Страница - 5

Устала. Как я устала. От всего: от людей, информации, себя… Не раздеваясь, упала на разложенный диван и отключилась.

А во сне мне было лет двадцать или около того. Я сидела на берегу Куры, и как кавказская пленница, уплетала выпечку, хур­му, персики, виноград… рядом восседал мой Тарас, он же - муж, а на ковре играл Георгий - наш сынок, и я его называла Ося… Славик и Алексей Иванович, сидя на белых конях, составляли охрану, и устраивали турнир - рядом на зеленой лужайке. Я рас­кинулась на подушках, на мягкой траве, и наслаждалась покоем. Вдруг, прямо над ухом, громкое энергичное хлопанье крыльев - черный ворон пролетел близко-близко к лицу, и я, почувствовав ножевое ранение в спину, проснулась…

Стоял полдень. Звонили в дверь. А мне в бок впился метал­лический танк Т-34.

* * *

«В этот день, в первый раз в жизни, я была не готова к семи­нару. Но мне повезло - вопросы оказались легкими, и я умудри­лась получить - «отл».

Переполненная радостью, я неслась домой. На выходе из клиники, увидела бабку, которая часто здесь торговала. Сегодня она продавала куртку анарак, образца 90-х годов. Абсолютно новую. - Сколько? - обратилась я к ней. - Столько, - ответила она. Куртка придала мне ускорение.

Кризис миновал. И Леша температурил только в критические часы: в 5 утра и 5 вечера. Но был очень слабым. Где-то в глубине души, я хоть и ругала себя, но была благодарна судьбе, которая позволила ухаживать мне за Алексеем «по уважительной при­чине». Когда я влетела к нему, он едва проснулся.

- Знаешь, я вообще-то никогда не вижу снов, но ты меня так накачала…

Я надула губы.

- Ничего я не накачала… Я все делала, как полагается!

- Короче, хочешь - сон расскажу?

- Ну, давай, - сгорая от нетерпения показать ему фирмен­ную финскую куртку. Я уселась возле кровати.

- Вот, представь. Я - маленький-маленький. Сижу на огромном слоне. И вот этот слон медленно подошел к какому- то дереву с фруктами. Я хотел сорвать плод, но сильно не до­тягивался, и потому встал. И опять не мог дотянуться. Чтобы достигнуть цели - нужно было подпрыгнуть. Я подпрыгнул. И провалился вовнутрь слона.

- Фу! Дрянь какая-то! Это все от температуры. Лучше погляди, что я тебе купила! - и я развернула у него перед носом куртку с капюшоном. К моему удивлению, Леша обрадовался, как ребенок.

- Надо же! У отца была такая же!

- Вот и хорошо! А эта - новая и твоя.

Леша, повернувшись в постели, закашлялся. В мокроте ока­зались прожилки крови, в значительном количестве.

- Слушай, - обливаясь потом, он обреченно произнес. - Может, это - тубик? Хана?..

- Дурак! Это ты попросту кашлять не умеешь! Ты же не шахтер! Вот-вот и связки голосовые порвешь.

- Связки? Связки не хотелось бы… Я же учился на от­делении музкомедии… кх-кх-кх… до армии.

- Так ты еще и артист! - сказала я с увесистой долей сарказма.

- Артист еще тот…

- Тогда поворачивайся, - приказала я, держа наготове шприц с антибиотиком».

25

На пороге, разуваясь, извинялась Глафира Владимировна.

- Я разбудила вас! Как мне жаль…

- Наоборот! Здравствуйте, Глафира Владимировна! Я даже рада тому, что вы прервали этот жуткий сон. Такой, знаете ли, кошмар! Разве что Фрейду по зубам… Только умоляю, не просите его пересказывать. Не буду, не буду!

- Я, в общем-то, не большой любитель их слушать. А раз­гадывать - более того… Это лучше к Алексею Ивановичу: он во всем ищет какую-нибудь значимость.

- Да уж, я заметила. Но не будь у него этой особенности, не быть ему ученым!

- Эт-точно. А в наше-то время, с его способностью к цыганщине…

- К цыганщине? - я не скрывала удивление. - Он что же - еще и поет?

- Нет. Гадает. Но упаси Бог при нем это сказать! Он убеж­ден, что все предначертано. И точно написано у каждого на лбу. Стоит только всмотреться.

- А вам он когда-нибудь предсказывал?

- А как же! Вон и приезд Гошки с племянницей, он предвидел за две недели. Я-то ждала Резончика… Он прислал письмо, что будет здесь в командировке, и непременно заедет. А Алексей Иванович сказал, что встреча состоится, будет бурной, но не с тем, с кем я думаю.

- А почему Резо не приехал?

