновение девичий голос снова запел:

Нынче девушек, джигит, не проведешь.

С трудоднями лишь теперь жених хорош. Кому нужны твоя краса, твой блеск и лоск, Коль славы и почета ни на грош?!

Большеротый так обиделся, что отвернулся.

Амиржан, весь поглощенный этим спором, пробурчал: - Ах, шайтан!.. Проиграл бедняга... Не нашелся!

Казалось, будь он на месте большеротого - до самого вечера проспорил бы без устали.

Я напомнил ему про его обещание. Он вновь нахмурился и задумался. Потом опять начал говорить:

- Чего я только не пережил? В шестнадцатом году по указу белого царя взяли меня на тыловые работы.

Мерз зимой в студеных бараках, пилил дрова, рыл окопы. Никто из нас не надеялся вновь увидеть родной край. Но человек все вытерпит. Выстояли и мы. Прошли через этот ад.

Вернувшись с фронта, отправился я искать родного дядю. Оказалось, как забрали рыть окопы его, так он и пропал. Даже писем от него не было. Поселился я у его тестя - Куанышбека. Был этот Куанышбек тихим черным приземистым старичком. Жили они вчетвером - старик, старуха, дочь - теперь вдова, да еще одна дочка лет пятнадцати. Лачужка - убогая. Скотины всего несколько голов. Вдова - женге моя, значит, - оказалась серолицей, разбитной бабенкой с веселыми, жадными глазами. Казалось, гибель мужа ее ничуть не удручала. Похохатывает, глазками стреляет, по аулу мечется, будто с цепи сорвалась. А я взглянул на свою женге да так весь и похолодел. Приятно же, после всех мытарств и лишений, встретить близкого, душевного человека! Так вот ждал я от женге такой встречи.

И не дождался! Правда, на стариков обижаться было грешно. Сам дед и жена его Умсындык встретили меня неплохо.

В этом ауле всеми делами управлял некий Утебай. С виду вроде бы бестолковый, суетливый человек, речь корявая, неуклюжая. Но почему-то все двадцать дворов аула только его и слушали. Без его совета или благословения ничего не совершалось. Гости, приезжие обязательно останавливались у него. Моя женге тоже день-деньской там пропадала. И вот пришла в голову Утебая мысль поженить нас - меня, значит, и женге. Я не на шутку испугался. «Апырма-ай, - думал я, - разве смогу я жить с этой шустроглазой бабой?!» Моего согласия, однако, никто и не спрашивал. Приплелся мулла и сочетал нас истинным браком. Ох, и разбушевалась тогда моя новая жена. Рвала и метала. Впервые в жизни видел я такую

бешеную, вздорную бабенку. Расстроился я тогда вконец, подумал: «Ну, пропал!» К. счастью, вскорости женге убежала из дому ночью... Легли вместе, проснулся я, нет ее. Куда убежала, как и с кем - никто не знает... Старуха плачет, убивается, дочь-шлюху проклинает. Куанышбек молчит, точно окаменел со стыда и горя. А что сделаешь? Младшая дочь, вот эта самая Рабига, украдкой на меня косится, усмехается, дескать, ну что, зятек, обдурили тебя, сиди теперь, обнимай колени. Она смеется, а мне тоже смешно. Потом узнали: оказывается, хитрил Утебай, хотел свой грешок на меня спихнуть.

А в аулах неспокойно. То белые нагрянут, то красные. Беляки рыщут, грабят, насильничают, убивают.

Однажды, уже в сумерках, слух прошел: «Солдаты!» Сразу все забегали. Обычно, когда подходили белые, в аулах прятали дорогие вещи, коней поспешно угоняли в степь, девушки и молодки переодевались мужчинами или дряхлыми старухами. И на этот раз все было так. И вдруг новая весть: «Это красные. Они никого не трогают». Люди успокоились, а когда части пришли, стали заглядывать в дома, где остановились красные. Я тоже отправился глазеть. Смотрю: все сплошь молодые парни. Правда, изредка встречаются и бородачи. Кто в военной форме, кто в обычной одежде. Утебай тут же суетится, бегает, всячески угождает. До этого он с таким же рвением прислуживал белым.

