Страница - 8

За стеной бушует буран. То словно зубами щелкает, то хохочет, то, надрываясь, плачет утробным голосом. Казалось, неотвратимый мрак и ледяная стужа задушили в своих объятиях весь мир.

Скрипнул снег, послышались шаги. Кто-то поскреб дверь. Потом, пошатываясь, ввалился в землянку.

- Эй, кто это?

- Божий гость...

- Несчастный, разве у нас что-нибудь найдешь? Да мы сами с голоду, как волки, воем. Пошел бы к баям!

Поскрипывая сапогами, - переминаясь с ноги на ногу, - гость умирающим голосом пролепетал:

- Голодный я, пеший. Никто в дом не пускает. Позвольте, ради аллаха, хотя бы переночевать у вас...

Шрынкуль вздохнула:

- Что ж... Устраивайся, ночуй.

***

- Эй!- позвала Шрынкуль мужа. - Подними же голову.

- Ну, что тебе?

- Так что же будем решать?

Кайракбай не ответил, только еще ниже повесил плечи.

- Ты встряхнись! Против божьей воли что сделаешь? Надо смириться. Иначе все околеем. Если у тебя не хватит смелости, то я ей сама все выскажу?.. Ну?

И через некоторое время Кайракбай пробубнил:

- Как хочешь.

- Доченька... Дамеш! - позвала Шрынкуль.

- Что, мама?

- Проснись. Послушай меня... Видишь, до чего мы дошли? Ведь вот так и умрем! А что делать?

- Не знаю, мама. Я бы с готовностью пожертвовала собой, если бы могла вас спасти. Только как?..

Дамеш захлебнулась от слез, не договорила.

- Родненькая... Доченька!..

- Что, мама?

- Знаешь, есть один выход. Только ты и можешь нас избавить от неминуемой смерти...

- Говори, мама! Я на все согласна. Может, удастся хотя бы Тансыка спасти.

- Если это сделаешь, мы все будем спасены.

- Ну, говори же, мама, говори!..

Шрынкуль помолчала, наконец решилась, заговорила:

- Милая, что о прошлом-то говорить, сама ведь знаешь: просватали мы тебя еще в детстве. Жених твой неожиданно умер в прошлом году. Теперь, по обычаям аменгерства, хочет тебя взять второй женой его старший брат. У нас с твоим отцом волосы дыбом встали, когда узнали об этом. Старались любой ценой спасти тебя от такой участи. Весь скот - пять-шесть голов - отдали баю, чтобы только расплатиться за твой калым. Тогда у нас было одно желание: отстоять тебя. Потому мы счастья тебе желали, за ровню мечтали выдать, но видишь, аллах рассудил иначе. Не внял он мольбе нашей. Теперь стоим у пропасти. И есть только один выход: пожертвовать тобой, чтобы спасти остальных. Мы хотим продать тебя, доченька!

- Мамочка! Продать! Да разве я вещь? Аллах, аллах!.. Но если такова ваша воля и я могу вас спасти, то я... готова...

- Правда, родненькая?

- Правда, мама! Я на все пойду...

- Тогда слушай. Тебя хочет взять второй женой Тлеумаганбет. Скотины он нам никакой не даст, но одну зиму прокормит всю нашу семью.

Сердце Дамеш захолонуло. Ее начала бить дрожь.

- Т... т... Тлеумаганбет?!

Тлеумаганбету лет шестьдесят. Он бай. Женил и отделил обоих сыновей. Было у него две жены, но младшая умерла летом. Так зачем теперь дряхлому старику молодица?! Уж лучше, пока не подох, отдал бы ее одному из сыновей. Пусть даже второй женой. Раз уже все равно ее продают, так хоть досталась бы она молодому!

Дамеш словно оцепенела. Хотелось ей дать волю слезам, но боялась обидеть и без того убитую мать.

Закусив губу, стараясь не издать ни звука, она молча плакала, чувствуя, как горячие слезы стекают на грудь.

Нищий, свернувшийся на подстилке, заворочался, застонал во сне. То ли бредил, то ли сон какой приснился.

- Эй, жена! - бормотал он. - Хлеб пригорает. Убери сковороду. Оторви кусок лепешки...