- Сначала что-то не складывалось по работе, задержали

документы, визы… потом заболела Соня - жена. А он ее очень любит. Попросил отсрочки, а отправили другого. И тэдэ и тэпэ! Целая цепь препятствий. И вдруг, обнаружил друга в посольстве. И без проблем оформил Натэллу с Гошкой.

- Интересно… Он мне, знаете, тоже сказал, что Славик найдется.

- Значит, так тому и быть, - заверила Глафира, вытирая пыль с телевизора. - Мои неугомонные гости поехали кататься на электричке. Хотели с вами, но Алексей Иванович отсовето­вал. Говорит, вы теперь к телефону приклеены. А что - у вас разве сотки нет?

- Нет. К сожалению, мне нельзя. Знаете, проблема с го­ловой…

Глафира уже вовсю начала уборку.

- У кого их нет? С головой - у всех проблемы! Я сначала уберу в спальне, вы туда перейдете, а затем уже здесь. Не бес­покойтесь, я быстро.

Минут через пятнадцать, я была в чисто убранной спальне. Только подошла к окну, как услышала, сквозь громкий шум пылесоса, энергичный стук в дверь.

- Да-да! Войдите! Ах, Алексей Иванович, здравствуйте! Мы только что говорили о вас.

Алексей Иванович смутился ненадолго.

- Нашли тему! Но, по крайней мере, вы сегодня не в сле­зах. И это уже - кое-что.

- Алексей Иванович, можно мне спросить вас…

- Почему я не женился второй раз? Вы можете сами от­ветить на этот вопрос.

- Вы поглощены работой.

- Точно. Фира, слава Богу, любезно выполняет бытовые заботы. И я ей много признателен.

- Но где вы работаете?

- В институте. Я преподаю студентам-физикам. Еще веду курсы усовершенствования у физиков-атомщиков.

- И конечно - время?

- Это в первую очередь. Но за него не платят.

- Алексей Иванович, как же так - сейчас канун Нового Года - вроде не время для каникул…

- …и отпусков? А я взял. Я не брал отпуска три года под­ряд. А нынче счел это своевременным. И не жалею.

- А студенты? Их не жалеете?

- Не жалею, когда преподаю и спрашиваю. Мария Львов­на, послушайте, все равно нельзя быть прикованной к телефон­ной трубке. Это неразумно. Более того, губительно для здоровья.

- Алексей Иванович, может это и безрассудно…

- Я сказал - неразумно, это разные вещи. Знаете, еще Спи­ноза определил рассудок, как «некий духовный автомат», одним из моментов движения мысли к истине. Но этому автомату прису­щи жесткая определенность, строгость разграничений, тенденция к упрощению и схематизации. Рассудок оперирует в пределах знания своего опыта. Он не гибок и категоричен. Он не способен выйти за пределы анализируемого содержания. Разум же постига­ет обобщение вне сходства, постигает переходы одного в другое. Выходит за пределы наличного знания и порождает новые по­нятия. Он конструктивен. Он настроен на совершенствование, самосовершенствование.

- Алексей Иванович, а где, по вашей теории, находится разум, душа?

- С разумом проще - он, как и рассудок, продукты - дея­тельности человеческого мозга. И об этом говорит хотя бы тот факт, что при повреждении серого вещества головного мозга, любыми способами - физическими, химическими, механически­ми - и разум и рассудок покидают человека. Вернее - так: человек прекращает производить и рассудочные и разумные операции. И насколько тонкий механизм! Четыре с половиной минуты без кислорода - и конец! Оторванный палец может проваляться в траве, грязи, затем, в целлофане, и приживется, если пришить. А здесь - нет и все тут!

- А душа?

- Тут много сложнее. Если по Евангелию: верую во едино­го Отца, Вседержителя, Творца неба и земли - это то невидимое, и потому, неведомое по размерам, но обязательно именное, а может, и не именное, но существительное то, от чего вообще весь этот механизм времени находится в движении, и непременно в одном направлении. Так же, как бендикс.

- Что? Бендикс?

- Ну да, это в системе зажигания такой механизм, позво­ляющий шестеренке в стартере, как колесику, крутиться только в одну сторону. Если он ломается - машина не заведется.

У меня голова пошла кругом. Но любопытство не сбавляло своих оборотов. Но, чтобы хоть минуту отдыха дать своему вос­приятию, я сказала:

- Мне нравится стихотворение Мандельштама.

«Образ твой мучительный и зыбкий

Я не мог в тумане осязать.

Господи, сказал я, по ошибке,

Сам того не думая сказать.