Время было вечернее. Возле дома в углу сидел какой-то верзила. В сумерках я его не разглядел, но что-то в нем мне показалось знакомым. А он достал махорку, свернул цигарку, поднес спичку ко рту, и тут я его и узнал. Даукара! Обрадовались, обнялись мы. Оказалось, ушел тогда Даукара от бая и нанялся к русскому кулаку. От него он и вступил в красноармейский отряд. За время нашей разлуки он заметно вырос, окреп,

возмужал. И сразу же решительно заявил, что берет меня к себе, отныне мы будем всегда вместе. Узнав, что я примкнул к красным, больше всех встревожился к испугался Утебай. Куанышбек со своей старухой очень огорчились, услышав, что я уйду с красными. Рабига привыкла к тому времени ко мне, называла учтиво жезде - зятем. Была она тогда смуглой девчушкой с распущенными волосами. Мой уход сильнее всех ее расстроил. Даже всплакнула она на прощание...

***

На этом месте Амиржан вдруг умолк. При одном слове «Рабига» он волновался, менялся лицом, задумывался. Вообще было заметно, как за последнее время он осунулся, сдал, сник, и причиной тому, конечно, размолвка с женой. Казалось, он никак не мог собраться с мыслями.

Между тем почтенный Конысбай, поставив ногу на бревно, нехотя замахивается топором и тут же застывает в задумчивой позе, как бы решая, рубить или не рубить, тесать или не тесать. Со стороны он представляет интересное зрелище. Слушая рассказ Амиржана, я все время слежу за нерадивым плотником. Амиржан тоже искоса поглядывает на него. Видно, что плотник его раздражает. Чувствовалось и другое: всякая ложь и подлость возмущают его до глубины души. С горечью и ожесточением он продолжает свою исповедь:

- Тогда-то, оседлав боевого коня, я познал впервые вкус и радость свободы. Когда горячий конь под тобой скачет, грызет удила, а ты, с головы до ног обвешанный оружием, несешься во весь дух навстречу неведомой судьбе и ветер хлещет тебе в лицо, а сердце радостно стучит в груди, то ты от счастья и сам точно на крыльях.

Там, где появлялся наш отряд, белые разбегались, как овцы. Командира нашего звали Мекапар¹. Словоохотливый был он джигит. Шутник, балагур. Но в бою был строг и даже суров. И бойцы тоже собрались ему подстать. Однажды во время погони за белыми очутились мы в ауле Дутбая. Вспомнил я обиду, разъярился и на всем скаку примчался к байской юрте. Бай с перепугу языка лишился, только угодливо улыбался. А сосед его, Исхак, бедняк из бедняков -раньше, когда Дутбай меня колотил, он всегда, бывало, заступался, - схватил меня за руки. «Байеке, смените гнев на милость, пощадите мальца, - вдруг заверещал он. - Амиржан, дорогой, пощади! Пожалей!..»

Однажды, когда занимали уездный город, произошла кровавая сеча. Беляки побежали, мы за ними. В местечке Карасор наконец мы настигли один их отряд. Там находилось зимовье некоего Иманбая. Белые укрепились на зимовье и сопротивлялись долго. Дул пронизывающий осенний ветер, иногда валил колючий снег. Продрогли мы на ветру, застыли, зубами клацаем. И тут Даукара вдруг сказал мне:

• -    Давай, Амиржан, подползем к ним поближе. Попробуем...

Как раз сумерки надвигались. Захватили мы винтовки, спустились в овраг и поползли сквозь кусты в колючки. Ружья к груди прижимали. Доползли кое-как до них. Я осторожно приподнялся, заглянул в окошко. Прямо против меня стоял, выставив ружье, дозорный. Я даже не успел крикнуть Даукаре, как рванул затвор... А что было дальше, и не помню... Очнулся... Кто-то перевязывал мне руку, шею. Оказалось - сам Мекапар.