- Хле-е-еб!..

Сколько горя на свете из-за хлебушка! С голоду умирают, ходят по миру с сумой - такие хрупкие девушки, как Дамеш, продаются за бесценок, чтобы спасти отца-мать от голодной смерти. Будь ты проклята, нищета!..

- Доченька-а! - послышался дрожащий голос Шрынкуль.

- Что, маменька?

- Ну, как же решила-то?

- Да согласна я, мама, согласна! Ради вас, ради маленького Тансыка на все пойду... Хоть тысячу жизней отдам.

***

«...Дорогая Рахила! Ты жива, оказывается!

Про твою жизнь, про судьбу твою я только сегодня узнала. Давно уже мы не виделись. Тебе тогда было десять лет... Значит, уже седьмой год пошел с последней нашей встречи. Помнишь, осенью, когда мы ходили за водой, ты уселась на бугорок и горько заплакала. «Если б я могла поднять два ведра воды, -сказала ты, - я была бы самая счастливая на свете». А потом о многом еще тебе пришлось мечтать. Даже и о куске хлеба. В голодный год отец твой пошел по миру. Мать тронулась разумом. В трескучий мороз вы с ней навсегда покинули свою убогую землянку и, взявшись за руки, пошли по свету. Помню, стояла ты на сугробе, дрожала и говорила: «Как должен быть счастлив тот

человек, который никогда не разлучается с друзьями детства!» Нам было невыносимо грустно. Я тебя проводила до перевала за аулом. На бугре, где проходила дорога, мы с тобой обнялись и заплакали. Потом я еще долго смотрела вслед, как вы с мамой, спотыкаясь, брели по пустынной зимней дороге. Когда я пришла домой, у меня грудь была мокрой от слез.

...Тот день был лишь началом черного горя. Беды обрушились потом одна за другой. И нас настигла ваша участь. По нескольку дней крошки во рту не бывало. Грозила голодная смерть. Отец был готов просить милостыню, но мы с матерью не пускали его. Говорили, лучше умереть всем, чем вынести такой позор. Особенно тяжко было видеть Тансыка. Бедный мальчик пожелтел, высох, одни кости от него остались.

Покорно ждали смерти. Но о ней лишь говорить легко. И еще полбеды - умереть одному, но умирать всей семьей - страшно. Я бы без сожаления рассталась с жизнью, мне уж было все равно, но отец, мать, братишка! И я была бы счастлива погибнуть, если этой ценой могла бы спасти их.

Однако цена эта оказалась слишком ничтожной. Я ведь почти ничего не стоила. Ты же помнишь Тлеумаганбета? Да искоренится весь его поганый род! Он взял меня второй женой. Что я тебе скажу? Покорилась, смирилась...

Тлеумаганбет обязался прокормить нас зиму, но обещанья не выполнил. Я надеялась, что летом родители сами о себе позаботятся. Об этом я и отцу не раз говорила. Но Тлеумаганбет рассудил иначе. «Я вас содержал зиму, вы должны мне за это отработать», -заявил этот мерзавец. И получилось так, будто я за него по своей воле замуж пошла. Стал отец пасти байских овец, мать - носить воду, стирать, топить печи. Тансыку поручили присматривать за телятами. Сварливая

Каныш-байбише шипела, как змея, и не давала мне жизни. Босиканкой обзывала. Приблудной безродной тварью. И слова эти точно насквозь пронизывали меня. Заступиться некому, приходилось все покорно выслушивать. Вечерами мы, горемыки, собирались в своей землянке и все вместе плакали. И тогда становилось полегче.

Я уже не думала о лучшей доле, не надеялась, что изменится наша жизнь. Отупела, очерствела. Однако, оказывается, при старании можно разбить и самые крепкие оковы. Я в этом сама убедилась. Помнится, случилось это в мае. Дни стояли ласковые, теплые. Мы, бабы, собравшись в большой юрте, плели из конских волос недоуздки для жеребят. Вдруг вошли двое. Один из них - светлолицый, высокий, с едва намечающимися усиками, кучерявый, одетый по-городскому - мне как-то сразу приглянулся. Не знаю, почему, но я не могла от него оторвать глаз, как будто ждала от него какого-то чуда. Словно только он мог исцелить мою израненную душу.

