Страница - 7

Как только переступили через порог, Курумбай не мог оторваться от Куляш. Сначала взгляд его упал на вышитую красную такию - круглую шапочку на ее макушке. Потом он увидел ровную белую полоску -пробор. Смоляные волосы были гладко расчесаны. После этого он залюбовался ее чистым, широким лбом, черными глазами, носиком, ртом, подбородком. Но больше всего восторгали его именно ее глаза.

Казалось, они улыбались. Таких Курумбаю в жизни еще не приходилось видеть. А может, все же видел? Помнится, когда он заночевал у Жупака, его дочь чай подавала. Так у ней разве не такие глаза были? О, нет! У той глаза были бесцветные, застывшие, как у дохлой рыбы. Разве можно их сравнить с глазами этой серны!

Не в силах был Курумбай оторвать свой взгляд от девушки. Вначале и Куляш незаметно с любопытством взглядывала на него. Но встретившись с его бесцеремонным, жадным взглядом, она смутилась и даже чуть отвернулась, продолжая разливать чай и делая вид, что она даже не замечает его.

Когда пришла пора стелить постель, Меруерт извинилась перед гостями:

- Хозяин наш - старик. Работать в доме некому. Ягнят-козлят мы зарезали еще летом. В осеннее время дорогих гостей и угощать нечем...

- Что ж... все правильно... Понятно, - еле пошевелил губами явно раздосадованный председатель аулсовета.III

- Отстаньте же!.. Что это с вами? - послышался возмущенный шепот Куляш.

В мазанке темно. Окошко, в которое еле проникает слабый свет, кажется блеклым пятном. Все беспробудно спят. Храпят Нуржан и Меруерт, привычно ворочаясь и отбиваясь от блох. В углу, у изголовья родителей, лежит Куляш. Она тоже было погрузилась в сон, но тут же и проснулась. Ей почудилось, будто кто-то провел горячей рукой по груди. Она смутилась, натянула на себя одеяло.

- Отстаньте же!.. Прошу вас...

Рядом на корточках сидел и дрожал, как в лихорадке, Курумбай. Левой рукой он опирался об пол, правой - осторожно, будто боясь поцарапать,

дотрагивался до девушки. Но стоило его руке лишь коснуться одеяла, как Куляш вся сжималась, отталкивала ее.

- Ну, довольно же...

У Курумбая душа ушла в пятки. Дрожь колотила его...

Непроглядная темень в избе. В окошко заглядывают звезды. При их зыбком свете на мгновенье будто выплыла из мрака печка. Пестрый кот, безмятежно дремавший клубочком у печки, проснулся, томно замурлыкал и пополз к Курумбаю. Небрежно задев хвостом лицо растерянного джигита, кот пытался было юркнуть под одеяло к девушке, но она и его отшвырнула. Кот мягко шлепнулся к ногам Курумбая. Джигит усмехнулся: «Куда тебе, бедняга? Она даже меня к себе не подпускает». Однако кот - не в пример незадачливому Курумбаю -оказался настойчивым. Он вновь ринулся к постели девушки и изловчился, пролез-таки под одеяло. Курумбай ревниво подумал: «Апырмай, неужели я хуже кота? Неужели она считает меня ниже этой твари?!» От этих мыслей Курумбаю стало не по себе.

Думы - что море. Курумбай был оскорблен в своих лучших чувствах. «Да что же это получается? - подумал он с обидой. - Я ведь милиционер. Вся волость, можно сказать, меня уважает. Не то что женщины - мужчины не осмеливаются мне перечить. Самые непокорные, всесильные - и те передо мной трепещут. Вон Быкирия из волости Каин вплоть до седьмого колена был царь и бог в своем роду. А как оказался замешанным в воровстве, так Куреке, это я, значит, самолично сразу изловил и пригнал его, как козла задрипанного. Разве не меня хвалят за честность и прямоту, за исполнительность и соблюдение всех законов? Разве я поддавался мольбам и просьбам разных аульных воротил, пройдох, баев и смутьянов? Разве начальство не довольно моей службой?.. Тогда... тогда чего эта девчонка мне перечит. Нрав свой выказывает?!»

