Страница - 6

Может, это кризис среднего возраста?

Я в отчаянии.

Поначалу ушел в отпуск, но… поняв, что не выдержу и вер­нусь к ней, уехал на шахту… пока временно, сменив одного на­чальника, который только что стал отцом - он был рад безмерно.

А я? Я только сейчас понял, как тяжело было маме со мной. Хуже тюрьмы - жить с нелюбимым.

Но моя слепота все-таки оправдана любовью к ней, тебе, сынок.

Пожалуйста, объясни это маме. Может время нас рассудит. p.s.

В военкомате я оставил заявление, справки и т.д. Документы обменяют беспрепятственно.

Папа»

Вот так, Наташка.

- Господи, а адрес-то где?

- Адреса отец не написал. Ну, понимаешь, он был убеж­ден, что я знаю…

- Тогда… можно выяснить через работу.

- Да, только…

- Что - только?

-     Я не хочу от тебя съезжать… да и объяснение с мамой…

- Все равно, его не избежать, она же страдает!

- Страдает ли, вот в чем вопрос?

- Идиот! Так может сказать только идиот!

- Наташка, я тебе говорил, что люблю тебя?

-     ????????

- Я умоляю, не отворачивайся, я люблю тебя.

Лешка достал из-за шкафа гитару, которую я давно порыва­лась выкинуть в помойку. А он, оказывается, ее реставрировал, настроил и она, в свете настольной лампы блестела свежим лаком, как новая.

Лешка встал на одно колено и запел:

«С тобою мне побыть хотелось,

Часок - другой наедине…

Но ты куда-то торопилась. -

Я занята, - сказала мне…»

Пел он чудесно, но финал романса меня поверг в ужас:

«Но, ради Бога, не подумай,

Чтоб с горя застрелился я,

Увы со мною так уж было

Не раз, красавица моя!»

Я встала, надув губы:

- Ничего себе, признание…

- Дурочка, просто мой любимый романс, именно с ним я в институт поступал. Лешка отложил гитару и принялся меня щекотать, увлекая в постель.

- А где военкомат твой? Ха-ха-ха! - визжала я, любопыт­ствуя.

- Возле вокзала… только, дорогая моя, туда меня сопро­вождать не нужно!

-     А… ха-ха-ха, что нужно?

-     Необходимо дать мне положительный ответ.

- На что? Я хочу услышать… ха-ха-ха… вопрос! - я от­кровенно кокетничала.

- Вы согласны стать моей женой, сударыня? - и Лешка имитировал жест - снимающий шляпу.

- Женой? - у меня заколотилось сердце.

- Сударыня, у вас проблемы с ушами? - Лешка гримас­ничал.

- Нет, с женихом! Ты действительно меня любишь на­столько?

Лешка обмяк, задумался:

- Мне кажется - да.

- И не из чувства благодарности?

- Нет. Если откровенно, мне и сравнивать не с чем… Были мелкие интрижки - баловство.

- А вдруг…

- А вдруг… а вдруг, согласна или нет? - Он повалил меня на подушку…

-      Да!!! Но, после благословения родителями.

27

С тех пор, как от меня ушел Славик, я впервые вышла из дома. Одна, вечером - у меня появился страх открытого про­странства. Ценой неимоверных усилий, мне удалось все же взять себя в руки и не забежать в подъезд.

Соседи знали меня плохо, а за последнее время, даже кто и знал - позабыли наверняка, и, потому поглядывали в мою сто­рону искоса-настороженно.

- Здравствуйте, - улыбаясь, я поприветствовала теток, увлеченно обсуждавших дефекты водоснабжения и отопления в доме.

- Здра-сти… - суховато отозвались они на приветствие.

Просочившись мимо их оживленного собрания, я выбралась на дорожку, шла по обочине тротуара. Я удивлялась абсолютно всему: и кажущейся шероховатости сумеречного неба, неуго­монности юрких промозглых ветров, стелющихся под ногами. Было до жути неуютно и даже - страшно, я прибавила шагу - и уже собиралась вернуться, сообразив, что для прогулки выбрала неудачный момент. И тут меня окликнул Алексей Иванович:

- Мария Львовна, вот так сюрприз! Только не пойму - вас ветер закружил или нежелание идти в гости?

- Бр-р, холод!

- Пойдемте, переоденетесь. Глафира вас очень ждет. А уж про Георгия и говорить страшно. Он меня просто выпихнул за вами идти, еле успел обуться.

- А Натэлла? - поинтересовалась я в лифте.

- Она у маэстро. Натэлла учится в музыкальном училище, там, дома, в Грузии. А сюда приехала к Липкину, говорят он большой спец по вокалу…

- Липкин… Липкин - знакомая фамилия.

- Распространенная.

