Страница - 6

Едва они вышли из хлева, подошел Садык.

- Ну, что? Поговорили?

- Чего там говорить? - буркнул Жуматай. - Ты бы лучше с отцом ее поговорил, спросил, сколько голов скота требуется?

- Да что ты, дурень?! Надо же сначала девку скрутить. Без ее согласия отец ничего не может.

- А какое еще ее согласие?.. Договорись насчет калыма, и чтоб сегодня же девка была у меня в постели...

На угрюмом лице Жуматая впервые промелькнуло какое-то подобие улыбки.

На другой день Жуматай и Садык вернулись в аул.

Каждый сам по себе.

1925 г.

ЧУДО В НОЧЬ БЛАГОСЛОВЕНИЯ

Жизнь муллы Байкана за последние два-три года была, по его же выражению, собачьей.

Скота стало меньше, доходы сократились, в аулах его перестали уважать. Даже благочестивые софы, которые раньше почтительно называли его таксыр¹ и угодливо трясли руку, интересуясь по каждому поводу мудростями священного шариата, теперь забыли про наставления пророка и стали думать только о брюхе. Софы Ибрай, еще недавно день и ночь сонно перебиравший аршинные четки, добытые у ишана, нынче выкроил из длинной чалмы рубаху и вот плетется, как мужик, за деревянной сохой.

- О, боже милостивый, что с народом стало?! Видно, и впрямь конец света настал... - удрученно вздыхал Байкан-мулла.

«...Теперь еще одна напасть объявилась - комсомол. Я думал: это какое-то одноглазое чудовище, а оказывается - наши же аульные сорванцы!.. Многих из них лет шесть назад я еще сам же и учил. О, господи! Неужто и священное учение им впрок не пошло? Разве не воспитывал я их в духе праведном? А теперь они в дудки дудят, на гармошках наяривают, шайтана тешат!»

Комсомольцы-безбожники прямо-таки не выходят из головы муллы Байкана. Они во главе с учителем особенно рьяно выступают против религии. Читают мерзкие стишки, ставят богохульные спектакли, высмеивают верных служителей аллаха. Байкан, конечно, не ходит на их сборища, но отлично знает,

что там происходит, и внутри у него все переворачивается от злости. Босоногая, голоштанная малышня - и та, выучив комсомольские частушки, орет ему вслед:

...Как собака, ест - не трудится, Кровь сосет, как вошь, не мучится -Подайте бедному мулле!..

- О, создатель всемогущий! - с отчаянием молится порой Байкан-мулла. - Лучше бы мне умереть, чем видеть эдакое.

Недавно в доме Идриса состоялось собрание. На нем были, конечно, и комсомольцы. Ими верховодят аульный учитель и секретарь аулсовета Карим. Из этих двух главарей Байкан-мулла особенно ненавидит Карима. Его от одного этого имени колотит. На то есть особая причина. Нынче мулла похоронил мать Тнимбая и в спешке не сообщил об этом в сельсовет. «Ты без нашего ведома читал отходную молитву!» -кричал на него Карим и тут же, настрочив протокол, отдал его под суд, а учитель ничего не сказал. С тех пор мулла и рассудил, что, пожалуй, он не такой уж и плохой джигит. Хотя, конечно, он сбился с дороги, однако, должно быть, родители у него были достойные. К тому же каждый раз при встрече учитель неизменно заводил серьезный деловой разговор.

- Нужно трудиться, почтенный. Займитесь полезным трудом, - говорил он.

Кто скажет, что это дурной совет?!

Итак, на собрание в доме Идриса незаметно пробрался и мулла Байкан. Выступал учитель. Мулла, не отрываясь, следил за Каримом. Тот ежеминутно поддакивал учителю, мотал головой, то вскакивал, то вновь садился и по всякому поводу горячо восклицал: «Да, да! Верно! Правильно! Именно так! Это точно!» Глядя на это, Байкан весь скривился от презрения.

«Ничтожество! - решил он. - Видно, на роду его написано быть прихвостнем и шавкой. Вечно будет за чей-нибудь подол цепляться!»