Курумбай хотел дать волю своему возмущению, однако что-то его сдерживало: «Гневом и яростью ничего не добьешься, подумай, надо бы разжалобить ее, уговорить».

Он робко прилег с краешка, коснулся головой ее подушки и весь вспыхнул, замер, ему даже почудилось, будто он плавится, тает, как лед на солнце... «Господи! - подумалось ему. - Как я был бы счастлив, если б мог в этой темной комнате обнять эту хрупкую красотку, целовать, ласкать ее, прижать к своей груди...» Эти мысли охватили все его существо, парализовали волю.

Стараясь унять стук сердца, сдерживая дыхание, он чуть слышно прошептал:

- Вы, наверное, не узнали меня в темноте? Я ведь...

- Почему же? Узнала!

- Но мы же с вами почти сверстники. Мы...

- Ну и что из этого? Нашли чем хвастаться.

- Да не хвастаюсь я... Просто говорю: раз мы сверстники, значит, и позабавиться не грех, как подобает молодым....

- Но если я не хочу...

- Нет, вы меня все же не понимаете. Вы думаете, я обыкновенный аульный невежда, шалопай? Ошибаетесь. Я на ответственной службе нахожусь. Я отнюдь не против женского равноправия. Наоборот, именно за это борюсь... за это самое равноправие. Я хочу сказать... хочу сказать... - Курумбай запнулся. Он никак не мог вспомнить, что же именно он хотел сказать. Впрочем, он даже плохо соображал, о чем он вообще говорит.

- Идите к себе и спите, - сказала Куляш и отвернулась к стенке. - Вы на ответственной службе. Вам необходимо выспаться.

Что она, смеется, что ли? «Вы на ответственной службе...» Ну, конечно, шутит. А раз шутит, значит, нечего робеть, действовать надо... Ничего не говоря,

с каким-то отчаянием хотел он было ее обнять, но Куляш, поняв его намерение, резко вскинула руку. Курумбай дернул головой, как необъезженный конь: удар пришелся прямо по лбу. Он мгновенно остыл, будто плеснули на него ледяной водой, потом присел и, весь дрожа, растерянный, униженный, пополз назад.

Аулнай, оказалось, не спал.

- Ну, что? - спросил он. - Все в порядке?

Курумбай, натягивая на голову одеяло, упавшим голосом ответил:

- Нет... Не получилось.IV

- Говорите, Нуреке, какой у вас скот? - строго начал наутро аулнай.

В тесной мазанке Нуржана собралось человек десять. Среди них находились и местный бай Карим, и бывший судья Даут.

Нуржан мешкал с ответом. Меруерт, прислушивавшаяся к разговору в сторонке, не выдержала, поспешила мужу на помощь.

- Аулнай-деверек, чего ты нашего хозяина пугаешь? Сам ведь знаешь, что у нас есть. Одна-две коровы, один мерин... Чего допытываешься?

- Ничего я не допытываюсь и что у кого есть - не знаю. По скотным дворам шастать тоже не собираюсь. Что мне скажут, то и запишу. А обманете - пеняйте на себя. Будет проверка, обман выяснится, и скрытый скот будет описан, в пользу казны.

- Правильно, конечно. Но я разве что-нибудь скрываю? Пару голов, которая у меня есть, ты уже записал. Чем меня тормошить, лучше бы потряс Карима, Даута...

- Бай-бай, Нуржан-ай, вечно исподтишка жалишь, -оскорбился бывший судья. - Какое тебе дело до других? Ты свой скот назови!

- Что ты, деверь! - вмешалась опять Меруерт. -Называть-то нечего!

- Как нечего?! А овцы? Или ты их бережешь на поминки? Откуда ты взялась такая, чтобы от казны скотину скрывать?!

- А ты откуда такой взялся? Или у тебя овец нет?

- Кому говорить о своих овцах, я сам знаю.

- Но и мы тоже сами знаем!

- Кончай разговор! Пиши: у Нуржана две овцы и одна коза.

- Тогда запиши также: у бая Даута пятнадцать овец. Первым его запиши! - подняла голос Меруерт.

Бывший судья гневно вытаращил глаза.