Мы уже открыли дверь, вошли в квартиру. Присев на софу, снять ботиночки - меня охватила истома от тепла и необъясни­мая лень - переодеваться, снимать пальто… Алексей Иванович тоже, судя по всему, промерз, по крайней мере, на выход не торопился:

- А давайте чайку хлебнем?

- Давайте, - охотно согласилась с предложением. Рас­ставляя чашки на столе, я начала было. - После вашего ухода, я без конца думала…

Алексей Иванович поднялся и нажал кнопку электрочайни­ка. А я продолжала:

- Я думала над вашими словами…

- И? Я надеюсь, не плакали?

- Нет, - в моем голосе прозвучал вызов. - Нет, представь­те, не плакала. Что вы, в самом деле, говорите со мной, как с девчонкой?.. Наоборот, я даже внутренне собралась, и… не то, чтобы успокоилась, но… исчезла, неизменно меня сопро­вождающая, причем, долгие годы, изнурительная внутренняя суетливость.

- Я рад! - Алексей Иванович опустил пакетики чая в ки­пяток, поставил чашку передо мной, себе взял бокал и, обхватив его обеими руками, согревал замерзшие пальцы. - Из-за Жорки не надел перчатки… джигит, панымаишь!

- Горячая кровь, ничего не попишешь, - я наполовину отпила чай, долила кипятку - все не могла согреться. - Алексей Иванович… все метаморфозы со мной возникли, исключительно благодаря вам…

• Отчасти… вы - замечательный слушатель и ученик, поболь­

ше бы таких мне на курс… - он встал к раковине, ополоснуть бокал.

• Но уже годы не те, а то я бы рискнула, - промолвила я, поднимаясь. Алексей Иванович стоял за моей спиной, вплотную, и я слышала его дыхание на своей шее.
• Мария… Львовна!
• Алексей Иванович, - я резко обернулась, и мы оказались - лицом к лицу.
• Мария Львовна, - он не выдержал взгляда… сел за стол. - Нет необходимости в объяснении - все и так давно понятно, яснее ясного. Именно такую женщину, как вы, я искал всю жизнь, по­верьте. Я старался найти, не как теперешняя поросль, перебирая одну за другой… Я отыскивал ее по собственной теории, внутри себя… Наверняка, это явилось причиной того, что я несильно переживал отъезд Женечки. Вот уж кому можно было приклеить ярлык плохого отца, так это - мне: я не сопротивлялся их переезду, а впоследствии - не делал попыток найти. По убеждению - раз меня не хотят, значит - не нужен.

А, вот появились вы - и я зажегся, как несовершеннолетний. И, чтобы ни говорили вы, чтобы ни слышал от Глафиры - я был во власти ваших чар. Вы меня окутали, пропитали собой, до мельчайшей прожилочки, как вот эту ложку - чай, - и он указал на полную чашку, стоящую на столе. - Но у ложки, все-таки, хвостик на свободе, я же утонул в вас целиком.

• Алексей Иванович, дорогой…
• Не надо перебивать меня, пожалуйста… Ведь я не сле­пой, а зрячий. И, смею надеяться - еще в своем уме. Я осознаю, что для меня вы - существо недосягаемое… Пленительное, вос­хитительное, желанное… но недосягаемое. Я счастлив тем, что обрел вас, нашел… Для меня подарок - лицезреть вас, грезить вами, хотя бы в мыслях… я бы желал - и во сне, но, к сожалению - Морфей меня не радовал, он охранял меня от безумства.
• Алексей Иванович…
• Я ничего не требую, не смею. Не удивлюсь, что мое при­

знание покажется вам смешным…

• Мне нисколько не смешно…

- Но, даже в случае, если бы вы осмеяли мое откровение

- я не рассердился бы ни на йоту. Но! Я ненавидел бы себя в том случае, если струсил и не признался в своих чувствах. Поверьте, я попрошу вас лишь об одном, не скрываться, не гнать меня… дружить. Как по-дурацки звучит. Хотя… в нашем возрасте, мо­жет - вовсе и не так глупо…

- Алексей Иванович, вы говорите, словно прощаетесь.

- Я, на самом деле, прощаюсь. Прощаюсь со своими мечтами, иллюзиями. О, я столько нагородил - хватит на целый мегаполис…

- Почему вы… просите дружбы? Отчего – не уверены? Неужели, Алексей Иванович, вы могли предположить, что я смогла вас просто взять и забыть?