Божье имя, как большая птица,

Вылетело из моей груди,

Впереди - большой туман клубится

И пустая клетка позади…»

- Замечательно читаете, Мария Львовна! Мандельштам - гений! И очень честный человек. Одно то, что «по ошибке» - чего стоит! Или «впереди - большой туман…» Я думаю, очень многие философы намеренно уходили именно от этого проис­хождения души - скоропалительно рассуждали: «зачем что-то искать и доказывать - раз Божье?» Я же стою на своем - даже если Божье, то Он наделил, пусть не всех, но некоторых, мысля­ми-вопросами - что это? откуда? зачем? Он же не карает нас за мысли, изучение. А может быть, идя по тому же Евангелию, Он простит нас, если мы сами достигнем истины? А? Ведь кому, как не Ему, Создателю, знать, насколько слаб и беззащитен человек? Но, согласитесь, Мария Львовна, мы - так же, «по ошибке», то есть, не задумываясь, говорим: «О! Это большой души чело­век!», а он малодушный, или «бездушная вы личность», это значит, что - мы осязаем это, остается узнать - чем?

- Может быть, сердцем?

- Сердцем? - в голосе Алексея Ивановича послышалось разочарование. - Это мышца. Хотя, тоже не досконально изуче­на. Но сердце есть и искусственное, его пересаживают, человек с ним свыкается, и мы преспокойно наделяем его теми же эпи­тетами: душевный, бездушный…

- Алексей Иванович, но у вас наверняка есть какая-то версия, разве нет?

- Есть предположение.

- Ну, расскажите!

- Вам это так интересно?

- Конечно!

- Еще раз оговорюсь, что это - предположение. И прошу, не сердитесь, если вам что-то будет не по нутру. Я предполагаю, что душа - это такая живительная или питательная среда.

- Как это?

- Вот, в биологии, к примеру, для того, чтобы вырастить микробов, взятых из… откуда угодно - мазка, плевка, мокро­ты… готовят чашки. Чашки Петри они называются. И в них разливается питательная среда, которая застывает наподобие холодца. И на ней, после посева, бурным ростом расцветают те или иные микробы, вызывающие хворь.

- Ну…

- Потом, на этот микробный садик, аккуратно разделенный на клумбочки, попадают антибиотики - и те из них, кто лучше всего справится с микробом, назначаются больному, как лекарство.

- Я не понимаю, ну, при чем здесь микробы, Алексей Иванович?

- Ну вот, представьте себе уже знакомую ленту времени, бесконечную, из-за того, что она, по сути, оказывается связан­ной концами - это время - прошлое, будущее и настоящее, то есть, мы. Оно похоже на «8».

- На ленту Мебиуса?

- Да-да! Я вам все это уже говорил. И крутится эта лента в одном направлении, и энергия эмоций является движущей силой, вечным двигателем жизни. И вокруг этой ленты - великое мно­жество, не связанных напрямую с человеком, атрибутов - твор­чество, искусство, науки… А теперь представьте, что «все это» - микробы. И они находятся, в так называемой, питательной среде.

- Это и есть душа?

- Да. Есть у меня такое предположение. И именно она осуществляет связь времени прошлого и будущего. Именно она заставляет рефлексировать, то есть, не просто знать и понимать

самого себя, но и выяснять, как другие понимают рефлексирую­щего, его личные особенности, и связанные с познанием когни­тивные представления. Таким образом, происходит еще один про­цесс отражения и обогащения. Знаете, как обогащенный уран…

- Не знаю.

- Это и не важно. Важно другое - что питательная эта среда - переменчива. Отсюда появляются слова: это было абсолютно бездушное время… Люди впитывают эту среду. Как рогалик впитывает кофе с молоком. Либо, как кость, причем, рыбья, от­сюда и характеристика времени. А вы говорите, при чем здесь микробы? Микробы, милочка, это была просто модель. Но то, что я вам сейчас наговорил, это, еще раз повторюсь, предположение, это идея, с которой можно согласиться, а можно опровергнуть. А насчет сравнения с питательной средой в чашках Петри, могу поправиться, Мария Львовна, наша земля-матушка курсирует по орбите в космическом пространстве. Но жизнь на ней обеспечи­вается слоем атмосферы, который тоже можно рассматривать, как питательную, живительную среду. Это тоже модель.

Вошла Глафира Владимировна.

- Нет на вас угомону, Алексей Иванович! Вам срочно надо жениться, чтобы малость сбавить обороты.

Я заулыбалась, а Алексей Иванович деланно надулся.

- Ах, вона как!

- Жениться, влюбиться! Пойдемте завтракать!

- Любовью думаете сгубить научный порыв?! Любовью?! Не выйдет!

- Да, а вот, любовь, - я, было, заикнулась, но Алексей Иванович приложил указательный палец к губам.

- Позже, - заговорщицки прошептал он.

* * *

«Миновала вторая неделя. Неделя исцеления от пневмонии. Неделя ознакомления с Алешей.

Я иногда ловила себя на мысли, что незаметно стала ему женой, не сиделкой, не врачом, а именно - женой. Как странно…

Лешка уже не просто свободно передвигался по квартире, а

починил все поломанные, испорченные электроприборы; мыл посуду, полы; даже варил суп с макаронами, к сожалению - это был его единственный кулинарный изыск.

