Страница - 4

- Не могу, - упрямо твердил Семен. - Спасибо тебе, конечно за все, за участие… но в городе мы разойдемся.

От неожиданности, я покраснела точно «злой» перец:

- Ну и пожалуйста! Нечего и города дожидаться. Прощай! - я взяла свою сумку и вышла из вагона… прошла один, другой, третий - все время рыская глазами, найти укромный уголок - спрятаться. Почему-то была убеждена - Семен кинется меня искать. Так и доплелась до хвостового тамбура. Стоя, ехала до города. Семен и не собирался бежать за мной. А я-то, дура, воо­душевилась… Чему радовалась? Только тут до меня дошло, что я не знаю его настоящего имени. Он все талдычил про какие-то сложности… А я? А я, не переставая, как заведенная думала про дурацкий Людкин самовар «подарочный», который мне всучили в дорогу, потому что «у них и так три», и, который оставила в вагоне Семена, а он, само собой забудет его в поезде… А может он мне все наврал? Но шутки ради о таком не говорят - мать пишет, что умер отец, а отец – жив! А зачем ему хотелось не в свою смену выходить в море, откуда ему было известно, что произойдет трагедия, то есть, он намеревался «самоубиться»? Но откуда он знал? А если он диверсант, шпион? Я, как Маруся Мордоплюева, верила всему…

В меня будто черт вселился - бегом понеслась назад. Поезд медленно пребывал к назначению и, как только он остановился, я цепко ухватила этого лже-Семена за рукав:

-     Стой, не уйдешь… где мой термос? Самовар? Шпик! Я те­

перь все поняла! Вот откроется дверь… и я закричу - «Милиция!!!»

21

- Алексей Иванович! Этот конверт необходимо отнести на почту!

- Хорошо-хорошо. Почему немедленно?

- Я сказала - немедленно?

- А разве - нет? Мария Львовна, за окном уже, - он одернул занавеску. - Даже не вечер - ночь. Лучше, давайте выпьем чайку и я пойду к себе. А завтра, поутру или к обеду ближе, мы за­ймемся этим конвертом…

- Но вы хоть осознаете - здесь явная ошибка!

- Ошибка длиной в фамилию, имя, отчество и адрес? Думаю - многовато.

- Да, разумеется… Но это-то меня и пугает!

- Потому не думайте о нем, я его спрячу или унесу с собой. А теперь - чай!

В дверь позвонили - то была Глафира, она держала на руках четырех-пятигодовалого черноголового херувима, а тот выкру­чивался изо всех сил до тех пор, пока его не поставили на пол. Взмокший от пота, он протянул ладошку мне:

- Гиыоргиый!

- Георгий, - Глафира развернула маленькую фигурку к Алек­сею Ивановичу. - Руку подают мужчинам.

- А женчиынам? Не подают што ли?

- Только если она первая соизволит тебе подать руку для знакомства…

Малышок, как ни в чем не бывало, развернулся к Алексею Ивановичу:

- Гиыоргиый!

- Алексей, - тот, пожав ладонь, заинтересованно улыбнулся. - От тебя вкусно пахнет, Георгий. Ты, случайно не на кондитер­ской фабрике явился?

- Нэт, - ответ был кратким. Не обращая внимания на взрос­лых, мальчик отправился вглубь квартиры.

- Мария Львовна, не волнуйтесь, он ничего не возьмет и не испортит… Я зашла с тем, чтобы пригласить на ужин… и отдать вам вот это, - она протянула мне дневник. - Случайно захватила вместе с бельем. Как он туда попал, ума не приложу?

Георгий появился в коридоре без своего комбинезона, и, то­ном, не терпящим возражения, произнес:

- Сиыгодняа я начуюсь здэс. А завтра ты, - указывая в мою сторону. - Начуйыш у миняа!

Я невольно залилась смехом так, как могла позволить себе только в детстве:

- Я согласна!

- А ти? - Жорик грозно посмотрел на бабку.

- Это неудобно, Георгий, - засуетилась та.

- Удобно, удобно! Вон, Алексей Иванович сходит к вам в гости. А мы переночуем здесь. Но - завтра, - я пыталась изобра­зить строгость. - Я буду твоим гостем, так Гуыоргиый?

- Так!

- Ну ладно, - бабка обреченно покачала головой. - В случае чего - позвоните. - Глафира Владимировна написала свой номер в блокнот, подле телефонной трубки в прихожей.

…Когда мы с малышом оказались наедине, я вдруг испуга­лась, что не справлюсь. Но то были доли секунды неуверенно­сти. Георгий подбежал, подкатился ко мне, обнял ноги:

- Я лублу тиыбяа. И мы поженимса!

- Так быстро? - я научилась у Алексея Ивановича не теряться в словах.

- Пащему - быстра? Сначала - пакушаим.

Его уморительные заключения вызвали во мне новую волну смеха. Я хохотала до слез, а затем, просто стала плакать… вос­поминания нахлынули на меня с той же силой. Георгий от такой реакции слегка оробел:

- Ти плачиыж? Думаиж, я тэбя буду бить? Заставлять даиыт афцу, казу там? Нэт!

Слезы у меня высохли мгновенно:

- Что ты будешь есть, мой господин?

Жорик просиял.

- Всо! - он наотмашь ударил ладошкой по стиральной машинке.