- Но я ни при каких обстоятельствах, не согласился бы на роль чичисбея, из жалости или благодарности…

- Как у вас повернулся язык, произнести такое?.. Алек­сей Иванович, если не вы, я не знаю, была ли сегодня, вообще, понимаете? Вы возродили меня из ничего, из небытия… и, даже - глубже, из забвения. Я же последние годы, особенно, по­следние два, когда Ося находился в больнице, жила, как робот. Этот извечный страх утраты - когда идешь в клинику, когда возвращаешься из нее домой… Я возненавидела тиканье часов. И все потому, что они отсчитывали последние секунды жизни любимого человека. Я знаю, вы не припишете мне безнрав­ственность. Я не изменяла Славику, но …я любила его иначе. А Тарас восхищался крепостью и долголетием дружбы, сетуя на то, что в его окружении - такому не бывать. А… я не могла сказать ему правды, не могла! О, какое же это мучение было для меня - замечать в его жестах, глазах, голосе того, кто находится на грани, на смертном одре… И не осмелиться на то, чтобы сын попрощался с отцом… Я представляю, как страдал Ося.

…потом, это злосчастное мое предсмертное письмо - и какой резонанс… Тарас наверняка, возненавидел меня, представляя воровкой у того, кого всю жизнь считал отцом, или за то, что не сказала правды. Меня засасывала мутная вода, созданного собственными руками, болота. Психушка, после суицида… А вы, словно мастер-гипнотизер, психотерапевт, не знаю - маг, волшебник, вы вызвали во мне доверие, больше - поверили

мне, не осуждая. Вы по крупинкам собрали меня, некогда очень сильную, гибкую, прочную, как монолит, но рассыпавшуюся, в силу обстоятельств, точно песочный домик. С вами я перестала бояться времени... Вы обратили внимание - у меня опять тика­ют часы? Вы вселили в меня надежду. А сами предпринимали поиски...

Я готова вам ноги целовать...

- Мария Львовна, прекратите. Это же просто обоюдоо­страя истерика. Она должна была состояться, и она состоялась. И вы, и я предвидели ее, не так ли?

- Я - да, и ужасно боялась.

-     Чего, что я осмелюсь претендовать на большее?

-     Ну… нет.

- Ну… да. А мне хотелось бы. Эдакий бравый гусар? А?

Впрочем, «пути Господни неисповедимы…»

Я улыбнулась в ответ:

- Я, Алексей Иванович, подумала, что Славик вернется и даже поверила в то, что Тараска мой жив. Все равно, он в конце концов, меня поймет и, возможно, простит… Это - счастье.

- Счастье - это вы, Мария Львовна… чай остыл… - и совсем другим тоном провозгласил. - Но нас ждут хачапури!..

* * *

«Лешка сразил меня наповал, притащив домой огромный торт и букетик гвоздик. Я еле сдерживалась, дабы не разреветь­ся - это были первые цветы, подаренные мне мужчиной…

На другой день он торжественно объявил о том, что в военко­мате обменял свою справку и предъявил мне паспорт и военный билет. Но и это не все:

- Я узнал, где работает отец, даже заполучил телефон, но не мог дозвониться – там, то ли пурга, короче - штормовое предупреждение, связи нет…

- Хорошо, что нашел, молодец. А мама?..

- А к маме я хотел бы прийти вместе с ним.

- Что, слабо?

- Нет. Так нужно.

- Что за прихоть, не могу взять в толк?..

- Тебе и не обязательно.

Я обиделась, ушла в другую комнату. Все ждала, когда же он подойдет с извинениями. Но Леша курил на кухне. Улыбаясь, смотрел на падающий снег. Я подкралась на цыпочках к нему, со спины - он вполголоса напевал песенку:

«Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, Чтоб посмотреть, не оглянулся ли я…» - Леш!

- Да?

- Ты о чем думаешь?

- Так… о разном. Сегодня шел по городу гордый, как индюк, и шагом чеканил стихи Маяковского о паспорте. Пред­ставляешь картинку?

- А где ты ходил?

- Недалеко, по вокзалу, в основном, - и вдруг замолчал.

- О чем ты думаешь?

- Так, вертятся стихи: «Мы с тобой на кухне посидим.

Сладко пахнет белый керосин…

Острый нож, да хлеба каравай.

Хочешь - примус туго накачай, А не то - веревок собери

Завязать корзину до зари,

Чтобы нам уехать на вокзал, Где бы нас никто не отыскал?» - Странно…

- Что же странного ты увидела в стихах Мандельштама? Тебе они не нравятся?

- Да нет, нравятся…

- Хочешь, почитаю еще? - и не дожидаясь ответа, начал: «Тысячеструйный поток -

Журчала весенняя ласка - Скользнула-мелькнула коляска

Легкая, как мотылек.

Я улыбнулся весне,

Я оглянулся украдкой -

Женщина гладкой перчаткой

Правила, точно во сне…

В путь убежала она,

В траурный шелк одета.

Тонкая вуалетта

Тоже была черна…»

- Такие грустные стихи… Ты думаешь о маме?

Леша отозвался не сразу:

- А? Что? Нет, конечно.

- Абсолютно - нет… ты иди, ложись. Я еще покурю… и приду.

На другой день, Леша метался просто, как зверь в клетке. Для такого поведения, казалось, не было причины. Я ходила сама не своя:

- Что случилось?

- Ничего.