Я по-прежнему ходила в институт, дежурила по ночам в больнице, но… уже тяготилась разлукой, спешила домой.

Как-то вечером, Лешка подкрался сзади ко мне, сидящей за столом с очередной монографией… Я не вздрогнула, не испуга­лась - слишком бережным оказалось его прикосновение ко мне. Лешка обнял меня за плечи, отчего я тут же встала лицом к лицу. Я ждала этого момента и когда нас обоих вихревым приливом поглотила… нежность, я задрожала, как лист осины. Леша сразу понял мое волнение, испуг и желание, понял, что обнял и сдавил в своих руках девственницу… и потому долго пытливо смотрел вопрошающе мне в глаза, как бы спрашивая разрешения… Вме­сто ответа, медленно, дрожащими руками я начала расстегивать пуговицы на халате…

О, как был ласков и бережен он. В своей первой общей по­стели мы почти не говорили друг с другом, точно боясь спугнуть что-то.

Смешно, однако - факт: с того дня, как он поселился у меня, я сто раз представляла себе подобную картинку, под названием «Совращение»… И, чаще всего, она была незаконченной, ском­канной, пропитанной стыдом и недозволенностью: мы расходи­лись по окончании акта в разные стороны, по углам, и силились найти фразы, слова, при помощи которых… возвращаются люди на орбиту обычных, нормальных отношений.

Но, когда это случилось не в моем воображении, а взаправду - я не скрывала чувств - до, боли - во время, радости и удовлет­ворения от сбывшихся надежд - после. Потому что, действи­тельно пребывала в ликующем торжестве. Именно такие чув­ства - радости всепоглощающей, освобождения я представляла у Евы, вкусившей запретный плод…

Единственное, что нас разделяло, разъединяло - то, что, нет- нет, и ползли в голову мысли, кто же он есть на самом деле? Пока он оставался для меня Алешей и, хотя это имя я выбрала ему лично, сие обстоятельство отнюдь не радовало. Он не рас­крывался со мной до конца, не доверял. Еще меня тяготило и

другое, что я, такая праведница, борец за справедливость и чест­ность, ранее толкавшая его к встрече с родителями, ныне - была счастлива тем, что он болен и находится у меня, в укрытии, «по уважительной» причине. Беспринципность моя была объяснима - я боялась его потерять, я не представляла свою дальнейшую жизнь без него.

Лешка источал столько доброты, уюта, покоя, сколько я не до­получила, до встречи с ним, от всех… за всю предыдущую жизнь.

Иногда, на дежурстве в больнице, во мне просыпалась «та» Наташа Клюквина, рефлексирующая самоедка. А раз, там же, в онко-диспансере, по каналу «ретро», я с больными смотрела фильм «Трясина», где любящая мать прятала сына от ужасов во­йны, мечтала видеть его живым, не искалеченным, счастливым. Но своей опекой изуродовала его душу. И, кроме ненависти, ничего не получила взамен. Конец фильма был настолько чудо­вищен, что досмотреть его я была не в состоянии. Легла спать с твердым убеждением, что завтра же вместе с Алешей займусь поиском родителей, схожу в военкомат. Хватит подпольничать! В общем, планов - громадье!

Но с пробуждением, совесть улетучивалась. А уж когда, переступив порог дома, видела Алешку с тряпкой и ведром в руках, либо - на кухне с бутылкой кефира, грызущего батон - я забывала обо всех муках совести и радовалась ему, как празд­нику. День пролетал молниеносно, ночь обхватывала меня мяг­кими мохнатыми лапами, сковывала, будто капкан на медведя.

Поднимаясь по будильнику, перед забегом в институт, я приглаживала темные Лешкины кудри. Он смешно шевелил ноздрями во сне. А я была на седьмом небе. Я была влюблена»

26

- О-о-о, да у нас сегодня зразы… с чем? - Алексей Ивано­вич потирал руки, сглатывая слюну.

- С «таком», - Глафира Владимировна, тем временем раз­ливая по чашкам кофе, сокрушалась. - Забыла купить сметану, а у Марии Львовны кончилась. Так что извольте - без соуса!

- Ну не томите, Фира, но все-таки, с чем? С мясом? - не унимался Алексей Иванович.

-     Ну, вы, как мальчишка, прямо… С мясом. К обеду сварю

грибов, куплю сметану, сделаю подливку.

- Замечательно! - Алексей Иванович с удовольствием расправлялся со зразами.

- Очень вкусно, Глафира Владимировна, - я искренно восторгалась блюдом.

- А почему, Фира… вы к нам не присоединитесь… ой, какая вкуснятина… - потому что мне надо бежать галопом до­мой - я, ведь тесто поставила на хачапури… да и дети скоро подъедут. Вы подойдете к нам в гости, Мария Львовна? - спра­шивала она, одеваясь.