Когда приезжали гости, особенно важные господа или начальники, бай и байбише старались меня скорее выгнать. Даже если я случайно заходила по каким-нибудь делам, меня едва ли не выталкивали взашей. Вначале я не могла сообразить, в чем тут дело, а потом задумываться начала: «Апырмай, отчего они так тревожатся? Или боятся, что я пожалуюсь начальству? А может, назло им и в самом деле как-нибудь пожаловаться?» И на этот раз, как только появился гость, стали они меня гнать. И такое тогда зло меня взяло, что я тут же решила: «Э, нет, не пойду». И смотрела на гостя не отрываясь. Но он как будто совсем не замечал меня. Байбише взъярилась, расшипелась, и я тут вдруг осмелела. До сих пор не пойму, как это у меня вырвалось.

- Вы начальником будете? - спросила я его.

- А тебе какое дело?! - в один голос взревели бай и байбише.

Вижу: гость насторожился, смотрит то на бая, то на байбише, то на меня и ждет.

- Если вы начальник, мне нужно с вами поговорить, - сказала я.

Гость улыбнулся:

- Ну, начальник я, положим, небольшой, но вы все же скажите.

Видно, бай чувствовал, о чем я хочу говорить, и прямо-таки рассвирепел.

- Выйди вон, собачья дочь! - зарычал он и схватил белый посох. - Сгинь!

- Пока не расскажу все начальнику, не уйду, - сказала я твердо.

И тогда бай начал меня бить. Ну, к побоям-то я, положим, привычная, обернулась, лицо скрыла, спину подставила, но он так меня саданул, что у меня в глазах потемнело. И вдруг все затихло. Я оглянулась и чуть не задохнулась от радости. Смотрю, стоит бай весь белый и трясется, а гость наставил на него пистолет. Посох валяется на полу. А у байбише челюсть отвалилась.

- Ну, выкладывай все, - сказал начальник. И хлынуло из меня тогда горе, как вода, прорвавшая запруду, и я сказала:

- Не обо мне речь. Я-то все стерплю. Но вырвите из когтей этого злодея моих родителей!

И пошла говорить.

И сказал мне начальник, выслушав все, что прошли те времена, когда женщин продавали, как скот.

- Советский суд, - сказал он, - заставит бая заплатить твоим родителям сполна за два года. А ты сможешь выйти замуж, за кого пожелаешь.

Мой благодетель оказался заведующим уездным отделом народного образования. Посадил он всех нас

на свою телегу и увез в город. Жил он в двухкомнатной квартире. Одну комнату отвел нам. Он намеревался быстро высудить у бая плату за труды отца и матери и поселить нас в каком-нибудь ауле поблизости. Однако дело затянулось. Бай упорно не приезжал в суд. Нашлись подкупленные свидетели. Совесть-то у всех разная. Были и такие, кто заступался за бая. В общем, прожили мы у начальника Хасена почти три месяца. И все за его счет. Нелегко было, конечно, стыдно, но сделать ничего не могли. Думали: вот получим через суд свою долю от бая, перво-наперво сполна расплатимся с ним.

...Был вечер. Моросил дождик. Я стояла у окна, задумчиво смотрела вдаль.

- Дамеш, - позвал меня кто-то, - выйди-ка, пожалуйста.

Я обернулась. У порога, приоткрыв дверь, стоял и улыбался мне Хасен. Сердце мое заколотилось. Хасен, продолжая улыбаться, спокойно сказал:

- Вот и осень пришла. Дети спешат на занятия. Пора и Тансыка определить в школу.

Я будто ошалела от радости, все благодарила и благодарила его. А он вдруг спрашивает:

- А может, сама желаешь учиться? Хочешь - я тебя устрою в школу? Сейчас многие женщины учатся. А ты еще совсем молода. Послушай мой совет: учись! Я помогу!

- Спасибо! - только и сказала я.

И уже на другой день переступила порог школы.