- Ты дозвонился до отца?

- Нет, я отправил письмо… Почему ты меня допрашива­ешь?

- Я не допрашиваю. Ты гулял сегодня?

- Да.

- А где?

- О, ты невыносима, - Лешка перешел на крик. - Гулял. Гулял по вокзалу…

- Что там - медом намазано, на вокзале? Ты объясни, и я не буду спрашивать.

- Наташа, - тоном более спокойным заговорил Алексей. - Я виноват. Прости. Наорал зря, ни за что, ни про что... Я сам не понимаю, что со мной, пойду… пройдусь…

- Куда же, сейчас, на ночь глядя? - я чуть не плакала. Лешка ничего не замечал.

- Не маленький. И, вообще, завтра я выхожу на работу.

Хватит сачковать.

- Работу? Где? Ты не говорил ничего…

- Вот, сказал. Выхожу - грузчиком, вагоны разгружать. Там довольно приличный заработок. Ну, и подкачаться, заодно.

- Леша, но тебе надо голос беречь. Может ты раздумал продолжить учебу?

- Причем здесь голос, ты мне скажи? Я же не связками буду грузить, - раздраженный он вышел вон из квартиры.

А я, словно приклеенная, стояла возле окна. Несмотря на за­нятия, на вчерашнее дежурство, бывшее отнюдь не спокойным - я не чувствовала усталости, сонливости - все было вытеснено страхом, страхом неизвестности, предчувствием беды.

Леша вернулся через пару часов. Увидев меня бодрствую­щей, возле окна, вздрогнул от неожиданности:

- Наташа! Почему ты не в постели? Почему не спишь?

Я собрала в горстку волю, лишь бы не разреветься:

- Знаешь, Леша, конечно, я со стороны выгляжу глупо.

У тебя может создаться ощущение, что я слежу, не доверяю…

- А ты доверяешь? - ерничал Алексей.

Я замотала головой и честно ответила:

- Не доверяю, Леш, не доверяю. Ты очень изменился - нет, не так. Ты не менялся. Ты всегда был со мной таким. Это я - дура, на многое закрывала глаза… - я уже ревела, но продолжала говорить. - Ты… же до сих пор не сказал мне своего настоящего имени! Кошмар какой-то…

- Но я ведь объяснил, почему и это - временно.

- Что - временно, наши отношения? В это я начинаю верить. Ты исхитрился, свой паспорт так и не показал… Может ты женат?

- Что? Ну, знаешь, - он рывком вытащил из куртки доку­менты и бросил их на стол. - Тебя только это волнует? На! Читай!

Я не притронулась к ним, было до боли обидно за выходку его и за то, что сам-то он все равно своего имени не произнес. Мне было жаль себя - в кого я превратилась из гордой, свобод­ной и независимой «птицы»? Отвернувшись демонстративно от лже-Леши, я ушла в дальнюю комнату и плотно закрыла за собой дверь, на сей раз никого не ожидая, и не желая никого ви-

деть. «Все кончено, кончено, кончено…», - молоточком стучало по виску. «Так тебе и надо, дура набитая. Благими намерениями дорога в ад выстлана»

Минут через пять я услышала звук открывающейся двери. На пороге стоял он - кто?

- Наташ, прости меня, пожалуйста. Я не мог, я не думал, что это настолько тебя тревожит. Я всего-то, без затей, с дет­ства ненавидел свое настоящее имя и рад был несказанно, что ты окрестила меня Алексеем. Я хотел им остаться навсегда, изменить документы. Ты и в другом права, если у нас впереди бракосочетание, недомолвок быть не должно, с любой стороны.

Я тихонько всхлипывала, отвернувшись к стене, по мне, с головы до ног и обратно, бегали мурашки.

- Ты, вот, заводилась от того, что я хожу-брожу по вокза­лу. Я расскажу честно, так ты скорее поймешь, что сердилась напрасно, зря. А тому название, самое невинное - мальчише­ство, что ли. Видишь ли, еще в первом или во втором классе, я влюбился в фотографию одной известной актрисы. Глупость, конечно, я даже не помню почему… Может, оттого, что она чем- то походила на мою мать - ее фотопортрет всегда наши друзья сравнивали с маминым. Мне хотелось приобщиться к взрослым, и лучшего повода я не нашел. Кстати, мама сходство категори­чески отвергала и очень злилась, когда мы с отцом донимали ее этим. Так, дальше… Меня отвели в школу танцев, как девчонку, а я - ужасно стеснялся, даже плакал. Но в зале на стене висели портреты всемирно известных танцоров, танцовщиц, балерин, и среди них я увидел портрет той актрисы - она была такая хрупкая, нежная… и все же похожа на маму. Благодаря ей, я не сбежал, как многие, а прошел весь курс, что потом мне очень помогло при поступлении в институт… Да не реви, ты.