Однако до конца собрания мулла не усидел. Не дай бог попасться на глаза этим стервецам. Сразу скажут: «А мулла-то наш по собраниям шляется!» Подавленный, раздраженный, он приплелся домой, а тут, словно бешеная верблюдица, жена на него набросилась. На весь дом орет, двух чумазых пострелят по углам затрещинами гоняет.

- С утра возьмет посох, задерет башку и слоняется без толку по дворам, - орет она, - а что дома жрать нечего, об этом он и не думает.

- Апырмай, ты думаешь, я не хочу подработать? -оправдывается мулла. - Но ведь никто и милостыню сейчас не подаст. Жертвоприношений никаких. А если и умрет кто, то Кодебай-аулнай сразу все прибирает. Голодным, говорит. Неимущим, говорит. А раз с поминок дохода нет, то откуда я что возьму, ты подумай?!

«Забыли нечестивцы бога. Приближается конец света», - думает мулла. Ему уже чудится, что на земле не осталось ни одного благостного мусульманина, что все безбожники, все только и прислушиваются к срамным речам вероотступников. Но как бы ни гневался мулла, нет у него сил противостоять течению жизни, противоборствовать новому укладу и быту...

В последнее время Байкан-муллу неотступно преследует одна тайная мысль - стать чудотворцем. «Если бы я сотворил какое-нибудь чудо, - думает он, -все бы пошли за мной, вся округа заглядывала мне в рот. Сам Карим отрекся бы от своего комсомола, стал бы моим верным слугой. Поддакивал бы каждому моему слову, говорил бы: «Да, да! Верно! Правильно! Именно так!» Только учителя, пожалуй, совратить не удастся. У этого кафира своя крепкая вера».

Эта мысль не давала мулле покоя. Если бы он мог творить чудеса, положим, как Муса-пайгамбар, то превратил бы и Кодебая, и Карима - за то, что они мешают ему проводить поминальную службу и сочетать честным браком благочестивых мусульман, - в странников, умирающих от жажды. Или, как Лут-пайгамбар, обратил бы их в каменные столбы. Все это, конечно, для чудотворца пустяки. Надо только овладеть священной тайной. И вот в ожидании чуда, в ожидании божьей благодати, мулла ночи напролет читал потрепанные, почерневшие от времени священные книги и молился до одурения...

***

Наступила ночь благословения. К ней Байкан-мулла подготовился особенно. Беспрерывно шепча на все лады «Исим агизам», он облачился в пестрый чапан -такой обычно надевают при поминальной службе, обмотал голову новой чалмой, расстелил молитвенный коврик-жай-намаз и опустился на колени. Перебирая длинные, как тонкая кишка, черные четки, полученные от самого ишана, он гнусаво запел «Субыхан-алла». Мечты роились в голове, воспарили к небесам, ему вспоминались необыкновенные дела древних чудотворцев. Сердце колотилось в предчувствии божьей милости. Казалось, ангел прошелестел над ним крылышками и прошептал! «Сегодня, сегодня сбудется желание».

А потом - то ли во сне, то ли наяву - вдруг он увидел себя в высокой, с куполом до небес, мечети, украшенной священными письменами. Стоит он будто на самом михрабе - возвышении, с которого читаются проповеди, и перебирает четки. А четки не те, которые он получил, а другие, из драгоценных камней. Вокруг на коленях сидят мюриды в белоснежных

чалмах и повторяют вслед за ним молитвы. «Ия, ал-ла-а...»-и эхо гулко отзывается по мечети.

Байкан-мулла поднял голову, все еще не зная, во сне ли это или наяву. А издалека послышался нежный призывный голос.

- В этом беспутном мире ты, мой раб, перенес немало страданий,- говорил аллах.- И если бы не ты, я бы обрушил на землю кару. Но только ради тебя сменил гнев на милость. Я назначаю тебя своим пророком. Ты должен направить на праведный путь всех нечестивцев и заблудших. Возврати свой народ в лоно мусульманства!..