* * *

«Несмотря на мой пронзительный визг, Семен, обернувшись ко мне, улыбнулся такой спокойной и открытой, и я бы даже сказала, беззащитной, улыбкой:

- На, - он протянул мне корзинку с термосом и «подароч­ным» самоварчиком. Я выхватила корзинку, будто он мне ее не отдавал, а дразнил.

- Как тебя зовут? Это ведь не тайна? - спросила я тише, но довольно строго и сухо. В этот момент нас захлестнула толпа приезжающих-отъезжающих, и своим громким гомоном по­глотила мой вопрос.

- Потом. Давай выберемся отсюда.

Мы вышли со станции вокзала и двинулись по площади. По­шел дождь. Холодный, остро-колючий, с ветром. Постепенно он переходил в снег. Мы остановились друг против друга. На его ресницах блестели снежинки, а стаяв, падали, как слезы, на щеки.

- Ну, пока, Наташка…

- Нет, не пока! Я тебя выдворила из жилища - это свинство с моей стороны, но ведь я объяснила почему. Извини еще раз… - и тоном, во много крат миролюбивее, спросила. - Куда ты теперь?

Семен пожал плечами.

- Честно? Не знаю.

- Ну, почему не домой?

- Там никто не живет. Я был… сто раз. Осторожно, не обна­руживая себя явно…

- Ладно, что мерзнуть-то на ветру, - я стучала одной ногой по другой. - П-поехали ко мне.

И опять проглотила обезоруживающую улыбку.

- К тебе? А не боишься шпиона-лазутчика?

- Боюсь, конечно, но не сильно… Знаешь, на свете есть что- то гораздо более страшное и зловещее, - и вспомнив про пустой холодильник в квартире, добавила. - Вот, только возьмем по дороге пельменей и хлеба…»

22

Мы включили телевизор, и, играя, валялись на широком двуспальном диване, который был сплошь покрыт Тараскиными модельками, паровозиками, медведями.

Георгий был на редкость не надоедливым и самостоятель­ным. Он увлеченно играл сам с собой, и тем позволял мне наблюдать у себя в квартире внезапную, хоть и ненадолго посе­лившуюся радость, а быть может, и счастье. Я взглянула на часы - близился полдень, а мы не завтракали. Я озабоченно вскочила.

- Жорик, дорогой, ты наверное проголодался? А я-то валяюсь себе…

- Эта та мнэ и нравыца! Нэ пычькаищь, я сам скажу кагда нада! Я же музчина!

Я, присев на краешек дивана, ощутила, как во мне просыпа­ется мать-воспитательница.

- Хочешь, я тебе почитаю?

- Нэть! Я сам почытаю. И нэ нада стул ставыть! - Георгий ба­лансировал на диване, широко расставив ноги для равновесия. Наконец, сосредоточился, нахмурившись, скорчил зловещую гримасу. Потом никак не мог пристроить свои руки, и, затем сложил кренделем на груди, как Наполеон. И вкрадчиво, по слогам, стал декламировать. - На сэвэрэ дыкам, - тут его руки взметнулись вверх, растопыренные пальцы были напряжены добела. - На голай вирщине стаит адынока, - руки вытянулись по швам. От резкого движения, Георгий чуть не свалился - диван плохо годился в качестве сцены. - Со… сна, - в этом месте он начал ожесточенно тереть кулаками глаза. Я рассмеялась. - Чо смиесся? Нэ буду дальщи, - обиделся Жорик.

- Нет-нет, Георгий, не обращай внимания, это я так… Про­должай.

- И дрэмлит, качаяс, и снэгам сыпучьим Одэтта, как рыза она… - в эту секунду заголосили телефон и дверной звонок одновременно, послышался звук бряцающих ключей. Мы с Георгием выбежали в коридор, а там стояла Глафира Владими­ровна с красавицей-грузинкой, лет 18-ти, которая совершенно неожиданно присела в реверансе. В наше время это можно увидеть только в кино.

- Натэлла, - представилась девушка. - Здравствуйте.

- Мария Львовна. Добрый день, проходите.

- Очень приятно, - но договорить не пришлось. Пулей под­летел и запрыгнул на нее всей своей пухлой тушкой Винни-пуха Георгий. Они заговорили по-грузински. Глафира всплеснула руками:

- Что он вам здесь натворил!

Я кинулась на защиту.

- Ничего особенного. Фира, он мне даже Лермонтова читал. Георгий на секунду отлип от Натэллы.

- Я чыталь пра бэдную Одэтту.

В который раз я не сдержалась и прыснула.

- А разве не про одинокую сосну?

- Нэть, там дальщи пра сон, палму… Я есть хачу! Глафира Владимировна опять взмахнула руками.

- Не знаю, за что браться!

На пороге появился улыбающийся Алексей Иванович. Ни­когда не теряющий самообладания, он ее мягко осадил.

- Фира, Натэлла и Георгий - на кухню: готовить обед, а я помогу Марии Львовне приготовить комнату к праздничному столу.

Оставшись наедине с Алексеем Ивановичем, я отчетливо почувствовала, что этого человека знаю всю жизнь. И знаю так хорошо, что если б не знала - меня бы не было! Впрочем, я также думала про Осю. И даже, когда он уже год лежал в клинике, и все было понятно - любая последующая операция, любая пере­садка костного мозга может закончиться мгновенной смертью. Какая-то неведомая нить связывала его пульс с моим и не давала упасть духом. Надежда была в тысячу раз сильнее реальности и побеждала. Поэтому, наверное, когда нам объявили, что Оси нет, это известие обрушилось неожиданно, как снег в июле. Родные Оси - кто уехал заграницу, кто умер, то есть, не было никого у него, кроме нас. Славик тоже сильно переживал, и держался только как пример мне. А я его мужество расценива­ла, как черствость и холодность… Какой ужас!.. Осю хоронили из больницы. Свою квартиру он давно, жестом доброй воли и дружбы, отписал Тарасу. И Славик воспринимал это абсолютно как норму. По указке Оси, Славик сделал в квартире хороший ремонт, обставил мебелью - чтобы было, где Тараске жить, вер­нувшись из армии.