Аулнай внес в список двух овец и одну козу Нуржана. О пятнадцати овцах Даута он вроде бы забыл, запамятовал. Впрочем, записал он их или нет, точно не могли знать ни Нуржан, ни Меруерт. Они даже и спрашивать о том не стали: Даут так и буравил их злым взглядом. Боялись, как бы не вышло какой беды...V

Когда, закончив дела, Курумбай собрался в обратный путь, встретилась ему возле мазанки Куляш. Она почему-то улыбнулась. И он, хотя был зол и раздражен ночной неудачей, тоже улыбнулся в ответ.

- Вы, наверно, обиделись на меня?

- Нет, не обиделся.

- Тогда... почему же мстите?

- Как это... мщу?

- Сотню байских овец вы не замечаете, а наших двух сразу заметили. Разве это справедливо? Разве это делает честь джигиту? Уж я не говорю о служебном долге...

Курумбай смутился. Густо покраснел. Он только теперь осознал, какую допустил оплошность.

Выезжая из аула, Курумбай обернулся. Куляш с двумя ведрами и коромыслом шла за водой.

- Ну, молодчина девушка! Жаль только, образования нет, - заметил Курумбай, глядя ей вслед.

***

Когда из волости пришел список налога, то в нем оказался и бывший судья Даут. «Пятнадцать овец» -было поставлено чьей-то рукой против его фамилии. Нуржан, довольный, усмехнулся:

- Ничего, вместе со всеми расплатишься...

Куляш, разливая чай, вспомнила Курумбая. Ей живо представилось, как он смутился вдруг перед отъездом, покраснел до ушей и ничего не мог сказать. Девушка улыбнулась своим мыслям, тихо прошептала:

- И все же джигитом оказался! Молодец!

1925 г.

САВРАСЫЙ ИНОХОДЕЦ

- Ойбай, белые пришли! Солдаты!

Вопя, примчались с улицы перепуганные малыши.

Ергали, прислонившись спиной к печке, чинил прохудившиеся ичиги матери. Жена его, Даметкен, привычно крутила прялку-юлу и о чем-то беседовала с младшим деверем Жамаком. Услышав эти крики, все побледнели. Ергали забыл про шитье, Даметкен - про пряжу, Жамак - про разговор. При виде чужаков кобель залился лаем и захрипел.

- О боже, не оставь нас! Какой страшный нынче год! В лесах бандиты шныряют. Когда они врываются в аул, гремят саблями, у меня от страха сердце замирает...-шепотом проговорила Даметкен.

- Не ты одна боишься. Все нынче в страхе живем,-заметил Жамак, привстав на колени.

Ергали был труслив по натуре. Он совсем растерялся, вытаращил глаза, начал совать клочок кожи то под кошму, то в сундучок. Можно было подумать, будто он больше всего боялся, что солдаты отберут именно кожаную заплату. Он вспомнил солдата, ворвавшегося к ним только вчера. Он был из отряда белых, вылавливавших большевиков в соседнем русском поселке. На нем был казахский треух-тымак и новые сафьяновые сапоги с раструбами, поэтому Ергали принял его сначала за казаха. Но когда тот налетел коршуном и ломаным языком, обдавая сивухой, просипел: «Твой дома большевик есть?!», Ергали совсем обомлел. Он знал, что для теперешней власти большевики - самые главные враги, и больше

всего испугался, что этот бандит примет его невзначай за большевика. Со страху он пригласил солдата в дом, и тот, увидев богатое, инкрустированное седло сына, набросился, как на добычу. Разве мог Ергали возразить? Так и забрал седло и ускакал восвояси, точно чучело, покачиваясь на коне. Покусывая палец, глядел Ергали вслед ему, а жена - когда живодер уехал уже на приличное расстояние - разразилась проклятиями: «Чтоб ты провалился сквозь землю! Чтоб на твоей могиле вырос чертополох!» А что еще они могли сделать бандиту?..

Теперь все думали: что же на этот раз заберут солдаты?.. Взгляд Ергали упал на полосатую шубу -подарок родственников жены.

- Спрячь шубу-то, несчастная! А то мигом прихватят...

- А может, опять вчерашний? - высказала предположение Даметкен.