Услышав слова Всевышнего, мулла вспомнил вдруг комсомольцев, и в ушах назойливо зазвенели их богомерзкие слова: «Религия - опиум для народа».

- О боже всеблагой и всемогущий!- взмолился мулла. - Я исполню все твои наставления, только убери с моих глаз этих крикунов-комсомольцев. Они издеваются над верой, поднимают меня на смех, сочиняют гадкие песенки.

- Я их усмирю,- донесся голос.

- И Карима?

- И Карима отдам в твои руки.

- И учителя?

Голос долго не отвечал, потом как-то невнятно произнес:

- Над ним моя власть не простирается. Он мне неподсуден. У учителя иной бог...

Возликовавшая душа муллы при этих словах несколько омрачилась. «Как же так?- недоумевал он.-Говорили ведь, что аллах - владыка вселенной. Неужели он не всемогущ? Э, да ладно... Большинство все равно в его власти. Одряхлел, должно быть, он. Как-никак, с сотворения мира ведь правит. А комсомольцы только недавно голову подняли. И бог их, наверное, такой же молодой, как и они. А раз молодой,

значит, неопытный, маломощный...» Эти мысли утешили муллу.

***

...Купол над головой вдруг раскрылся, хлынул яркий свет и залил все вокруг. Он не успел удивиться этому диву, как чья-то рука подвела к нему статную лошадку. Она была несколько меньше обыкновенного коняги, но значительно выше и осанистее ишака и, конечно, не столь лопоуха.

Снова откуда-то раздался тот же голос:

- Раб мой! Я шлю тебе крылатого скакуна. Гуляй на нем по всем восьми сферам небесного свода. Весели душу!

Будучи главой веры, Байкан-мулла не удивился такому дару. К тому же он давно испытывал необходимость встретиться с глазу на глаз со Всевышним, чтоб потолковать с ним по душам. Его сейчас особенно беспокоило одно обстоятельство: а вдруг в связи с увеличением доходов комсомольцы обложат его дополнительным налогом...

Он только занес ногу в стремя, как мягкая ручка поддержала его под мышки. Он оглянулся. Луноликая крылатая дева нежно улыбалась ему.

- Я - пери,- сказала дева,- и прислана служить вам. - Она взяла скакуна за повод, взмахнула крыльями и полетела. И крылатый скакун полетел тоже. В одно мгновенье прошла она через все восемь сфер и очутилась в райском саду.

- Это и есть Эдем. Здесь живут и услаждаются такие почтенные гости, как вы, - пропела мулле райская дева.

Деревья в саду были высокие, тенистые. Ветви гнулись от тяжести плодов.

Разные диковинные птахи пели, перекликаясь, на весь сад. Из-за деревьев, виляя бедрами, плыли

навстречу еще и еще солнцеликие и луноликие девы. Их серебристый смех будоражил душу.

- Это все - райские девы...- сказала пери.

Они выстроились перед муллой, учтиво поклонились, потупив невинный взор. Но как раз послышался глас Всевышнего.

- Раб мой! Что за печаль гнетет твою душу?

Мулла кое-как оторвался от созерцания дев и начал изливать тоску, уже столько времени подтачивавшую сердце:

- Кодебай на меня покрикивает, не позволяет совершать поминальную службу и сочетать браки без бумаги аулная.

- И Тобакабыл на меня орет. Говорит: я - сельсовет, давай подводу!

- А комсомольцы людям головы морочат. Говорят: мулла - негодяй, обманщик. Не слушайте его. Не давайте ему жертвоприношений.

- Скота мало, доходов нет...

- Некогда мне тебя долго слушать! Ты говори главное! - оборвал муллу Всевышний.

Глас творца на этот раз прозвучал точь-в-точь как голос конторского делопроизводителя: «Оставьте свои сказки. Времени у меня нет. Говорите покороче!..»

Мулла приник к гриве крылатого скакуна и захныкал:

- Есть у меня одно-единственное желание.