…Когда захлопнулась крышка гроба, я разрыдалась похлеще деревенских баб. А после был кромешный сумбур. Я обледене­ла, и осталась наедине с ношей, которая не была посильной. Хо­дила сомнамбулой по дому, не ела, не спала… В конце концов, написала Тарасу письмо, прощальное письмо, взяв с него слово, никогда не раскрывать нашей… моей прошлой, а его - будущей, тайны. Отправив письмо, легла в ванну и перерезала вены… Спас меня Славик, вернувшийся домой раньше обычного. По­том помню смутно, уже со слов Славика - реанимация, психи­атрия…

Все эти мысли пробежали у меня в голове, пока мы с Алек­сеем Ивановичем собирали игрушки, модельки, раскиданные по всей квартире.

- О чем вы думаете? - спросил меня Алексей Иванович.

- О чем? - я будто только проснулась. - О том, что вот, Георгий - это будущее, - сказала я первое, что пришло в голову.

- А вот и нет, Мария Львовна. Георгий для вас - память.

Я устало и тяжело приземлилась в кресле.

- Ну, как же так, Алексей Иванович, даже эти слова, кото­рые я произношу, моментально переходят в прошлое. Будущее нам неведомо. А настоящее - такое зыбкое и скоротечное, что его никаким прибором не зафиксировать.

- Вот тут вы заблуждаетесь! Не во всем. Про прошлое - это верно, про будущее - почти. Почти, потому что оно предска­зуемо, а не неведомо. А настоящее… настоящее, Мария Львовна - это вы. То есть, в ткани времени.

- Листа Мебиуса… с эскалатора?

- Пусть так, хотя это был пример, - он произнес слегка обиженно. - Пусть так упрощенно. Но настоящее - это есть сам человек. Теперь вы понимаете, почему я тогда уточнился, мол, человек - есть время, но не часы и не будильник? Человек - это ВРЕМЯ НАСТОЯЩЕЕ, и всегда настоящее. Он ловит эмоции из эфира, отражает их в эфир, а оттуда они попадают… попадают в НАСТОЯЩУЮ цель. Цель ВАШЕГО настоящего, что плывет по реке времени, но с противоположным знаком, помните - ±? И вы переговариваетесь так, вернее, общаетесь, еще не видя и не зная друг друга. Но это очень важно, в случае встреч - вы ни­когда мимо друг друга не пройдете. Вы будете почти все знать о нем, а он или она - о вас. Это почти опережающее отражение. По Анохину, или Вундту, но гораздо глубже! Они не принимали во внимание главного, что ткань человека - время. А эмоции - это его, времени, вечный двигатель. Они дошли до отражения, но не могли его применить. По-че-му? Потому что предвосхищение, интуицию, творчество они вязали с тканью самого человека. Мария Львовна, а вы теперь знаете, что интуиция, творчество - вне, и это память! Ну? Помните про Крысиного Короля?

- О-о… Да.

- Мы найдем вашего Славика. Я в этом убежден, Мария Львовна.

-     Откуда у вас эта уверенность?

-     Я ее читаю по вашему лицу. Все отражено в ваших глазах.

С кухни раздалось:

- Эй, спорщики, обед готов!

Я оглянулась вокруг:

- А мы еще не все убрали…

* * *

«Прежде чем подать пельмени на стол, я из кипятка отбро­сила их на дуршлаг, чтобы стекла вода. Так всегда делала мама.

Мы сидели друг против друга, на кухне. Я потчевала своего недавнего врага, и удивлялась сама себе.

- Ну, так, как вас теперь называть, сударь? Я помню, был детектив с таким названием.

Семен утвердительно кивнул.

- Да уж, детектив почти получился… Наташа, ты хо­рошая девчонка. Мне не хочется тебе врать. Честно говоря, я вообще ложь не терплю! Но… так получилось, что я не могу… пока раскрыть тебе правды. Отчасти - потому что я сам запутал­ся, а еще и оттого, что…

- Да ладно, не оправдывайся! - перебила я его. - Только Семеном называть я тебя не буду. Давай… Алешей, что ли? А?

- Ну… - замялся мой гость. - Алешей, так Алешей.

- Чаю налить?

- А ты заварила?

- Нет. Вот, растяпа! Я сама эти пакетики ненавижу! - встав из-за стола, ополоснула заварочный чайник, спиной чув­ствуя взгляд Алеши на себе.

- Наташ, ты сядь, я сам, - заваривая чай, Алеша вдруг за­стыл, надолго уставился в окно. Мне это очень знакомо, потому как я за собой замечала такую привычку. Вроде не думаешь ни о чем, а потом - мысли, словно шальные, полетят неудержимо, как салазки с ледяной горы. Очнувшись, Леша сказал. - Там, на даче, я тебе столько всего нагородил, защищался. Дурак! Как это

говорится, «русский мужик живет задним умом»?