В это время кобель залился еще неистовей. Кто-то рванул дверь. О порог звякнула сабля, и Даметкен замерла.

С винтовками в руках ввалились двое.

- Салаумагалейкум! - поздоровались в один голос. Ергали сделал вид, будто страшно обрадовался приходу долгожданных гостей, засуетился, забегал, подстилки расстелил.

- Алик салем! Э, дорогие, проходите, усаживайтесь...

Гости поздоровались со всеми. Старший обратился к пораженной Даметкен:

- Здоровы ли, байбише?

- Ойбай-ау, вы казахи, что ли?

- Казахи. Не бойтесь.

- В самом деле, казахи,- подтвердил, приходя понемногу в себя, Ергали. - И лица вроде добрее, чем у вчерашнего уруса.

Жамак поинтересовался, кто они, откуда...

- Мы делегаты «Алаш-Орды». Спешим в волость Сулы. Нам нужны лошади. Распорядитесь скорее насчет подводы,- сразу все объяснил полный серолицый джигит.

Он сидел, явно хорохорясь и откинув воротник волчьего тулупа. Казалось, тулуп достался ему в наследство от отца: так он важничал в нем. Когда он распахнул его, то все увидели под ним военную форму. Разговаривая, джигит то и дело дотрагивался до кобуры на поясе, как бы намекая: «Видел эту штучку? Со мною не шути!» Второй был рослый, светлый, рябой. В шинели, бараньей шапке, грубых солдатских сапогах. Он сел, сложив под себя ноги, а саблю, точно малого ребенка, положил себе на колени.

Даметкен, разглядев обоих с ног до головы, изумилась:

- О, боже! Выходит, и среди казахов уже солдаты завелись?!

- Поднимись, жена, чай сготовь. Небось продрогли гости-то, - сказал Ергали, собираясь бежать за лошадьми.

Серолицый грозно нахмурился:

- Чай у тебя никто не просил! Шевелись, подводу давай!

Даметкен испугалась:

- Смотри-ка! Эти страшнее вчерашнего уруса!

И Ергали, и Жамак забегали на цыпочках. Весь аул всполошился. Кто мазал колеса, кто чинил постромки, кто просто суетился вокруг телеги - у всех одно было на уме: скорее бы пронесло, лишь бы избавиться от этих незваных и непрошеных гостей.

Наконец подвода была готова. В телегу с коробом, плетенным из тала, впрягли пару лошадей - сивую и гнедую, на передок посадили бородатого возницу в толстой шубе. Он напряженно держал вожжи.

Путники вышли из дома, направились к телеге, и в это время рябой что-то пробубнил серолицему. Оба выставились на сапоги Жамака. Были они новые, теплые, отделанные войлоком. Почувствовав недоброе, Жамак поспешно спрятался за чьей-то спиной, но тот, что был в тулупе, рявкнул:

- Эй, черная борода! Чего прячешься?.. А ну, подойди!

Жалкий, перепуганный, Жамак вышел вперед. Губы его дрожали.

- Сними сапоги!

- Ойбай, родненькие, я - бедняк... Не могу... без сапогов-то... Голый, босой останусь.. Где другие еще раздобуду?..

- Заткнись! Сказано: сними! Деньги почтой перешлем.

Рябой переобулся в теплые, с войлочными чулками сапоги и довольно осклабился. Ему почудилось, будто он сунул ноги в горячую печь...

***

Возле дома Жамантыка беседовали человек десять. Говорили о том, о сем, о прошлом и настоящем. С тоской вспоминали прежние, мирные дни.

- Думали, при «Алаш-Орде» покой наступит, а вышло еще хуже, чем раньше,- вздыхал один.

- Э, ни от кого добра не жди. Все только и знают что грабить и насильничать,- вторил ему пучеглазый рыжеватый старичок.

Кряжистый черный мужчина яростно выплюнул насыбай.

- Подожди еще!.. Вот большевики нагрянут...

И все с тревогой подумали:

«Да, а что тогда будет?..»

- Я встретил Ахметова сына - учителя. Он газеты выписывает. Говорит, в Петрборе, в Маскеу - везде

грабеж. А болшайбеки хотят, чтобы отныне «мое», «твое» не было,- сказал один.