- Говори! Исполню.

- Сделай меня чудотворцем!..

Гром покатился по небесам, все задрожало, закачалось. Мулла не на шутку струхнул. Дева улыбнулась:

- Собираются верховные архангелы. Готовится важное событие.

Вслед за этим со свистом, с шумом промчался косяк архангелов.

- Что прикажете? Вы стали владыкой земли! -сказали они хором.

Мулла торжествовал. Глянул было на райскую деву, а она, плутовка, и глазки начала строить, и всеми своими прелестями завлекать муллу. У муллы взыграла кровь, он рванулся было к ней, но тут крылатый скакун отпрянул в сторону, и бедный Байкан куда-то покатился. И не успел вскрикнуть, как грузно шмякнулся в ярко пылавший огонь...

- О, несчастный, подохнешь ведь! Сгоришь!-кричал кто-то, расталкивая его.

Мулла открыл глаза, но вместо райской девы, держащей крылатого скакуна под уздцы, у изголовья стояла жена - Айжан. И не просто стояла, а по обыкновению вопила. По дому плыл едкий дым. Пахло горелым. На полу металось, потрескивая, гудя, пламя.

- Что это? Что такое - всполошился мулла.

- Несчастный!- Айжан сорвала с него чалму.- Не спится тебе, что ли, в постели? Доведут тебя четки! Свихнешься! Видишь: лампу опрокинул. Керосин вспыхнул, чалма горит... У!..

Очнулся мулла. Дорогая чалма, которую он берег больше, чем честь и память отца, прогорела до дыр. Полы пестрого чапана пропитались керосином и противно воняли.

- Чудо увидел! Чудо!.. Э, пропади все пропадом! Спать хочу, жена. Спать!

Мулла в сердцах швырнул черные четки к порогу...

1925 г.

ПОХОЖДЕНИЯ КУРУМБАЯ

I

Хмурый осенний день.

Свирепый ветер к вечеру вдруг угомонился, и весь мир будто замер, застыл, погрузившись в жуткую тишину, от которой звенело в ушах. У горизонта заходило солнце. Багрово-красные лучи расходились веером. Бугры и холмы, окутываясь снизу сумраком, темнели, мрачно хмурились. Густая мгла неумолимо надвигалась с востока, грозя укрыть темным покрывалом пустынную безбрежную степь.

В степи уныло. Безлюдно. Трава пожухла, побурела. Местами чернели вытоптанные копытами скотины проплешины. От этих печальных картин становилось так тоскливо, что сердце сжималось в груди. Оно словно ожидало какого-то чуда. Вот там, где теперь тускло поблескивала грязная лужа возле дороги, месяца два-три назад был благоухающий луг. А сейчас тут торчат только покоробленные кустики, словно редкие волоски на макушке плешивого. Трудно поверить, что еще недавно здесь колыхались травы по пояс и плескались волны озера.

Перед заходом солнца на перевал Рысбай, с трудом волоча ноги, вскарабкалась вконец отощавшая лошадка, вернее, мосластая кляча, запряженная в телегу без кошевки. На телеге сидели двое. Изредка, когда ее стегали прутом, кляча натужно рвалась вперед, пыталась перейти в рысь, но уже через мгновение-другое снова переходила в заученный шаг. Она даже шла как-то боком, тянула оглоблей и все косилась одним глазом на ненавистный прут. Едва он взлетал над ней, как кляча прибавляла шаг.

На передке сидел круглолицый, узкоглазый, кряжистый черный мужчина с едва заметными усиками. Нижняя губа округло выпятилась. Мужчина посасывал насыбай. Привычно подергивая вожжами и размахивая прутом, он сквозь зубы поплевывал налево-направо, молчал, смотрел вдаль. И как будто думал о чем-то. Это был теперешний аулнай -председатель Пятого аулсовета, расторопный и шустрый Кебекбай.