Лишь в середине зимы отец наконец рассчитался с баем. Честное слово, он получил в два раза больше голов скота, чем имел раньше. Родители сразу же обосновались в ауле в десяти верстах от города. Я осталась жить у Хасена, чтобы продолжать учебу. Такая уж доля родительская: даже о взрослых детях не перестают заботиться, перед самым отъездом в аул отец отвел меня в сторонку и сказал:

- Доченька, мы тебя оставляем здесь. Смотри: веди себя хорошо. Береги себя. Во всем советуйся с Хасеном. Среди людей он как ангел. И тебя он любит.

У меня сердце едва не выскочило из груди от этого слова - «любит». А что, подумала я впервые, может, и в самом деле нравлюсь я ему. Я ведь невнимательная, растяпа. Может, просто не замечала.

Проходила зиму в школу, грамоту одолела, писать малость научилась. Это была самая счастливая пора в моей жизни. Я никогда не думала, не мечтала о таком. И теперь я благодарна судьбе... Яркий весенний месяц май я встретила, как раскрывшийся цветок.

Я собиралась в аул. Отец обещал приехать за мной на подводе. Ничего не утаю от тебя. За день до отъезда Хасен повел меня в театр. И до этого, зимой, я несколько раз уже ходила туда с ним. Возвращались поздно. Стояла теплая майская ночь. Я была как пьяная. Хотелось бродить без конца по степи и всей грудью вдыхать сладкий весенний воздух. Я брела как во сне. Хасен взял меня под руку. Я невзначай прислонилась головой к его плечу, было немножко неловко, стыдно даже, но я ведь была готова бродить так всю ночь... Какое там!.. Всю жизнь! И никакой усталости не почувствовала бы. Всей душой я желала, чтобы это счастливое состояние длилось долго, долго...

Хасен был очень вежлив и чуток. Остановился вдруг, улыбнулся по обыкновению:

- Не станешь злиться, если я тебе что-то скажу?

- Нет, - ответила я, - говорите.

Он сказал.

Так мы и поженились с Хасеном. Стала я его верной спутницей в жизни. Засияла звезда моего счастья. Растет у нас сын. Весь в отца. Назвала его Октябрь. Кстати, вот одна мысленка пришла мне в голову, пока я пишу. Ты ведь грамотнее меня, учишься в больших школах, а мы готовимся к знаменательному тою - к

десятилетию Октября. Вот и описала бы к этому дню все, что пережила и перевидела. У тебя должно хорошо получиться, я читала одну твою заметку в газете. Опиши всю свою жизнь. Это будет твоим подарком к торжеству. Все подробно, как было, опиши: о том, как благодаря Советской власти мы свет увидели, как образование получили, как людьми стали. Не будь новой власти, давно бы наши косточки тлели в земле...

Что ты пережила после того, как мы расстались, я не знаю. Но представляю: нелегко ты достигла своей цели. Напиши в газету, обязательно напиши! Пусть люди прочтут. И я с ними тоже прочитаю.

Поздравляю тебя! Целую! Всего доброго!»

1927г.

ОДИН ШАГ

I

В предзакатный час пятеро аулчан собрались у скотного двора Алеке.

Было по-осеннему холодно. Пронизывающий ветер дул весь день, но к вечеру утих, и легкий морозец пощипывал лицо.

В ауле по-вечернему суматошливо, шумно: суетятся люди, ржут лошади, мычат коровы, блеют овцы. Женщины доят коров, мужчины выискивают в огромной отаре, вернувшейся с выпаса, своих овец, девушки-молодки, гремя ведрами, идут за водой. Кто-то кого-то проклинает. «Чтоб весь твой род пропал!»-желает кто-то кому-то; «Чтоб ты себе шею свернул!»-отвечает немедленно ему другой; еще кто-то недобрым словом поминает чьих-то отпрысков до седьмого колена; где-то хнычет ребенок: «Бабушка, хле-еба-а!» И все эти крики, ругань, плач бесследно исчезают, растворяясь в привычкой вечерней суете степного аула...

Казалось, пятеро мужчин возле скотного двора просто остановились, чтобы полюбоваться столь милой их сердцу картиной; такая жизнь, должно быть, представлялась им раем; ни о чем лучшем они и не мечтали, и если бы все это осталось вечным, неизменным, незыблемым, то они были бы довольны всем на свете.