- Значит, они хотят, чтобы было «твое» - «мое», а«мое» - «твое»?

- Конец казахам, если они придут.

Крючконосый мужичонка, молчавший до сих пор в сторонке, вдруг сказал:

- Я вчера был у Гаврилы. Сидим, значит, чай пьем, а тут Ефим зашел. Ну, и сцапались они с ходу. Ефим болшайбеков хвалил, а Гаврила - ругал.

- В этом селе твой Ефим - последний человек,-заметил кто-то.

- Это ты зря! - сразу возразил другой. - Ефим - самый хороший урус. Что попросишь - никогда не откажет. Даже когда у нас захватили аульных коров, он заступился, и всех коров наших отпустили.

- Да ну... Был бы Ефим хороший, он бы болшайбеков не хвалил.

- А кого ему еще хвалить?! Небось не забыл еще, как ему двадцать пять горячих всыпали каратели.

- Апырмай, ну, злобствовали они в том поселке! Восемьдесят человек среди бела дня выпороли на площади. Хотя это урусы урусов били, а все мне их шибко жалко было.

Жамантык поднял голову, по-своему сделал вывод из всего разговора:

- Что бы там ни говорили, а я думаю, эти болшайбеки - неплохие люди. Конечно, когда за власть борются, чего только не наболтают. У нынешних правителей одно на уме - грабеж. Если бы болшайбеки были грабителями, они просто объединились бы с ними. А на деле получается, что они против. Выходит, болшайбеки против грабежа и насилия...

- Дай бог, чтоб так оно и было,- заговорили все сразу.

***

Со стороны озера, вздымая пыль, катится телега. Все с любопытством уставились туда. Путники свернули с большака, направили лошадей к аулу. Это были недавние гости Ергали.

- Видать, не простые ездоки. Больно спешат,-сказал Жамантык. - Может, какие-нибудь, солдаты-молдаты. Давайте расходитесь.

Все спешно разошлись по домам. Некоторые, правда, юркнули в скотный двор.

Землянка старого бедняка Курабая стояла у самой тропинки в аул. Увидя неведомых путников, он засеменил было, вобрав голову в плечи, между кучами навоза, но джигит в тулупе увидел его еще издали и крикнул:

- Эй, рваная шапка, куда ты? Сюда иди!

Курабай вздрогнул от этого окрика. Но поняв, что путники - казахи, малость осмелел и старческой трусцой заспешил к телеге.

- Ну, живей, живей! Чего плетешься?!

Курабай запыхался, пока бежал.

- От кого бежишь?

- Не бегу я, господин-таксыр... Просто спешу к полуденному намазу.

- Благочестивый какой!- усмехнулся серолицый.-Еле дышит, а о намазе думает... Жамантык дома?

- Дома, господин-таксыр...

- А... иноходец его где?

- В хлеве, таксыр...

Курабай послушно побежал трусцой вперед, привел путников к дому Жамантыка.

- Иди, позови Жамантыка!

Вскоре показался хозяин. С посохом в руке, грузной перевалочкой подошел к телеге:

- Здравствуйте, ребята!

- Где саврасый иноходец?

- Какой еще иноходец?

- Какой!.. Саврасый Жамантыка.' Ты ведь Жаман-тык? Подавай иноходца!

- С какой стати, таксыр?

- Он еще спрашивает? Сказано, делай! Приведи и привяжи к оглобле. Не то - на месте ззз-зарублю!

Жамантык посерел. Задрожал. Но возразить не посмел и покорно поплелся к хлеву. Сыну, убиравшему двор, приказал вывести иноходца. Сам же отвел и привязал к постромке.

- Воля твоя, таксыр. Ты приказал - я сделал. Только скажи: кому я отдал коня? Тебе или кому-нибудь другому?

- Считай, «Алаш-Орда» взяла.

- А в чем я провинился перед «Алаш-Ордой»?

- Тем, что против нее. Алихана и других славных людей непотребным словом помянул!

- Астапыралла! Боже сохрани, милок! Забирай иноходца, только ради аллаха не клевещи на меня.