За ним сидел молодой, миловидный, румяный джигит в поношенной черной шинели, в фуражке, при оружии. Оружие - шашка - лежало у него на коленях; ноги едва не волочились по земле. Он волостной милиционер. Зовут его Курумбай. Но в волости Каин предпочитают его называть почтительно «Куреке».

Когда путники поднялись на вершину перевала, лучи, обессилев, померкли, и солнце нырнуло за горизонт. Глухая темень понемногу расправляла крылья. За перевалом, в долине, находился аул. Над мазанками зыбился, плыл дымок; лаяли собаки; ревели коровы. То ли из аула, то ли со стороны выпаса донеслась вдруг песня:

От овса мой гнедок поправляется.

Кто на свете от любви не мается?

Когда ты не приходишь на свидание, В печали сердце кровью обливается.

Вечерняя песня, сладкая грусть влюбленного джигита гоняли душу Курумбая. Тайные воспоминания теснились в его груди, возбуждая и тормоша: «А помнишь?.. А помнишь?..»

...Да-а... тогда Курумбай был еще совсем юнцом. Кроме того, обыкновенный, ничем не приметный, заурядный аульный шалопай. Казалось, никто его и всерьез не принимает. Правда, это его особенно и не беспокоило. Но вот то, что заартачилась младшая

жена Байкубека, это его откровенно задевало. А чумазая бабенка эта не только отвернулась от него, но даже и пробурчала что-то вроде: «Ишь, чего захотел! Сопляк, а туда же, в ухажеры, метит!» Теперь бы с ней встретиться. Интересно, как бы она заговорила? Небось задом сразу завиляла бы...

С того времени в любую свободную от работы минуту он неотступно думал о женщинах. И такие сладкие видения ему мерещились в эти минуты, что он, бывало, ночи напролет не спал, ворочался на кровати. В представлении Курумбая, на свете нет ничего дороже и главнее женщины. Кто обладает женщиной, тот обладает всем. Так считал Курумбай. Когда Жуман из его аула плакал, жалуясь на бедность и нужду, Курумбай недоумевал и смеялся, думая про себя: «У него дома баба есть, с ней спать можно. Что ему еще надо?..»

Став милиционером, Курумбай втайне надеялся осуществить свои желания. Женщины, до сих пор не замечавшие его, теперь-то наверняка проявят к нему благосклонность, и он может хватать не первую попавшую, а выбирать по вкусу. Прошло уже пять месяцев, как он облачился в милицейскую форму. Изрядно поездил, помотался. В волости Каин не осталось ни одного аула, которого он не удостоил своим посещением. В домах, где имелись хорошенькая девушка или смазливая молодка, он даже нарочно останавливался на ночлег. Однако ему упорно не везло. Все время что-нибудь мешало. То мать, бдительно охраняя дочь, всю ночь не смыкала глаз, то тетушка уводила племянницу к соседям. Словом, для Курумбая всегда находились препятствия...

Курумбай с грустью думал о своем постоянном невезении в любви и вдруг поднял голову, оглянулся.

- Говорил, до захода солнца доедем, - заметил он, потягиваясь и зевая.- Выходит, далековато...

Он поправил мешковатую шинель, подоткнул полы под колено.

- Вообще-то недалеко, да видишь, как эта стерва плетется?! - И Кебекбай от досады больно ударил клячу по тощим ляжкам. - Совсем довела нищета. Раньше на такую лошадь и смотреть бы не стал. Была у меня гнедуха-пятилетка. Эх, и скотинушка была! Удила грызла, вожжи из рук рвала!

Указательным пальцем выковырял аулнай насыбай из-под губы, щелчком отшвырнул бурую жвачку и, отплевываясь, улыбнулся Курумбаю.

- Не торопитесь. Доберемся. Вроде, удача сопутствует нам сегодня. Небось повезет...II

- Куляшжан, налей. Такая у меня жажда, что никак напиться не могу.

Нуржан толкнул кесушку к дочери и расстегнул чапан. Он устал, запыхался, работая на скотном дворе, теперь взмок от горячего, крепкого чая, и терпкий запах пота поплыл по комнате. Испариной покрылся морщинистый лоб, длинный, острый нос. По бороде и вискам потекли темные струйки.