• -    Не шевелись, Амиржан, - сказал он.

И вновь я потерял сознание. Когда открыл глаза, вокруг суетились какие-то люди в белой одежде. Среди

них были и женщины. Говорили шепотом. «Апырмай, - думал я в недоумении, - где это я нахожусь?» Вскоре понял: в больнице. Пуля вошла в шею и вышла возле плеча. Вот видите - шрам? Это след той пули. А левую руку могу поднять только вот так. Дальше не идет. Крепкий был я, молодой, закаленный, потому только и выжил. А такая дыра была, что и смотреть страшно. Вначале туда какую-то резинку совали. Еле зажило.

В аул вернулся лишь через год. Сильно исхудал. Разыскал старика Куанышбека, а тот еле ноги волочит - хворал все лето; единственная корова подохла от ящура; урожай вовремя не убрали, все потравил скот. А тут зима на носу. И холодно, и голодно. Хоть по миру иди. А к кому пойдешь? Родственники уважают лишь состоятельных. Как обеднеешь - все от тебя отворачиваются и в глазах родичей ты самый никчемный человек. И когда эдак окажешься ты на распутье, охватит тебя отчаяние, когда каждый норовит связать тебя по рукам-ногам, превратить в батрака. Вот в таком положении я и застал старика Куанышбека. Проныра Утебай делал вид, что жалеет стариков, что, дескать, не позволит им околеть с голоду, а сам намеревался с выгодой продать Рабигу. Доля родителей при этом составила бы двадцать пудов зерна и корова с теленком. Остальное досталось бы самому Утебаю. Таких пройдох, как он, было тогда немало. Считай, на каждый аул приходилось по два-три таких Утебая. Они-то и занимались сватовством. Всякий, кто сватал девушку или молодку, первым долгом сталкивался с этими жуликами. Они советовали, обговаривали и улаживали - жених без них и шагу ступить не мог. Считалось даже, без их участия и благословения никакое дело не решится. А если и решится, то окончится непременно плохо. Об этом тоже заботились те же самые ловкачи. Вот так околпачили они и Куанышбека. Старик верил Утебаю, считал его своим благодетелем и только бормотал:

«Делай, как хочешь... Я только могу цепляться за твой подол...»

Ох, и хитрый и подлый же был этот Утебай! Очень он старался меня прибрать к своим рукам. Угощал, угодничал, из дому не выпускал. В глазах людей похваливал: «Вот он, Амиржан - верный защитник Советов! Собственными руками установил новую власть!» В этом-то он был, положим, прав. Но одно я не мог понять: такие вот, как я, бедняки и батраки, устанавливают Советскую власть, кровь проливают, так почему же плодами новой власти пользуются утебаи? Ведь получается, будто это мы для них жизнью жертвовали?!

Итак, председателем аульного Совета был Утебай. Секретарем же он взял себе Какиша, сына хаджи Кудайкула. Люди побаивались его, называли полосатой змеей. И вот эта полосатая змея представляла Советскую власть, заботилась о бедняках! Баи, конечно, были довольны. Они в ус не дули, ухмылялись, похихикивали: «Посмотрим, что принесет вам Советская власть...» А в аулах голод, мор, бескормица. И опять баи злорадствуют: «Да, не больно-то облагодетельствовала вас ваша власть, бедняки». В проделках разных жуликов и подонков тоже обвиняют новую власть. «А как же иначе? - говорят они. - Нынче же ведь «слабода»! Каждый что хочет, то и делает». И «представители» новой власти вроде Утебая отнюдь не пресекают подобные слухи, а наоборот, только масло в огонь подливают. Даже то, что натворил сам Утебай со своими приспешниками, и то приписывается Советской власти...