И в тот день, когда я получил паспорт, военный билет, я рас­сказывал… Я, понимаешь, мог ходить, не сгорбившись, не в ночь, перебежками, пряча лицо - я же убегал от любого патруля комендатуры. А здесь… я говорил, что шел, как болван счаст­ливый и читал стихи о паспорте. Помнишь? Потому что - было актуально!

- Что за актриса? И-и-ик… - на меня напала икота.

- Одри Хепберн. Я забрел на вокзал и гордо прохаживал­ся вдоль касс, словно на параде. И вдруг… я вижу ее, понима­ешь? Понимаешь?! Мне даже стукнуло в голову, что я рехнулся от радости… Она стояла в очереди в кассу… Но, Боже мой, она будто появилась из другого измерения, неведомого мира - такая… точно дымка, еще и вуаль эта. Я еще подумал - на нее дышать нельзя, а она… в этой толчее…

Вдруг, откуда ни возьмись - патруль вырос прямо перед но­сом и… я юркнул за колонну, понимаешь, по привычке, словно нашкодивший кот… А, когда очухался, подбежал к кассе, ак­трисы не было. Ну, понимаешь? Ну, ведь ты не деревянная? Это - мечта. А я упустил ее. Я добрался до кассирши - и так и эдак, мол, здесь была удивительная девушка, иностранка, иноплане­тянка. Тетка глаза выпучила, смотрит на меня, как на кретина… единственное, что я сумел узнать, что эта касса не по продаже, а по бронированию билетов. Вот и все. Но я хочу ее увидеть…

- И ради нее ты устроился грузчиком?

- Ради собственной невинной прихоти, на которую имею право - я бы так назвал.

Я разревелась пуще прежнего:

- Все кончено, кончено, уходи!

- Наташа, успокойся. Неужели у тебя не осталось с дет­ства неразгаданных тайн? Одри Хепберн уже и в живых нет… Ну, хочешь, мы пойдем и завтра распишемся. Я абсолютно серьезно. Наташ! А как ты собиралась и дальше жить со мной? Стал бы я популярным, как Мэл Гибсон или Андрей Миронов… вокруг меня - целая армия чертовски хорошеньких поклонниц, - с этими словами он принялся меня щекотать. Я вывернулась, слезы мгновенно высохли:

- Убью! Я убью их всех до одной! - кинула ему в лицо, ничуть не смущаясь.

28

Я вполовину не могла вообразить такого изобилия, разноо­бразия, в общем-то, простого блюда - хачапури: тесто и сыр… Но как же я заблуждалась…

На столе, источающем изысканно-вкусный аромат, будто на ВДНХ, на конкурсе - лежали горкой: и малюсенькие, круглые, похожие на ватрушечки; и большие плоские квадратные, с отварным яйцом и зеленью - будто пироги; и печеные и при­готовленные на пару, слоеные; вареные; тонкие, что - блины; огромные, пушистые в виде торта «Наполеон»… Разбегались глаза, а у Георгия ручьем текли слюнки:

- Ну што виы таак долга? Мнэ баба нэ дайот, штоп не рушит пазыцийу!..

- Композицию, - поправила Натэлла, вышедшая с кувши­ном на плече и водрузившая его на стол.

- А там мацони, да? - Георгий пытался залезть носом в горлышко.

К гостям, с приветствием, подошла Глафира, но сразу от­влеклась:

- Сядь, Георгий, ты меня замучил сегодня. Если не пре­кратишь мельтешить… я тебя отхожу скалкой!

- Ни атходыж, ни атходыж, - запрыгал Жорик по дивану. - Патаму шта - у миниа - Дэн Ражденя!

- Ах, - только и оставалось мне. - Почему же вы не пред­упредили? Ничего не сказали? - и, посмотрев не Георгия, сказа­ла строго. - Теперь останешься без подарка!

- Нэ плачи, ти - мая жина и можиж падарит …зафтра. - он утешительно похлопал, обнимая, меня по плечу. Вокруг все смеялись от души.

- А что бы ты хотел, Жорик? - спросила я.

- Я бы хатэл… ваеный карабил с упривлоной панэлю.

- С дистанционным управлением, - вновь поправила На- тэлла.

- Вах! Што ти лэзиж? Мэния спрашива…ит. Вот, тибя спросат - што тибэ падарит…ть, скажиыж!

- А мне ничего не надо.

- Как жи, нэ нада! Баба!

Глафира принесла на огромном блюде жареных цыплят и по­ставила в центр стола. Осмотрев всех, торжественно объявила:

- Поливаю цыплят сациви! Садитесь, гости дорогие. На- тэлла, внеси подарок, все ж таки четыре года!!!

Под общие аплодисменты, Натэлла вынесла огромную ко­робку, в которой находился корабль - ледокол.

- Поздравляем! Это настоящий ледокол, дома на речке проверишь. Вот и управление, - Натэлла передала ему пульт.