Чай разливала Куляш. Меруерт, жена хозяина, сидела между мужем и дочерью и, вытянув ноги в подшитых ичигах, из которых торчали портянки, звучно отхлебывала из пестрой с медным ободком чашки. Видно, хотелось ей показать, как она заботится о муже и как огорчена его усталостью. Заправив выбившиеся космы под жаулык, она заговорила:

- Ну, что ты, бедный, так надрываешься?! Нечего было бояться расходов. Нанял бы людей, они бы тебе и подсобили.

Когда Нуржан бывал не в духе, слова жены его только раздражали. Так случилось и сейчас. Он крикнул:

- Ничего ты не понимаешь, несчастная! Да с какой стати нам людей нанимать? Три коровы, одна лошадка, две-три овцы - вот все наше богатство. Молодняк к лету весь на мясо уйдет. А сеем столько, что едва на саман хватает. Долгов - выше головы. Пятьдесят рублей взяли из банка, уже приходит пора их возвращать. Опять же вы тут сидите голые-босые...

Меруерт сразу притихла, сникла. Теперь ей хотелось скорее развеять дурное настроение и раздражение мужа. И она начала вторить ему в лад.

- Что делать, дорогой? Думаешь, я не знаю про наши дела? Просто жалею тебя, вот и говорю. Тебе уж за пятьдесят. Какой же ты сейчас работник? Пожалел господь, сынка нам не дал, хотя бы урода какого послал, и то бы... Говорила я этой девке-негоднице, иди, мол, помоги отцу хлев почистить, так она зубы скалит, с места не двинется. А что зазорного в работе? Выйдешь замуж, так сидеть без дела не будешь. Там тебе, милая, придется за дровами бегать, золу выносить...

И она укоряюще поглядела на дочь.

Куляш росла у них шалуньей, баловницей. Была она у них единственной, и родители носили ее на руках, лелеяли, нежили, дрожали над ней, как над сыном. Так она и выросла белоручкой. Став взрослой, Куляш жалела отца, в душе даже порывалась помогать ему в хозяйстве, однако стеснялась бабьих и девичьих пересудов. Самолюбие, гордость не позволяли ей взяться за мужскую грубую работу, боялась, что начнут говорить: «Вон дочь бедняка Нуржана в грязи копается». И все же, видя, как выбивается отец из сил, она смиряла гордыню, убеждала себя, что напрасно боится людской молвы, однако осуществить благие намерения не могла. Это было выше ее сил. Зато она умела утешать родителей, ловко разгонять их хмурь и заботы, смешить и веселить их. Бывало, мать громко хохотала над ее проделками и - довольная - говорила:

«Ладно, зрачок мой, не работай. Лишь бы жива и здорова была!»

Жолдыаяк в каморке гулко залаял. За дверью послышался шорох. Кто-то поскреб стенку. В доме насторожились. На мгновенье все забыли про чай. Кряхтя, отдуваясь, протолкнулись в мазанку Курумбай, волоча длинную саблю и винтовку, точно овца с моталом, а за ним - кряжистый, как пень, Кебекбай.

- Да будет светлым ваш вечер!

При виде сабли и винтовки хозяева явно встревожились. Особенно испугалась Меруерт. Недавно она слышала, что дочь Сылкыма вот так же схватили и увезли с милиционером. Не это ли их поджидает?!

Лампа-пятилинейка едва мерцала в сумраке, и гостей невозможно было разглядеть. Лишь смутно можно было догадаться, что один из них - председатель аулсовета.

Гости прошли на почетное место, расселись, важные и вежливые, словно сваты, приехавшие за невестой.

- Аулнай, что ли? Живой-здоровый?

- Слава аллаху.

- А этот джигит - кто?

- Милиционер из волости.

- Счастливого вам пути! Откуда едете?

- Из аула Береке. Волисполком послал. Говорит, в списках количество скота занижено. Отправил нас с милиционером заново все проверить.