Со всем этим я столкнулся в ауле и так растерялся, будто в тупик попал. «Что делать? С чего начать? Почему я, проливший кровь за Советскую власть, оказался в стороне?» - все чаще спрашивал я себя. Утебая я только внешне терпел, а в душе люто ненавидел. Как говорится, снаружи у меня был жар, а

внутри - лед. Он тоже мигом меня понял. И стал тянуть с замужеством Рабиги. Выжидал, что-то будет. Старики между тем зерно уже получили. Женихом был некий Досжан, лет за сорок. Недавно умерла его жена, и Досжан решил взять молодку или даже девушку и, как говорят, обновить супружеское ложе. И был у него знаменитый скакун, на нем теперь и разъезжал Утебай. «Купил, - отвечал он на все вопросы. - А что? Хочу продаю, хочу покупаю, и никому до этого дела нет». Ясно, конечно, почему скакун у него оказался. Рабига постоянно ходила с мокрыми глазами. Поначалу, когда я приехал, она малость встрепенулась, ожила, но вскоре опять потухла и приуныла. А наедине, бывало, шептала мне:

- Жезде, что ж со мной будет? Пропала я. Погибла!..

Ну, а что мог я? От слез ее у меня сердце горело, и я ходил сам не свой, злясь на свою беспомощность.

Досжан, жених, наведывался чуть не каждый божий день, чернобородый, морщинистый, - не терпелось ему заполучить молоденькую жену. Правда, по аульному обычаю, в этом ничего зазорного нет. Раз жених заплатил, а родители согласились, девушка обязана покориться. Сказать: «Не пойду! Не хочу!» - значит пойти против закона отцов, а это страшный грех...

И раз вечером несколько принаряженных, разодетых женщин торжественно направились к дому Куанышбека. Я догадался: что-то будет. Досжан со вчерашнего дня гостевал в ауле. Аулнай, то есть Утебай, накануне куда-то уехал, но было ясно: все делается по его распоряжению. Значит, хотят привести девушку к жениху, отметить помолвку. Это первая ступень проводов. С того момента помолвленная переходит в подчинение к будущему мужу, а отныне никто уже не может помешать свадьбе. А если помешает - то будет злодеем, смутьяном, богом проклятым человеком.

Жил в этом ауле джигит по имени Апалай. Силач, великан - на каждое плечо по человеку посадит и не

согнется. А ходил вечно в лохмотьях. Увидел он снующих по аулу женщин и вздохнул:

- Эх, несчастная Рабига! Сгубили твою жизнь!..

Вздрогнул я от этих слов, похолодел! Апалай искоса поглядывал на меня. После моей злосчастной женитьбы на женге, которая вскоре удрала бог весть куда, в ауле шел слух, будто отныне Рабига станет моей. Рабига была очень ласкова и внимательна ко мне. А я в ней прямо души не чаял. И вдруг отдать ее, уступить какому-то постылому чужаку, - что может быть позорнее для джигита?! И чудилось мне поэтому, что Апалай смотрел на меня с презрением, дескать, тюфяк ты, тюфяк! Растяпа. Я не стерпел и сказал:

- Ошибаешься! Никто ее не погубит.

- Как?! - сразу оживился Апалай.

- А так!

И отправились мы вместе с ним к Куанышбеку. Старик сидел и работал: растирал насыбай. На нем была ветхая шуба с полосатым матерчатым верхом. Он даже дома не расставался с нею, набрасывал на плечи, полами укутывал колени, а когда, как сейчас, толок жевательный табак, то меж скрещенных ног ставил деревянную ступу. Старик работал усердно. Сбоку лежал черенок лопаты - пестик, а впереди - несколько узелков с табачными листьями и другие узелки с золой; ее добавляют в растертый уже табак. Целые дни проводил старик за этим занятием, толок, мешал, перемешивал, перебирал узелки. В мазанке было темновато. Женщины, пришедшие за невестой, в белых жаулыках, выглядели словно чайки. За спиной матери сжалась в комок, прикрыв ладонями заплаканное лицо, бедная Рабига. В самой позе ее уже чувствовалась обреченность.