- Да не только русский, - с удовольствием чувствуя по­тепление в отношениях, я откусывала бутерброд с абрикосовым джемом. Тем временем, Леша сел на табуретку верхом.

- Понимаешь, это письмо мамино действительно сбило меня с толку, оно было необычным…

- Ну, еще бы!

- Помолчи, пожалуйста, - он будто съежился. И продол­жал говорить уже не мне, а самому себе. - Фразы отрывистые, колкие, такие, знаешь, как закодированные… Будто я читал не глазами, а крутил в руках звуковое письмо. А там - вместо слов - крики чаек. Такие жалобные и пугающие одновременно, и невыносимые, как звук железа по стеклу. Мне даже почерк по­казался странным: не буквы, а колышки. Тогда, по прочтению, я понял, что они развелись.

- Что? - я чуть не подавилась куском хлеба.

- Ну, понимаешь, так говорят, он для меня умер, когда рвут с другом.

- Но ведь муж - не друг…

- Да, не друг. Но ты не можешь представить маму. Она для меня-то всегда была самой волшебной загадкой. И непред­сказуемостью. Письмо пришло прямо под дембель. Я действи­тельно ходил звонить, и был удивлен спокойным, достаточно спокойным, голосом отца. Но именно его спокойствие заставило перечитать письмо заново. И вот тогда-то до меня и дошло…

- Что?

- То, что с мамой что-то случилось. Я звонил еще и еще, а к трубке подходил отец и отец… И мне стало страшно.

- Ну почему ты не спросил ничего?

- Потому что дал клятву!

-     Ничего не понимаю. Ну ладно, а про Семена тоже наврал?

- Нет, - разливая чай, говорил Алеша. - Про Семена, как раз, не наврал. Кроме того, что, конечно, в Сибирь я к нему не ездил… Я от Семки узнал, что его родня сгорела… И про девчонку его тоже… Ох, как он переживал! Приехал в часть с пепелища, волком выл… Вот, тогда-то мы и закорешились. А демобилизовавшись, вышли на материк, а ехать ему некуда,

и меня тоже какой-то черт удерживал… Сдали мы проездные, познакомились с ребятами из спортивной школы подводников, оформились инструкторами. Нелегально, конечно. И недели не проработав, Семка погиб. До сих пор терзают сомнения - не было ли здесь его воли…

- О, Господи! - я даже перекрестилась.

- Оставшись один, я тут же уволился. Позвонил домой, а трубку снимает женщина, и голос у нее веселый, паскудный такой… И слышу в доме голос отца. Вот это меня и подмыло: откатать телеграмму. Девчонку на почте еле уболтал: ни в ка­кую без свидетельства! Телеграммку отбил и устроился возле комендатуры «в засаде». На следующий день прилетает отец. Я увидел его и остолбенел: он худой, белый весь, ходит сам не свой, ну, там-то ему сказали, что, мол, отслужил и отбыл… Он телеграмму им тычет, а в комендатуре - никак нет, чья-то паскудная шутка! Отец стал похожим на дедов старый плащ, и со слезами - в аэропорт.

- А ты?

-     А я… струсил.

-     Господи, Боже мой! Ну, а потом?

- А потом приехал сюда. Прихожу вечером. Вижу - в нашей квартире - шторы не те, сижу, жду, но ни мать, ни отец не выходят…

- А спросить у соседей нельзя было?

- Это же - обнаружить себя…

- Что значит - обнаружить? Ты что - полудурок?! Изви­ни…

- У меня нет даже документов, нормальных, граждан­ских. И я наверняка - в розыске…

- Как? Ах, да… Тем более! К чему тебе весь этот бардак? Человек без паспорта, ни кола, ни двора, ни в чем неповинные родители, а ты… Ты свою трусость культивируешь!

- Но-но! Тебе легко ярлыки навешивать!

- А что - но-но? - возмущению моему не было предела. - Что - у отца или матери нет работы? Друзей, в конце концов? Или в нашем городе нет «Справки»? Или нет сотовых телефо­нов? Знаешь, моя мама в детстве мне рассказывала сказку. О том,

что слезы счастья улетают на солнце для того, чтобы оно лучше блестело. А слезы горя падают в землю, и из них вырастают де­ревья. Слезы стыда превращаются в камни, и они пригодны для строительства. А слезы трусости уничтожают и деревья, и камни, и солнечные лучи! И того, из кого исходят. И не перебивай меня! У меня нет ни отца, ни матери! Я знаю, что такое - их потерять! И это не подвох, не ошибка, а самая, что ни на есть - жизнь! Ты, послав телеграмму свою идиотскую, конечно, совершил зло, и реальное! Но нет на свете матери или отца, которые не хотели бы обнять своего пропавшего, живого ребенка, пусть даже круглого дурака, по жизни, - говоря эти слова, я не заметила, что соскочила со стула, и вышагивала по кухне, по коридору и обратно, а за­кончив монолог, почувствовала, что боюсь получить «по морде» за излишнюю прямоту. Я даже не сразу осмелилась посмотреть в Алешкины глаза. Но он был удивительно добродушен.

- Ты, прям, как замполит! Но слова твои хороши для пропаганды, и малоприменимы к жизни, в данном, конкретном случае…

Я завелась.

- Ну, знаешь! Мне иногда, а сейчас кон-кре-тно кажется, что у тебя крышак-то не на месте!

- А вот здесь неувязочка - на месте. Сдвинутых на службу не призывают. Так что, на этот счет у меня и справочка есть.