Налегая грудью на белый посох, низко, по брови, нахлобучив теплый треух, стоял сам Алеке. С ним рядом, засунув руки в карманы, жуя табак и самодовольно поплевывая во все стороны, стоял его розовощекий, лоснящийся от жира сын Жумагул.

- Ну, так что же, ты говоришь, сделали с волостным? - спросил Алеке. Жумагул выплюнул жвачку и закончил:

- Как только дубина власти выпала из рук Сарсенбая, Сыздык, сын Омара, помчался в город, встретился с правителями. Там ведь сидит Курдегей, бывший когда-то волостным. Он еще, помнишь, Акрама вытащил из тюрьмы... И сейчас хорошее место занимает. Сыздык, оказывается, знаком с ним, когда тот еще судьей был. Ну, по старой дружбе он все ему и сделал...

- Выходит, его точно уберут?

- Говорят, да. Дела, кажется, собираются передать его кандидату. Но секретарь волисполкома решительно возражает. Говорит, байский сын...

- А кто этот, секретарь?

- Сын Ибрая из аула Бейсен.

- Э, знаю, знаю... Это тот самый дурень, который жил у Сатеке, был учителем и пытался запретить уразу¹. Он с самого начала прослыл смутьяном и задирой. Как прибыл, так и начал мутить народ. О, боже милостивый, что за наказание?! Чернь поганая голову стала поднимать! Это значит, дожили до хорошего, коли отпрыск Ибрая народом руководить вздумал!..

И вздохнул Алеке. Видно, старые добрые времена вспомнились ему. Дела, которые он вершил, когда был судьей-бием, а Ахмет - волостным.

- Ой-хой, прошло времечко золотое!..

Нургали молча слушал беседу отца с сыном. Он учительствует в этом ауле. Это невысокого роста, коренастый, чернолицый джигит. На нем старенькое, потертое пальто. На голове - кепка. Из-под нее выбиваются длинные курчавые волосы.

Секретаря волисполкома зовут Аманбаем. Он давний знакомый Нургали. Когда-то вместе учились в медресе, вместе росли, воспитывались. Были они

друзьями и даже единомышленниками. Потом, когда начали учительствовать, долго переписывались. Аманбай с детства был самым способным в классе. Все новое он узнавал всегда раньше всех. Рассказывая Нургали, он всегда всему давал свои оценки. В глазах Нургали Аманбай был запевалой, заводилой, наставником.

Нынче Нургали ненавидит Аманбая. Он считает, что Аманбай предал их былую дружбу, растоптал их товарищеские отношения.

В прошлом году Нургали учительствовал в ауле Ускенбая - это самый веселый аул во всей округе. Здесь, как говорится, были и девушки - забава для души, и кумыс - забава для плоти. В этом ауле Нургали не жил -блаженствовал.

Но кто-то тайком отправил в волисполком жалобу, дескать, учитель не столько детей учит, сколько за девками бегает, арак пьет, в карты играет... Председатель волисполкома вызвал его, крепко отчитал и решил перевести на другое место. Предстояла разлука с любимым аулом и со всеми его соблазнами. Что ждет его на новом месте - одному аллаху ведомо. И растерялся Нургали, побежал к старому другу Аманбаю, начал умолять: «Помоги... Не трогайте меня с места». А Аманбай, вместо того, чтобы посочувствовать и помочь, стал выговаривать: «Дружба дружбой, дорогой, а служба службой. За такие дела тебя не то что переводить, а вообще к школе близко подпускать нельзя!» С того дня и возненавидел Нургали бывшего своего друга. И обида на Аманбая скоро распространилась у него на всех коммунистов или тех, кто им сочувствует. Он полагал, что в партию идут либо ради денег, либо ради теплого местечка. Себя же он считал истинно национальным героем. И тешился тем, что без таких, как он, джигитов казахские аулы давно бы лишились своего исконного, извечного уклада.

Алеке приподнял голову и с явной насмешкой посмотрел на учителя, зябко кутавшегося на морозе в свое пальтишко, словно промокший русский рыбак на путине.

- Слушай, мулла, ты вроде бы учился вместе с сыном Ибрая? В каких вы отношениях?