- Н-не знаю, - я посмотрела на Алексея Ивановича.

- «Таити… Таити… нас и здесь неплохо кормят» - улы­бался шеф.

- Вечно вы со своими детскими выходками… Позвоните, в любом случае. - Глафира спешно удалилась.

Алексей Иванович маленькими глотками попивал кофе. В это время задребезжал телефон междугородним протяжным звонком. Я схватила трубку:

- Да?

- Алло, Маша… Это Вика… Как дела?

- Так же.

- Я подала в госрозыск. Ты не возражаешь? Не приведи… вдруг с ним что-нибудь стряслось… Еще этот одноклассник-ал­каш в голове сидит…

-     Правильно. Я не то, чтобы не догадалась - боялась ском­

прометировать.

- Эх, ты - балда, ладно. Если выяснится что - сообщу. А может мне приехать?

- Нет. Мне помогают.

- Кто?

- Так… друзья.

- Н-нда, ну ладно. Пока, - положив трубку, я обернулась на кухню и встретилась глазами с Алексеем Ивановичем.

Он встал к раковине и с излишним усердием принялся за мытье посуды:

- Мария Львовна, какая вы замечательная женщина. Я

ломал голову, все не мог понять, в каких мы с вами отношениях. А так - друзья… - Алексей Иванович поставил совсем в другом месте акцент.

Я рассмеялась нервно.

- Маша, разумеется, вы знаете про себя, что - красави­ца… и комплиментом вас не проймешь.

- Вы обо мне?

- Конечно.

- Я никогда себя красавицей не считала…

- Это лишь потому, что вы все время прятались… и чув­ства в вас варились, как пельмени - и сытно и нет аппетита.

- Д-д-а…

- Вы смотрели вовнутрь себя, а там плавал недоваренный фарш - и вы отворачивались. И по сторонам… вы, кроме глаз вашего Оси, нигде не находили отражения. Даже Тарас - стал для вас всегда живым укором…

- Да, я плохая мать. Еще и письмо это ему отписала мало­душно…

- А я вот что вам скажу: почему вы не предположили, что письмо не дойдет до адресата? Ведь у нас такая почта… это встречается довольно часто. А может быть и почище…

- Говорите… ну?..

- Я попросил своих друзей с военкомата - они сообщи­ли, что Жидков Тарас отслужил свой срок и отбыл на родину. Значит, во-первых, он не погиб «при исполнении». А, если бы это случилось на гражданке, занималась бы милиция и вас туда о-бя-за-тель-но вызвали. Но этого не произошло. Из чего сле­дует - скорее всего, он прочитал письмо, может, по молодости, принял радикально непоправимую ошибку, решил вас наказать.

- Значит…

- Возможно, скорее всего, что так - он жив и здоров… Сидит где-нибудь, залечивает раны, как ему кажется, гораздо более серьезные ваших.

- Не понимаю…

- Более того, оказывается ваш муж ездил на Дальний Вос­ток, в период вашей госпитализации. И он из первых рук должен был узнать, что гибели «при исполнении» не было…

- Так почему же?..

- Почему он вам не сказал? Боялся. Ведь Тарас домой не вернулся. С ним, на самом деле могло произойти что угодно. К тому же, он не был в курсе содержания вашего «прощального» послания, не так ли? Ко всему прочему, вы, Мария Львовна, были не в лучшем состоянии духа… Но, сдается мне, что он верит в то, что сын его жив. И быть может, он отправился на поиски?

- Но куда? Да и его письмо…

- Его письмо - письмо человека, который любит вас и любит очень. Его чувства проверены катаклизмами, как и ваши. Конечно, он не мог не замечать вашей симпатии к другу, ревно­вал… но и это - любовь. Вы не заметили, Мария Львовна, как мы с вами перешли к любви?

- Заметила, но…

- Но и эта таинственность, кажущаяся неразгаданной, со­стоит из тех же эмоций, кои мы черпаем из эфира, культивируем, как цветок… И она растет - от привязанности к влечению, пре­вращается в интенсивное, напряженное и устойчивое… относи­тельно устойчивое, чувство индивида к объекту.

При условии, быть для объекта значимым и… пробуждать в нем потребность в чувстве аналогичной интенсивности, искрен­ности, напряженности.

Фактически, любовь появляется тогда, когда выбранный нами объект становится нашим отражением, причем таким отраже­нием, какое мы сами и желали бы видеть… в зеркале, напри­мер - осанистым, молодым, чернобровым, храбрым, поющим, танцующим и т.д. То есть, любимый - это суть волшебное зерка­ло, мега-мерное, исключительное только для двоих. Поставьте обыкновенные зеркала одно против другого и загляните внутрь - они отражают там неизведанный, бесконечный и малопонят­ный коридор. Незаинтересованный скажет - пустоту, а человек влюбленный увидит в ней бескрайность. Но, главное: в зеркале любимого - он не найдет своих недостатков, а если и заметит, то не придаст им значения.