Георгий запрыгал мячиком по дивану, сияя, как солнышко:

- Эй-ей-ей! Ай, маладца! Спасыба! - он кинулся всех об­нимать, целовать, чуть кувшин не сбил.

- Давайте приступим, - взмолилась Глафира Владими­ровна. -

Ей Богу, сил моих - больше нет.

Угощение было отменным, вкусным и необычным. Да еще в такой теплой компании… Очень скоро все насытились.

Георгий полез с вопросами к Алексею Ивановичу. Натэлла возилась на кухне.

Я посмотрела на Глашу, и невольно залюбовалась: она сиде­ла такая тихая, мягкая, добрая и даже усталость нисколько не портила ее портрет:

- Вы - счастливая, Глафира Владимировна.

- Счастливая? У меня нет времени об этом задумываться. Но мне - уютно. Несмотря на базар в квартире.

- От Георгия?

- Не только. Они же оба - дети. Гошка, ни в какую, Натэл- лу тетей не называет… Ой, да и она - хороша: нашла на чердаке в моих сундуках, куда я сто лет не заглядывала, мое древнее бостоновое пальто, с чернобуркой… Знаете, Мария, я по моло­дости была такой куколкой изящной… Так вот, Натэлла надела его, оказалось - впору. Но ведь сейчас так не носят. Нет, дай да дай. Мало того, отыскала мою фетровую шляпку, с бархатными вставками…

- Я помню, у мамы были такие.

- Ну вот, Натэлла пришила к ней шарфик с пайетками, наподобие вуали…

- Замечательно.

- Ну да, для спектакля. Но она вырядилась, как «мамзель» дореволюционная и - на улицу, к Липкину. Приходит с занятий счастливая, говорит: оторопел маэстро. Еще бы! Обалдел ста­рик, принялся умасливать комплиментами - «Ты - «Незнаком-

ка», сошедшая с картины», в женихи набиваться стал! Ужас! А ей - смешно…

- Это и есть счастье, Фирочка, дорогая.

- Н-не знаю… На следующей неделе ребятки мои уезжают. Все восстановится на свои места, войдет в привычное русло.

- Уезжают?

- Ну да, племянница занималась у Липкина, готовилась к прослушиванию…

- Она же учится уже?

- Да, но мечтает попасть в Италию… После нового года конкурс - двум претендентам вручат гранты.

- Ах, как я хочу, чтобы у Натэллы все получилось! - я чуть было не захлопала в ладоши.

- Да, это открывает широкую дорогу. А она - труженик.

- Молодец какая. Будете скучать…

- Буду, но недолго. Резончик все-таки приедет. Познаком­лю вас с Соней, Софой.

- Глафира Владимировна, а почему бы вам не поехать к ним? Отдохнете… Может это был нескромный вопрос? - я от неловкости не знала, куда пристроить руки.

- Не еду? Я привыкла, здесь могила мужа. Да и вон, Алек­сей Иванович… как без меня - пропадет. Он такой… настоящий мужик. И, по-моему, в вас влюблен.

- Мы с ним уже объяснились, Глаша. Алексей Иванович - замечательный, умный, преданный… Но поймите меня. Только, когда Славик предоставил мне, как он сам выразился - свободу, я осознала, насколько я его люблю. Я столько думаю о нем и так искренне хочу, чтобы он образумился и вернулся, что… верю в свою мечту. Более того, Алексей Иванович разузнал, что теле­грамма о смерти Тараса, скорее всего, ложная.

- Как ложная? Извините, Мария Львовна, я не в курсе всех подробностей, но, в одном могу вас заверить - Алексей Иванович слов на ветер не бросает, у него феноменальная ин­туиция…

Наш разговор прервал мокрый и взъерошенный Георгий:

- Карабел нэ вмэщаица в ванну… баба, нада што-та па- дэлать.

Пена текла по полу - целое наводнение.

- Ах ты, Боже мой! Алексей Иванович! Бросьте книгу, бегите вниз, предупредить соседей. Натэлла! Тряпки неси… Куда смотрела?

Жорик стоял тихий и скромный: как ежик в тумане. От стра­ха, что влетит за проделки - дрожал, точно осиновый лист… еще и замерз, в придачу. Во всеобщей сутолоке - сумятице, шуме, я еле услышала собственный голос:

- Фира! Я его, Жорика, к себе заберу, до поры?

- Заберите-заберите… пока я этого жениха толстомясого не убила…

Наскоро переодев именинника, я подхватила его на руки и почти бегом добежала до своего двора. В лифте поставила Георгия на пол, задыхаясь от непривычной для меня перегрузки.

Зайдя в квартиру, Жорик виновато посмотрел на меня:

- Марыя, у мэняа и кальготкы и наски мокрыя всэ. А ти- перь ищо и сапаги. Што дэлат будим?