- Да, знакомы мы... - промямлил Нургали.

- Да не о знакомстве я спрашиваю. Мне хочется знать, сможешь ли ты при необходимости как-то повлиять на него?

И в словах, и в ухмылке Алеке мелькнул укор: «Разве ты, бедняга, на что-нибудь способен!»

Нургали понял, что увиливать нечего, выгодней сказать правду.

- Нет. Мы в ссоре. Он меня за человека не считает. Они ведь все, коммунисты - начальники. На нас смотрят свысока...

- Может, вы просто так в ссоре,- вмешался в разговор Ербосын,- а то ведь коммунисты совсем не против учителей. Кто в этом ауле открыл школу? Коммунист Жуман! В каждом письме спрашивает: «Как со школой? Хорош ли учитель?» Если бы коммунисты ссорились с учителями, он бы так не писал...

Ербосын до сих пор безучастно стоял в сторонке и поглаживал бороду. Казалось, он был занят только своими мыслями. И то, что он так неожиданно задел учителя, явно не понравилось ни Алеке, ни его сыну, ни самому Нургали. Все трое вытаращили на него глаза.

- Все на свете знает Ереке, - насмешливо заметил Жумагул.

- Э, он ведь баловень новой власти. Любимчик! Кто еще и должен знать, как не он?! - съязвил и Алеке.

Насмешки разозлили Ербосына.

- Баловень я там или любимчик - не об этом речь. Думаю, в том нет большой беды, если я говорю то, что знаю. По-моему, коммунисты совсем не такие, как это

представляет учитель. Вот Жуман коммунист, а когда приезжает домой, то - как говорится - с дровами входит, с золой выходит. Никакой работы не чурается. А ведь какой пост занимает! Многим не чета. Начальник немалый, а ни перед кем не выставляется...

- А может, ты просто еще не видел? Иногда на него находит такая спесь, что и людей не замечает. Что на это скажешь? - налетел Жумагул.

- Для нас он не спесив. А если кого и не замечает, то это, вероятно, баев и их прихвостней. Из-за этого никто его кичливым не считает...

- У, чтоб ты провалился! Чтоб слова твои мерзкие в глотке камнем застряли! Чуть что - сразу начинают натравливать друг на друга: баи, бедняки! Ну, и что вы этим добьетесь? Видим мы, как твои Советы бедняка облагодетельствовали! Скотину они ему, что ли, дали? Соху-борону дали? Обложили налогом всех, у кого завелось хоть пять-шесть голов скота, вот и все добро от твоих Советов! В прошлом году на аульном собрании Жуман так трепался, словно рай собрался за день построить. А что сделал? Ну, школу он открыл. Вот и все. Да и то помещения не нашел, пока в моем доме не пристроились...

- В твоем доме! - отрезал Ербосын. - Можно подумать, бесплатно ты им дом уступил. Ты же за это деньги дерешь!

Алеке возмутился:

- Что он мелет, этот щенок, нажравшийся дерьма?! Без ваших денег я что, с голоду бы подох?! От кочевья бы отстал?! Неблагодарные! Добра не помнят! Я им дом уступил, чтобы они своих стервецов учили, а они...

Жумагул прервал отца. Зачем слова тратить на таких, как Ербосын? Да разве он достоин такой чести? Кто он, этот Ербосын?! Их же батрак! Холуй, которого и к порогу раньше не подпускали! А теперь, ишь, осмеливается возражать баю?! Это своему бывшему господину?! Боже, срам-то какой! Позор-то, позор!..

Прислушиваясь к этой короткой перепалке, учитель Нургали сделал для себя вывод: Алеке - почтенный, добрый, уважаемый человек, а Ербосын - шалопут, человек недостойный и неблагодарный...

С заходом солнца разошлись по домам. Байская сноха Кульбарша стояла в сенцах возле самовара, из трубы коего вырывалось яркое пламя. В сгущающихся сумерках молодая женщина в этом отблеске выглядела райской девой. Во всяком случае, учителю она показалась именно такой. Нургали невольно залюбовался ею. Он видел ее каждый день, но не полагал, что она может быть такой прекрасной. «Хм... надо, пожалуй, это иметь в виду», - подумал он...