Достоинство перекрывает все.

А вот достоинства перекрываются «эхом» - мы ждем от предмета своей любви эффекта «эха», взаимности и не просто

- взаимности, а тождества взаимности. Мы ожидаем полного и абсолютно «правильного понимания», ему позволяем все, даже понимать больше, чем сами понимаем…

Но! Упаси, если НЕДОпонимание, НЕДОсмотр. Все очень быстро рушится, несмотря на «долгую совместную жизнь». И тогда звучат слова - как долго я обманывался… А ведь все на­оборот - обманывался, пока любил, а взявшись рассуждать и обуздывать логику - крах этому кружевному, сплетенному, точно из паутинки, но такому прочному чувству, коему не страшны расстояния, годы разлуки.

Любовь вершит слияние не в физиологическом акте экстаза, хотя и в нем тоже, она перекручивает твои собственные при­страстия так, что ты уже неотделим от предмета страсти.

Именно здесь рождается самая простая, самая первичная форма интуиции, антиципации, то есть, опережающего отра­жения - ты можешь предвидеть за любимого все, потому как, ощущаешь себя ИМ! Можешь предугадать - куда пойдет, что скажет, на что обидится…

Исключительно поэтому любовные травмы самые болезнен­ные - режем по живому, по самому себе. Вот так вот, вкратце, Мария Львовна, о любви.

- Да, мы режем всегда по самому себе, Алексей Ивано­вич…

- Я позволил себе многословие, лишь с тем, чтобы вы от полученной ранее информации не кидались из стороны в сторону.

- Вы заметили… что я была невнимательна?

- Нет, вы были чрезвычайно внимательны, сосредоточе­ны… ведь, слушая о любви вы думали о Тарасе, муже… разве, не так?

- Так, так, именно так. Боже мой, какой же я была непу­тевой матерью и плохой женой, - обессилев, я опустила голову.

Алексей Иванович включил электрический чайник:

- Это сейчас вам так кажется, когда про них так мало из­вестно. Но будучи рядом, вы являли собой отражение их чувств. И теперь уже не разобраться, кто по-настоящему был плохим, кто - хорошим. Не забывайте, что Славик решился уйти, а

сделал это из любви, дал вам свободу… устранив себя, как от­ражение раздражающее вас, Мария Львовна. Но чувство любви настолько сильно, что неподвластно волевым мотивациям. И чем больше вы будете его вытеснять, тем крепче встретите со­противление.

- Алексей Иванович, вы, как птица - Феникс.

- Нет, я - не Феникс, но я пытаюсь научить вас тому, что человеку подвластно - терпению, ожиданию. Я не хочу, чтобы вы уподоблялись капитану корабля, у которого испортился ком­пас, и корабль плывет наобум, по розе ветров - то на юг, то на запад и т.д., и, в конце концов, использует все свое горючее, а в открытом море - это гибель…

- Что же предпринять? Ничего? По вашему, даже память вне времени, вне человека…

- Да, но она, память - его продукт, более того - творче­ский. Мы видоизменяем ее, в зависимости от настроения, само­чувствия - она в нашей власти. Ну, вот опять же, модель: пред­ставьте, что ваша память - это ведро расплавленной жеватель­ной резинки, помните знаменитую комедию с Луи де Фюнесом?

Я утвердительно закивала головой.

- …допустим, пока не вижу связи.

- Эта зеленая сладкая масса - ваша память. И вы, где - ру­кой, где - ногой, где - ложкой… оставляете на предметах, людях, событиях… ее след.

Именно потому, вы среди горы шляпок, скоро и безошибочно обнаружите ту, которую носила ваша мать, именно по этой «ре­зиночной» примете. А подарок близкой подруги, с которой вы рассорились вдрызг, в порыве ярости попадает в мусоропровод, так как вы сочли его источающим зло на вашу мирную и спокой­ную жизнь. А помирившись, вы жалеете о содеянном. Картины, музыка, стихи - все есть продукты человеческого творчества, и, если бы они принадлежали только тому человеку, что был их создателем - мы ничего бы о них не узнали. Творчество нахо­дится вне времени, то есть, вне человека и ему не принадлежит.

Кто знает, может потому и Всевышний никак не мог повли­ять на человека, ведь человек, еси, продукт его творения. И мы повторяем в молитвах - верую в Творца.

Может, так изначально было задумано… Пользуйтесь, вспоминайте, сопоставляйте… Но изменить, унести с собой творение - ни-ни.

И, милая Мария Львовна, оттого и любовь такая «непости­жимая» что ли, что чувства, ощущения, как суть - реальность, являются отправной точкой… А все остальное достроено вооб­ражением, фантазией со знаком «плюс» или «минус».