Я взгромоздилась на кухонный стульчик коленками, опер­лась локтями о стол, а в ладони уронила подбородок.

- Эх, Алеша! Я тебе справочек рулон напишу. Жаль толь­ко мозгов от этого не прибавится. Все, сиди здесь, отдыхай. Мне - на дежурство.

Пока я собиралась, он наверняка мне парировал что-нибудь про политрука или еще кого, но я демонстративно закрыла уши руками, быстро оделась и вышла вон из квартиры, хлопнув дверью.

…На работе, закончив вечерний моцион, взглянула на часы. 22.15. Я ни на минуту не переставала думать о своем «постояль­це». Что-то в нем, все же, было не так… И казалось странным… И даже не наличие, так называемой тайны, о которой он твер­дил, а что-то еще… А может, я так думала из-за того, что в его

лексиконе, практически, не звучали ругательные слова, сленг? Но ведь он был три года вне «городских сумасшедших». Ан нет! Вон, Димка - тоже пришел из армии, оглянулся по сторонам два-три раза, и его нельзя было отличить от сверстников, не нюхавших пороха. Я набрала номер.

- Дима, привет.

- Натаха? Вот те на!

- Ты можешь мне перезвонить? - и через минуту я разго­варивала с братом. - Скажи, Дим, только безо всяких там дурац­ких подколов, откуда у тебя взялся строитель Семен?

- О-о-о! Началось! У тебя - мания преследования, под­руга! Да съехал он уже, успокойся.

- Дим, он не съехал. Он у меня ночует, а я дежурю.

- Ну ты даешь! Взрослеешь на глазах. А что - пацан здо­ровый, симпатичный, почти поручик Ржевский!

- Я же просила!..

- В нашем дачном городке он появился весной, и сразу устроился к Потапу. Тот у себя беседку в виде яхты строил, а парень этот, Семен, через забор стал ему ЦУ давать. Ну, ребята строители естественно возмутились, мол, раз такой умный, иди и сам попробуй… А тот взял и пошел. Потап не нарадовался. А Семен ему веранду перестелил, балкон, рассказал, какой тип древесины и где надо использовать… Зачем тебе этот триппер?

- А документы он тебе показывал?

Димка уже рычал.

- Показывал. Семен Приставкин. Увольнительная дем­бельская справка.

- А ничего такого необычного за ним не замечал?

- Я? Нет. Ты Людку спроси.

Я, было, намеревалась бросить трубку, но Людка уже гово­рила.

- Наташ, да нормальный он парень! Как раз тот слу­чай, что называется, «вышел телом и лицом - спасибо матери с отцом!» Вежливый. Но скрытный. Вечерами уезжал, по- видимому, в город. А один раз, приехал под утро, я не спала - слышала, как он, затыкая полотенцем рот, рыдал. Я думаю, это из-за девчонки той.

• Ой, ладно, спасибо…
• Нет, я хочу тебе первой сказать.
• Что? - я насторожилась.
• Наташка, я - беременна!
• Да что ты! Какой срок?
• Срок маленький, одних месячных только не было. Но я боюсь идти к гинекологу: начнут тыркать - и опять выкидыш! А по тестам - 100 процентов! - и перейдя на шепот. - У меня и грудь набухать начала.
• Ну… помолчим пока… чтоб не сглазить. И не болтай! А через пару недель, приезжай, я тебя покажу классному специ­алисту.
• Наташ, - Людка жалобно скулила. - А я совсем не хочу соленого…
• Ну и что? Это что - признак беременности, что ли? Вот, Димка всегда соленое хочет - посчитай у него срок.
• Ха-ха-ха-ха! Наташ, ты присмотрись к этому парню, по-моему, ты ему приглянулась.
• Да ну тебя… Пока.

Я прилепилась лбом к оконному стеклу: старый уличный фонарь, раскачиваемый ветром, казалось, вот-вот сорвется с про­водка… «Да… А вдруг это и есть судьба?» Сделав шаг назад, и расфокусировав взгляд, обнаружила свое отражение, как в зерка­ле: волосы висят, как пакля… В парикмахерскую сходить, что ли? Ох, до чего же я неинтересная… А вот, мама!..

• Сестра! - послышалось из палаты, и я понеслась на зов…»
• Не убрали - ничего страшного, - заявила Глафира Вла­димировна. - Мы так и догадались. Накрыли стол на кухне. Тем паче, что Георгий успел и поесть… А Натэлла уходит.
• Как? - я дотронулась до плеча девушки.
• Неудобно, - Натэлла смущенно прикрыла глаза.

- Очень даже удобно, - сказала я. - Иди сюда.

Натэлла послушно прошла в гостиную. А Глафира разбира­лась с Алексеем Ивановичем.

- Можно мне вами чуть-чуть покомандовать?

- Сегодня или всегда? - заулыбался Алексей Иванович.

- Сегодня-сегодня! Принесите, пожалуйста, от меня кор­зину с фруктами. Она - там, в прихожей… Я приготовила, но тяжело, да и скользко…

- Хорошо, принесу. А вы начинайте трапезничать: все равно, не уместимся на кухне.

- Уместимся, - заверила Фира. - Да только вы - поживей!

За Алексеем Ивановичем закрылась дверь, и главным героем на сцене стал Георгий.

- Баба! Я прыеду к ацу нэ адын, а с жьиной! - Натэлла ему что-то сказала по-грузински. - Ты щто - нэ сагласна? - обращаясь ко мне, возмутился «жених».