- Ох, ты, счастье мое, луковое горюшко! Быстро - в ванну!

Напустив в ванну горячей воды, добавила соли с чередой и липой. В тазике постирала его мокрые вещи. А Георгий, забыв обо всех неприятностях, плескался в воде дельфином и вопил:

- А всео-таки здорова, када - дэн ражденя, Не бойсяа, баба мэна ныкогда нэ убьот. А я што, мяасной, толстиый?

- Во-первых, мясной бывает только котлета, а ты - маль­чик. Да и не толстый, упитанный. Знаешь чего тебе не хватает? - спросила я, развешивая на обогревателе белье.

- Штоа исчо?

-     Грации, координации…

-     Вах, это - дивчачае!

-     Нет, вовсе нет. А как же на свадьбе вальс танцевать? Все

ноги невесте отдавишь!

Жорик встревожено посмотрел на меня:

- А ти научиыж?

- Это, дружок, не так просто, не: раз-два. Надо долго за­ниматься…

- Вах! Ви всэ так гаварыте. А на самделе - рась и дыва. Главная - захатэт!

- Захотеть - это, пожалуй, тоже немаловажно. Это даже первостатейно, я бы выразилась именно так, - обернув Георгия полотенцем, как столбик, потащила его в спальню.

- А двастатейна - што?

- Не сбиваться с маршрута, как твой ледокол. Давай, спи.

- Марыя, не «спи», а расскажи сказку.

- Ладно, если не уснешь, дождешься, расскажу.

Честно говоря, переодеваясь после душа, я надеялась, что моего маленького гостя сморит сон, потому что сама я устала безумно. Но не тут-то было: Георгий стоял за дверью, босой, наступая одной ногой на другую от холода, и ждал.

Ругаться не хотелось, тем паче - обещала… Завалившись с ним в кровать, я начала с просьбы, постараться заснуть, пока я буду рассказывать: «Давным-давно, в стародавние времена… жил на свете один величайший маг и волшебник. Он был молод, красив, завораживал всех своим красноречием, удивлял своей гибкостью, статью. А уж по части волшебства - ему просто не было равных»

- Он был жиынат?

- В том-то и дело, что - нет. «А все оттого, что похвалы, дифирамбы и собственные успехи, до того заморочили ему голову, что он не мог найти ни одной достойной девушки, себе по душе»

- А дифарамба - эта што?

- Преувеличенное восхваление…

- А… Но вить он сам мок ее здэлат?

- Мог, но не хотел, упрямый был слишком. А может, на­деялся, что где-то, на свете отыщется все же та, что будет ему той, что надо.

- И штоа?

- «Но годы шли. И, чем старше был волшебник, чем опытнее, тем он становился капризнее и придирчивее. Наконец, волшебник смирился с тем, что ему никогда не найти себе пары, под стать»

- И он стал цвитком, да?

- Почему цветком?.. А… это… Кто тебе рассказывал про Нарцисса?

- Папа.

- Молодец, твой папа. «Но наш волшебник не превратил­ся в цветок, а просто - старился…»

- А што, он нэ мок прэдумат такоя срэдсво?

- Долголетия? Мог, но… «опять же, из упрямства и само­влюбленности - не делал его. И вот, настало время - у него отня­лись ноги… Но ухаживать за магом было некому - не приобрел он друзей, все ему казались с тем или иным изъяном.

И, дабы не выглядеть посмешищем, превратил он онемевшие ноги в скалистые горы. И только тут, то есть, в это время встре­тил он свою любовь. Он влюбился в нежную предрассветную дымку. Конечно, волшебник и ранее ее встречал, но не обращал внимания. А здесь… нужда заставила - идти-то некуда»

- Канешна, если ноги - скалы… - с пониманием и интере­сом следил Георгий за повествованием.

- «Пожалела его дымка, обняла, пропитала своей добро­той и нежностью, сладкой, как молоко. А через некоторое время, родила ему красавицу-дочку. Но, к моменту рождения дочки, волшебник окаменел до самой груди. Как-то на рассвете дымка протянула ему наследницу в руку и маг, с гордостью поднял малышку высоко-высоко к синему небу, так и застыл, окаменел. Живой оставалась голова, и то длинные волосы с нее и его боро­ды, обернулись в шумный водный горный поток. Так и превра­тился волшебник в величайшую гору-скалу, с двумя вершинами, на одной из которых росла-расцветала, что волшебный цветок, его дочь, рожденная предрассветной дымкой»

- И што далшэ?

- Дальше… «Наш-то волшебник знал, что такое мужское самодовольство и самодурство, гордыня. И своей дочке он, ко­нечно, не желал такого жениха, а хотел - достойного, любящего, доброго.