И, наконец, вы сможете принять, понять еще одно мое откры­тие, нет - откровение. Помните, я называл любовь таинствен­ностью? Это, действительно, так, ведь, если бы она была одно­родна, одноклеточна, как организм - она бы явилась и… исчезла. Но она, своей сутью - с одной стороны - эмоции, заложенные матерью в утробе (с определенным знаком), с другой стороны - эмоции, захваченные из эфира, с третьей стороны - творчество, что суть стремление к совершенству на свой лад - у людей такие разнообразные вкусы, запросы и прихоти.

И получается, что любовь - это связующая часть между коле­сом времени и, разумеется, в нем - человеком, эфиром - вмести­лищем разноЗАРЯДНЫХ всяческих эмоций, являющимся дви­гателем колеса времени, памятью, которая находится как бы вне русла реки времени, но без конца омываема ею и обогащаема. Часть эта не висит в неизвестности. И вообще, если она - часть, то чего, спросите вы? А ответ напрашивается сам собой - частью питательной среды, вспомнили чашки Петри? А питательная эта среда, есть ничто иное как душа. Мария Львовна, вы поняли?

- Н-наверное…

- Любовь является ЧАСТЬЮ души, не ДУШОЙ. И, лишь, поэтому, мы так часто обманываемся, принимая любовь за душу. Отсюда - все беды человечества!

- Алексей Иванович, я бы хотела побыть дома, наедине с собой. Я не буду, честно не буду сторожить телефон. Только… я ужасно устала…

- Разумеется, Мария Львовна. Не сердитесь на мужа, сына, простите им все. Ваша усталость - не что иное, как горб обид, тщеславия, подчас и неумение… прощать. Простите - и вы будете летать. Извините и мою назойливость. Я уже ухожу…

- Нет, что вы… я вам…

- Не говорите ничего… До вечера, - Алексей Иванович облизнулся. - Я так люблю хачапури… вах…

* * *

«Все долгожданное появляется неожиданно…

Лешка уселся возле стола, где я, что есть сил, корпела над очередным рефератом. Он, молча, пристально смотрел на меня и, я, не сразу, потихоньку свыклась с его присутствием. Исчезло чувство неловкости, и я даже начала что-то усваивать из прочи­танного материала. Тем не менее, внутри меня пружиной скру­чивалась тревога. Не знаю как, но я понимала, что сидит он возле меня неспроста, а молчит - из вежливости. Напряжение росло. Дописав, наконец, последнюю строчку, я закрыла книгу, тетрадь, машинально раскладывала все по своим местам. Я ждала…

Алешка заговорил:

- Это просто - фантастика…

- Что - фантастика? - в страхе, предчувствии неприятно­стей, я ответила сухо, небрежно.

- Все. Если бы мне год или даже полгода назад сказали, что я окажусь в подобной ситуации - не поверил бы, еще и морду начистил.

- А что, собственно, тебя не устраивает? - с вызовом, па­рировала я.

- А почему ты заводишься?

- Я не завожусь! - защищалась я.

- Но мне со стороны - виднее.

- Ты чем-то недоволен? Да? Так и скажи - надоела! Я тебя не держу, ворота - открыты!

- Да что с тобой? Чем я тебя обидел?

От досады я прикусила губу и зарыдала в голос. Лешка встал, подхватил меня, поднес к дивану и уложил. Сам устроился на полу и, стоя на коленках, начал промокать мне глаза, утирать нос бумажной салфеткой:

- Наташ, ну чего ты?..

Всхлипывая, я выдавила:

- Встань с пола, форточка - нараспашку… ты еще не здоров…

- Да я уже здоров, как конь… а ты все носишься со мной - ну, просто - мать Тереза.

- Мать Тереза?!!

- Ну а кто еще? Со мною так даже собственная мать не возилась… Знаешь, - и он мечтательно вознес глаза к небу через оконное стекло. - Мама… в доме у нас… казалась чем-то недо­сягаемым и непостижимым. Сначала отец установил ее на по­стамент, точно икону, Мадонну, для меня, пацана - волшебную палочку… А позже и я, взрослея, включился в эту «игру». Мама была… все равно, что царица из сказки, фея - ей было дозволено все, кроме чего-либо обыденного, низменного… Нет, не подумай, мол она - неумеха… что ты? Мама искусно готовила, но никогда не чистила картошки и не мыла посуды. По профессии дизайнер, она и в доме для нас с отцом была кутюрье высокой моды. Оде­ты были по последнему писку моды, стильно, «с иголочки». В квартире, по меньшей мере, два раза в год, производился ремонт, коренным образом менялся интерьер, закупалась новая мебель. Мама заказывала себе будуар, проектируя по собственным об­разцам, по тому, как ей будет удобно. И не поверишь, мебельщики начинали выпускать шкафы и комоды по ее схемам, товар поль­зовался большим спросом!..