- Но у меня есть муж, Жорик…

- Гдэ?

- Я и сама хотела бы это знать… - дабы скрыть слезы, я вышла в другую комнату. Ко мне неслышно подошла Натэлла.

- Нэ пэчальтэсь, всэ наладыться. Ссоры укрэпляют лю­бовь.

- Девочка, но мы не ссорились. Муж просто ушел, на­писав записку, что делает это для моего счастья, а я… не могу без него жить.

- Значыть, и он нэ можит. Остынет, одумаеться, и будит любить очэнь-очэнь!

- Ната! - вбежал Георгий. - Я апьять забыль, что значыть рызай?

- Нэ рызай, а ризой. Риза - это наряд, платье.

- А-а… - разочарованно пропел Георгий. - Платя?

- Ладно, Натэлла, пойдемте к столу.

К этому времени подошел Алексей Иванович. И, как из вол­шебной корзинки, среди поздней, уже снежной осени, на блюде появились виноград, гранаты, хурма, орехи, айвовое варенье и еще уйма неизвестных вкусностей кавказской кухни. Глафира выудила из бульона гуся. Золотистый бульон был разлит всем присутствующим. А на главное блюдо претендовали хинкали. Я не могла сдержать восторга.

- Глафира Владимировна, когда вы успели?

- Ай, Мария Львовна, разве во времени дело? Была б коровка да курочка, а приготовит и дурочка! Это моя мама мне всегда говорила.

- Ваша мама, Глаша, была удивительно мудрая женщина. Вопрос – успеем - не успеем, ко времени не имеет никакого от­ношения.

- Как так? - спросила Натэлла, и тут же потупила глаза в тарелку.

Глафира, в шутку, занесла половник над головой Алексея Ивановича.

- Мы с вами не в лаборатории, а на кухне! Я уже устала.

- Ах, устала, - не унимался Алексей Иванович. - Отчего, скажите-ка на милость, дорогуша?

Тут подскочил Георгий с вилкой в руках.

- Алэксэй! Нэ смэй абыжять бабулу! Будишь имет дэло са мной!

- Да я и не думал ее обижать, - изображал страх перед воином Алексей Иванович.

- А можит, ты думаль жэнытьсяна нэй?

Все рассмеялись.

- Не-ет! Вот, на Марии Львовне - думал.

Георгий одним махом перепрыгнул через Натэллу, бабку и меня. Встав в воинственную позу перед Алексеем Ивановичем, он стукнул кулаком по столу.

- Ти апаздаль, Алэксэй! Я истчо ночу ей абьивиль, щто ана - мая жьина!

- Эх, вон оно как оборачивается! Значит, вы все против меня? И бабка твоя и ты, плюшевый мой рыцарь? - с этими сло­вами он ласково обхватил Георгия и закружил, выходя из кухни в коридор, а затем в гостиную. Послышалась возня, и наконец, смех Георгия. Все на кухне с облегчением вздохнули.

Глафира Владимировна, задумчиво отнимая с грозди вино­града по ягоде, между тем серьезно поглядела на меня:

- Мария Львовна! В каждой шутке, как говорится, есть доля шутки. Ради всего святого, не примите меня за парламента­рия… но с тех пор, как Алексей Иванович познакомился с вами, его будто подменили. Конечно, он остается - не от мира сего, что

он демонстрирует ежесекундно… Но, в целом…

- Глафира Владимировна, умоляю вас…

В разговор вступила Натэлла:

- Тетенька, конечно - это любовь, но любовь у Марии Львовны к мужу ее.

Тут в дверном проеме возникли оба горе-жениха, и тот, кто постарше процитировал:

- «…но я другому отдана и буду век ему верна».

Глафира привычным жестом вскинула руки:

- Фу, как нехорошо подслушивать!

- А мы не нарочно. Мы не виноваты!

- Миы нэ виынаватиы, - вторил Георгий.

Зазвонил телефон. Алексей Иванович, помня о былой оплошности, поднес трубку мне. Я схватила ее судорожно:

- Алло, алло! Алексей Иванович, это - вы? - на другом конце провода повесили трубку.

Все замерли. Я растерянно смотрела на окружающих:

- Не понимаю, не понимаю… как у меня вылетело с губ ваше имя…

- Ну, уж, здесь, точно, нет вины Алексея Ивановича, - Глаша убирала со стола.

А я уронила голову в кухонное полотенце и заплакала на­взрыд, отчаянию не было предела. Вокруг - перешли на шепот, махали о чем-то руками, словно птицы - я ощущала это по движе­нию воздуха. Натэлла бережно обняла меня и провела в спальню.

Я подняла на нее свое мокрое скомканное лицо:

- Ну, почему так? Где искать справедливости?

- Есть восточная, если не ошибаюсь, японская максима: «Не верь, не бойся, не проси». Мне… иногда помогает.

- Натэлла! Это - арестантская поговорка, лагерный посту­лат… о нем упоминали и Шаламов и Солженицын в «Архипела­ге…» Да и как он может мне помочь? Не верь - не верить тому, что муж ушел и сын погиб… не бояться их ждать, не просить помощи ниоткуда? То есть - бездействовать?