- Молчи! Иноходца больше не увидишь. Понял?!

- Да бог с ним, бери, бери... мать его в ухо! Авось, кобылицы ожеребятся, не пропаду. Только обидно, что зря на меня грешишь!

Джигит в волчьем тулупе гневно выпучил глаза. Казалось, он насквозь пронзил взглядом растерянного Жамантыка. «Трогай!» - крикнул джигит наконец кучеру. Саврасый иноходец недоуменно оглянулся на хозяина, на хлев и покорно побежал на поводу пары, запряженной в телегу.

Сын Жамантыка посмотрел вслед, заплакал и побежал в дом.

Жамантык залез на сено и оттуда долго с пылающими глазами глядел на большак, пока «заступники» казахского народа не исчезли за студеной дымкой предзимья. Гнев охватил его.

- Ну подождите! Придут болшайбеки - назло вам первым запишусь к ним. Дай срок - и за вас возьмемся!

1926 г.

ЖЕРТВА ГОЛОДА

Буран. Ветер обрушивается с такой яростью, что можно задохнуться. Снег валит колючий, жесткий. Он хлещет, сечет по лицу и будто желает превратить человека в сосульку.

- Эй, жена! Видишь, как продуло. Не дом - ледник. Разыщи что-нибудь да растопи печь, - проворчал Кайракбай.

И в низкой сырой землянке тоже гуляет ветер. Окошко, дверь, стены - все покрыто сизым инеем. Не то что человек - и собака замерзнет в этой халупе.

- А что же я сделаю? Топить-то нечем. Крышу с хлева и то уже сожгла. Солому мы с Дамеш сегодня из-под снега подбирали... и вот видишь, как она горит.

Шрынкуль подсела к огню, пошуровала в печке железными щипцами, да только много ль жару может быть от прелого камыша. Пламя вспыхивает и гаснет. Отчаяние овладело Шрынкуль.

- О, господи! Будет ли конец этой проклятой нужде?! Дома - одна вода! Второй день в животе пусто. Под ложечкой сосет - мочи нет. Что дальше-то, что? Как жить будем?!

И слезы покатились у нее по щекам.

У Кайракбая провалившиеся глаза, острые сухие скулы. Поблескивая голодными глазенками и кутаясь в дырявую шубу, смотрит на отца восьмилетний Тансык. Но особенно печальна и подавлена вконец исхудавшая Дамеш. С жалостью взглядывает она то на плачущую мать, то на застывшего в неизбывной тоске отца. На девушку больно смотреть; уж и следа не осталось от ее

молодости и красоты,- такой яркой, броской еще месяца два-три назад.

Не только голод угнетает ее, но и чувство какой-то неосознанной вины. Двое детей у Кайракбая - Дамеш и Тансык. С Тансыка, конечно, и спроса нет, но она, Дамеш, уже взрослая, ей шестнадцать уже стукнуло. В ее годы другие работают, родителей содержат. А что Дамеш? Чем она может помочь своим родителям, вскормившим и взлелеявшим ее? Два дня у них и крошки во рту не было. Так на сколько же их хватит еще? А главное - что впереди? Или их тоже постигнет участь Ултарака? Возьмутся они за руки, да и пойдут по миру? А потом замерзнут в каком-нибудь заброшенном сарае?

Сердце Дамеш сжимается от этих дум. Ей чудится, что она виновница всех их бед и несчастий. Боже милостивый, почему он не создал ее мужчиной? Тогда она могла бы стать батраком или, на худой конец, пойти собирать милостыню. Как бы там ни было, она не дала бы голодать родителям. И девушка заливается горькими слезами. Она плачет от бессилия и жалости к самой себе и родным.

Вечереет, в стылой землянке становится совсем темно. Сейчас бы печку растопить да лампу зажечь. Но нет ни топки, ни свечи. Прислонившись спиной к печке, согнулся Кайракбай. Уткнувшись носом ему под мышки, застыл Тансык. Рядом скрючилась, положив на братишку голову Дамеш. Чуть особняком, прямая, как кол в степи, застыла коленопреклоненная Шрынкуль. Все молчат, все думают свои невеселые думы.