- Зачем ты мне это рассказываешь - даешь понять, что я и в подметки не гожусь такой царственной особе? - съязвила я, обидевшись, не понимая чему. Лешка же вошел в раж и даже не заметил моей интонации:

- …да нет же. Иногда я уставал от навязываемой отцом и «да» и… В общем, все кто маму знал - обожествляли ее, станови­лись ее пажами - добровольно, с удовольствием, беспрекословно.

А я, приходя к друзьям, видел абсолютно другие отношения - с пьянками и мордобоем. Матери некоторые выглядели бессло­весными и уютными квочками - и пока я их лицезрел, подчас… даже завидовал. Но, выйдя за порог чужого дома, я несся к себе, как во дворец.

Мама олицетворяла женственность и огромную силу. Глав­ное - никогда не снижала планку.

-     Да? Она хоть работала?..

- Разумеется. Она была художником по костюмам. По­началу - шила на заказ, индивидуалам… А, когда переехали сюда, окончила институт, полиграфический, кажется. Открыла мастерскую, так называемый «Дом моды». Затем ей надоело, и она увлеклась живописью, посещала кружки, а в конечном итоге - художественную академию. Долго работала куратором, критиком, проталкивая, по ее выражению «в узкие глотки слиш­ком большие куски прекрасного». Правда, однажды жестоко за это поплатилась - ею организованный вернисаж, закрыли на второй день, газеты ее обвинили в том, что она «поднаторела в роли Ивана Сусанина - уводит непорочного советского зрителя в буржуазные топи…»

- И что? Все так и сошло с рук?

- Если не считать того, что ее отстранили от любимой работы, перестали печатать рецензии, критические статьи и даже… лирические стихи. Даже самые влиятельные ее обожа­тели здесь оказались бессильными…

- Ну, а дальше?

- А маме, понимаешь, необходим был зритель. Я думаю, она - несостоявшаяся актриса. Ей нужен слушатель, немедлен­ный отклик - пусть это будет освистыванием или овацией, все равно. Главное - не забвение…

- А снова вернуться в модельный бизнес?

- К сожалению, все далеко не так просто, особенно, с моей мамой… Незадолго до моего призыва, которому она, кста­ти, жутко противилась - была убеждена, мол, коли я поступил в институт на отделение музкомедии, проучился там почти год и успешно, то по закону - меня должны призвать осенью, то есть дать закончить курс… Тогда бы я служил в других войсках, может быть в театре армии. Но отец не захотел вмешиваться. Мама упрекала его в опрометчивости. А отец твердил, что «из мальчика не получится мужчина, если не понюхает пороха». Вот так я ушел на службу, мама собирала мне всякую мелочь, но проводила лишь до порога - это ее фишка, закон, если хочешь. А отец… уже до вокзала.

- Как ты узнал, что они разошлись?

- Ну, помнишь тот день, когда я свалился с воспалением легких? Я тогда пришел в наш двор ночью, опять ждал, как дурак неизвестно чего… Замерзнув, как собака, я потащился на главпочтамт, просто согреться. И, знаешь, наугад, на авось, спросил письмо на свое имя, то, что до востребования. И!!! Оно оказалось. Письмо от отца. Мне письмо вручили, несмотря на то, что дембельская справка была давно просроченной, не­действительной, понимаешь? Просто на дату никто не смотрел!

- И… что же было в письме?

Лешка достал из кармана брюк конверт, вытащил письмо:

- Да я тебе его прочту:

«Сынок, пишу до востребования, по причине тебе известной.

Не скрою, что ты обескуражил и меня и маму своей жут­кой, беспрецедентной, по жестокости, телеграммой. Но, зная в какой-то степени тебя, могу понять, что - эта глупость, не с бухты-барахты. Скорее всего, твой поступок имеет резонное объяснение.

Я был в вашем подразделении… теперь ты понимаешь, о чем я.

Болезнь убила нашего лучшего друга… твоя депеша - все это крайне негативно, ужасно… подействовало на маму - возникла депрессия, настоящая депрессия… тем более, кому-кому, а тебе известно, что она и так не отличалась оптимизмом. А здесь…

Ты не подумай, что я взваливаю на тебя последствия. На­против, я виню себя в слабости характера, в неумении замечать очевидное, упрямстве - ты ведь такой же тонкий человек, как и мама. А я не послушался ее, настоял на обязательной воинской службе. Я во время приезда пытался выяснить в отношении дедовщины - но кто скажет? …Ладно, все в прошлом… Прости меня, если сможешь.

Последние дни, мама откровенно выказывала в мой адрес раздражение, и я бы уточнил - ненависть. Поразмыслив, что именно я являюсь причиной гнева и, если хочешь - бешенства в глазах, я решил уйти. Дать ей покой, свободу. Не подумай, сы­нок, что я бросил маму на произвол судьбы. Деньги у нее есть, да и не в деньгах дело.