- Извините, я не знала, что у вас погиб сын… очень со­жалею…

От ее слов я рухнула, как подкошенная, в подушку и в оче-

редной раз завыла, как раненая зверюга, представив, что эта девчонка могла бы стать моей невесткой. Рукой нащупала за­бытую Георгием модельку - мысли мгновенно перенесли меня к Алексею Ивановичу, к его теории времени-человека, к той без­упречной уверенности его, что Славик непременно отыщется… Что он своей теорией вернул меня, заблудшую овцу, как звезду - на свою орбиту. Приняв вертикальное положение, обнаружила - слезы высохли, как небывало:

- Натэлла, девочка моя, я сознаю, что несдержанностью чувств могу произвести отталкивающее впечатление. Я… была совсем другой. Мне очень приятно твое участие и желание найти какую-нибудь «формулу игры»… Формулы игры - они все или почти все-все - правильные… так же, как и лагерно­японская максима… Но ты не обижайся, пожалуйста. Я стала постигать себя, свой мир. Алексей Иванович мне…

- Он… любьит вас, мнэ… кажется.

- Я чувствую это, мне приятно. Но это не то, что ты мо­жешь нафантазировать. Он предложил мне помощь, нет - стал помогать, не спрашивая, а так, наобум… и у него получилось. Я ему верю.

- А нэ думать ли вы…

- Что он подобным образом собирается меня… добиться? Нет.

- А он…

- Он научил меня чувствовать себя, как НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ, научил не бояться будущего, а предвидеть желанный, нужный результат. А, пугающие черные мысли просто отправ­лять в прошлое, где им и место. Ты не представляешь, насколько это важно и ответственно сознавать, что между прошлым и будущим не МИГ, как поется в песне, а - ТЫ, то есть, ЖИЗНЬ. И ты - хозяин самому себе и можешь позволить не только со­вершать ошибки, но и исправлять их…

Натэлла, слушая, не отрывала глаз от стоящей на трюмо фотографии Тараса:

-     Это он? Это ваш сын?

-     Это мой Тарасик-Карасик.

- Он погиб на войнэ?

- Нет, но во время службы, а это тоже война, девочка.

- Он… красивый.

- Он еще и хороший, добрый мальчик, - у меня невольно на­вернулись слезы. - Я думаю, ты бы не разочаровалась в нем, но…

В спальню заглянул Алексей Иванович:

- Ну, братцы, это просто комната царевны Несмеяны, как не зайдешь - слезы! Мы, собственно пришли попрощаться, до завтра.

Влетел Георгий:

- Татка, ми уж всэ вспатэлиы! Сабэрайса! А ты, - обраща­ясь ко мне. - Ждиы. Я заптра прыду.

Закрыв за гостями дверь, я пошла в ванную.

* * *

Давно забытое ощущение… Я возвращалась домой с чув­ством - меня кто-то ждет. Оно волновало и радовало. Неужели, мои постулаты, о том, что нет ничего удобнее и лучше одино­чества, семья порабощает и отягощает - блеф, ширма, щит? А я - нормальная баба, бабище, жаждущая детей, пьяного мужа огреть скалкой и опять любить до коликов? Фу! Бред какой-то. Но настроение оставалось приподнятым…

Я взяла в булочной свежего хлеба; на станции метро - моло­ка, творога, яиц…

И опять меня просверлила мысль, что я спешу в свой дом не как в берлогу, а - кормилицей-поилицей.

На лестничной площадке пахло сигаретным дымом.

Я вошла в комнату… но меня никто не встречал. Я прошла в другую… и только в последней на раскладном кресле увидела Алексея.

- Ничего себе, сударь, воспитанье...це! Хоть бы соизво­лил навстречу выйти.

Ни слова в ответ. Подойдя ближе, оставив сетки на письмен­ном столе, увидела: Алексей лежал на простыне, весь в поту, почти без сознания. Наскоро поставленный градусник пока­зывал - 41С!!! Он практически не дышал… Выхватив фонен­доскоп из сумки, я приставила его к Лешкиной груди, в легких все клокотало, точно в болоте. Я заметалась. Забежала в кухню,

развела уксус в миске, взяла первое, попавшееся на глаза по­лотенце и смочив его раствором, принялась обтирать больного, как младенца. Нашатырь! В моей аптечке было все - и анти­биотики и анальгетики… После обтирки, я сделала инъекцию жаропонижающей смеси, антибиотик. Поставила капельницу с гемодезом, глюкозой. Наконец, села рядом. Леша постепенно задышал ровнее, приоткрыл глаза.

- Родненький, все хорошо, ты не бойся, ничего страшного не случится… только рукой не шевели… - с этими словами я фиксировала предплечье поясом от халата.

Алеша одарил меня мутным взором и снова отключился… но нет, уснул. Дождавшись, пока в вену попадет последняя капля лекарства, отключила систему. Только тут заметила, что хожу в куртке и сапогах… Ладно, не до хорошего. Разуваясь, в прихо­жей обнаружила его ботинки, насквозь мокрые, еще и дырявые. Пощупала куртку - тоже, хоть выжимай.

«Где же он лазил в снегопад, ночью, этот балбес?»

Раскрыв сушилку, разложила на ней мокрые вещи. «Обувь… С обувью надо что-то делать!». Я метнулась к больному - тем­пература 37,9… Пойдет…

Сбежала по ступенькам в будку сапожника.

- Дядя Арно, вот эти ботинки какого размера и полноты?

- А-а, Наташа! Ты теперь - следователь, вах?

- Типа…

Сапожник покрутил мокрый растоптанный ботинок.

- Это, джан, 43 размер, полный, а полнота - 7-7,5…

- Спасибо! - крикнула я на бегу.

Как хорошо сейчас: через дом - обувной, через два - ресто­ран, через три - казино. А между ними - аптеки, парфюмерия… Нашла классные коричневые ботинки из замши, докупила лекарств, и пулей - назад. Зачем я покупала ботинки? Не знаю. А у Алеши - новый приступ жара. И понеслось опять: уксус, инъекции, капельницы… Сегодня воскресенье, а завтра у меня семинар - не до семинара…

К четырем часам утра я отрубилась. Леша проснулся, дотро­нулся до коленки моей. Я отреагировала мгновенно:

- Что? Что случилось? Тебе в туалет?..

Он улыбался, мол, нет, но ничего не говорил. Понимаю - обессилел.

- Лешенька, я сейчас тебе еще одну капельницу постав­лю. Лечебная и питательная, - с этими словами я приступила к действиям. - Белки, они, знаешь, строительный материал, а с другой стороны, выводят из организма всякую дрянь. А вот тут еще и глюкозка - тоже хорошо будет. Подлечишься и побежишь по своим делам… Я тебе ботинки купила! - у Алексея в глазах появился вопрос. - Да! Хорошие - тебе понравятся. Еще куртку купим, чтоб была не на рыбьем меху, и будет здорово!

Алексей с трудом разомкнул запекшиеся губы:

- Они… переехали… и разошлись…

24

Оставшись наедине с собой, я не испытывала ставшей при­вычной тревоги, разве усталость от необычного шума. Но все- таки меня окутывало приятное ощущение. Глафира по-хозяйски «вылизала» кухню. Я не переставала удивляться ее сноровке. Так же, как, впрочем, не переставала удивляться деликатности Алексея Ивановича, который каким-то особым чутьем понял, что мне необходимо побыть одной.

Зазвонил телефон. Я чуть не убилась - бежала к трубке, спот­кнувшись о невесть почему упавший с полки Славкин ботинок.

- Алло, алло, слушаю!

- Мария Львовна, добрый вечер. Это Иосиф Борисович. Вы так часто дышите… запыхались… уж, извините, не хотел вам мешать.

- Нет, разумеется, не помешали! Я бежала к трубке, не смотря под ноги, а тут - ботинок…

- Понятно. Как вообще дела ваши?

В голове моей пронеслась стая мыслей - просто так ли он позвонил? Попросил его Славик? В курсе ли он наших отноше­ний? Что можно у него спросить?

- Спасибо. Понемногу налаживаются. А разве… вам Вя­чеслав Денисович не сообщал?

- Нет, знаете ли, он давно со мной не созванивался! Я

даже решил, что ему удалось-таки уговорить вас поехать в Кар­ловы Вары - ей Богу, там такая красота!

- Мы только собираемся.

-     Да? Сейчас не лето… Впрочем, там и зимой замечательно.

- Спасибо, Иосиф Борисович.

- До свиданья, душа моя, звоните.

Только повесив трубку на место, я обнаружила, что стою с ботинком в руках. Поставить его на место мне не удалось в связи с очередным звонком.

- Алло, слушаю.

- Маша, это Вика. Алло? Ты Славку не пригласишь?

-     Его нет… сейчас.

-     Жаль… А так - все устаканивается?

- Не знаю, что и ответить. И да и нет… Вика, ты…

- Ма-ша! Об этом больше ни слова! Мы ведь договори­лись? Да, ты представляешь? Приходит к моему Игорю какой-то алкаш, как потом выяснилось - их со Славкой одноклассник, и под поллитровочку заявляет, что видел близко, как меня, ни боль­ше, ни меньше - Славку! На рынке, две недели назад!

- Ой!..

- Вот и я - ой! Что ж ты, чума такая, только сейчас рас­сказал? А он говорит, сомневался… Вот - урод! Да чтобы Славка приехал, да не пришел ко мне в гости…

- Он в командировке сейчас, Вик… Расскажи, как вы расстались.

- Подожди, я уйду в другую комнату… Мы же выехали на три часа раньше, и он возил меня по городу, молча… А потом - р-раз! Как бухнет - «Вика, не сложилась моя жизнь. И Машину жизнь я порушил». Я давай его утешать, разубеждать, чем, мол, порушил? А он - плачет. И все армию проклинал… И про то, как ты просила отмазать от службы Тараса, а он был против. Мол, мужик должен вырасти!

- Ну, ты ему…

- Ничего… ему. Да не терзайся ты…

- А вдруг он меня бросит?

- Ты что - вконец сдурела? Как же это можно, да в ваши годы? В это время все, хоть какую-нибудь теплую стенку ищут.

А он любит тебя. Что за мысли? Вы что - поругались?

- Нет.

- Тогда выброси из головы!

- А может, у него женщина есть?

- Женщина… Была одна - сто лет назад… Ровно до поры, как Оська к вам переехал. Он тебя к Оське ревновал - факт. Но… он еще понимал и то, что ты, выбирая его, шла против себя. Он ведь никогда дураком не был, Маш… И женщина эта появилась лишь для того, чтобы опять же тебя развязать. Но ты ничего не замечала. А потом приехал Ося. Маш, ты меня балаболку, прости… Но вы же - как рыбы: от вас ничего не добьешься! А я злилась. Потому что Славку боготворила. Понимаешь?

- Понимаю.

- Не переживай, помиритесь. Пока.

У меня иссякли силы. Я не могла нажать на кнопку «отбоя», и трубка, размеренно, нетерпеливо вопила прерывисто, и только когда она переключилась на другой ритм, я очнулась.