Люди, в горном селении, давно заметили красавицу, увидев ее через ущелье с другой горы. Но как к ней подобраться? Только через голову старого привередливого величайшего мага и вол­шебника. О, если, что не так - последствия могли быть самыми ужасными. Нашелся все же один смельчак и спросил у головы мага, как посвататься к его дочери. На что, тот улыбнулся хитро:

- Просто, очень просто - ей не надо приданого. Докажи, что ты ее любишь.

Многие тогда принимались кричать ей о своих чувствах, о любви. Пели, играли на разных инструментах. Но… и слова и ноты заглушались шумом бурлящей горной реки, родившей­ся из волос и бороды волшебника. Сотни парней пытались выстроить мост с плато, противоположной скалы, лишь бы добраться до вершины, где находилась красавица. Только все приспособления, канаты попросту сдувались дыханием само­держца. Волшебник оставался верен самому себе, надеялся на приезд чудесного мага, колдуна и всеми силами мешал любому сватовству.

В один прекрасный день появился на площадке женихов шустрый, красивый мальчик с глазами, как виноград и с таким же гибким станом, как виноградная лоза. Никому ничего не объ­ясняя, он стал танцевать, совершая невероятной красоты трюки. Каждый его танец - был человеческой фразой, но в переводе на язык движения. Каждый следующий номер не походил на другой. И, когда он закончил танцевать - девушка, дочь нашего горе-волшебника, прыгнула к нему с высоты и попала в жаркие объятия. Она приняла его объяснение в любви! А нашему магу пришлось признать мастерство талантливого танцовщика. Он успел только улыбнуться и застыл скалою навечно. И, лишь сле­зы счастья из глаз, до сих пор не высыхают и остаются теплыми.

Много веков прошло с тех пор. Люди со всего света, идут к волшебной горе - кто доберется до соленых слез, обладающих целебными свойствами, тот никогда не заболеет ангиной! Будет петь соловьем. Отыщет свою любовь»

- Эта тока у нас на Кавкази - такия горы!

- Это только у меня на кровати - такой вертлявый, такой непослушный Георгий, который до сих пор не спит.

* * *

«Как странно устроен мир… В нем нет постоянства… И самый переменчивый в нем - человек. А в человеке - его соб­ственный мир.

Я раньше считала мещанством и безвкусицей - свадебные церемонии: вояжи по городу в машинах, украшенных куклами и шарами. Но сегодня пялилась на шоссе, высматривая свадеб­ные кортежи, и без устали любовалась ими. И мне до коликов хотелось платье, как у Марьи-Царевны - фату до пят из тюля, такую же, как когда играли в детстве, в невест.

Кружилась голова и в прямом и в переносном смысле, от изобилия предложений. Я затруднялась в выборе наряда, до чего все было любо и желанно. Алексей, напротив - был сдержан в выборе костюма. Но это и понятно - все мужчины таковы. При­мерив два-три пиджака, он заскулил:

- Наташ! Может не тратить уйму денег, а взять напрокат и смокинг и «свадебную марлю»?

От его идеи мне стало не по себе, душно. Я присела на диванчик в свадебном салоне, перед глазами забегали мушки. Видимо я на короткое время отключилась, потому что не помню, как Леша подсел ко мне, поил водой и ласково гладил по плечу:

- Ну, хорошо, будет, как скажешь, - говорил он извиняю­щимся тоном.

Тут-то я окончательно пришла в норму, будто увидела «эту» истеричку - себя, его глазами:

- Нет, Леш, ты, безусловно - прав. Все должно быть гар­монично и последовательно: раз мы не зовем гостей, то кому какое дело, в чем мы одеты.

- Наконец-то, - Лешка вздохнул с облегчением. - Но смо­кинг ты все же умудрилась купить… Так что…

-      А себе куплю… хорошенький костюмчик… ты бы како­

го цвета желал? Ну, чтобы тебе понравилось?

- Тогда - лучше без костюмчика.

- Дурак. А в ЗАГС в чем пойду?

-      В джинсах.

-      А - смокинг?

- Сдадим. Сдадим и закажем стол в самом лучшем ре­сторане.

…В ЗАГСе долго уламывать никого не пришлось, в отноше­нии испытательного срока - я наврала администраторше, мол и так три года ждала суженого из армии. Позже оказалось - все

проблемы решили деньги… По просьбе Алеши, нас «не допра­шивали на ковре», просто взяли документы, а через пять минут, принесли какие-то бумаги, на подпись:

- Объявляю вас мужем и женой… Примите поздравления, - позевывая, произнесла она такие важные слова, походя, ску­чающе…

Зато - теперь, я - «мужняя жена, не хуже других». Паспорта заберем завтра - бюрократическая волокита.

В ресторане все на нас косились, опять же из-за отсутствия вечернего туалета. Но уважили причину, все-таки - свадьба…

- Леш! Ты теперь для меня - Леша, на всю жизнь. Даже сегодня не можешь открыть мне своей тайны?

Он мгновенно переменился в лице:

- На-та-ша! Мы ведь до-го-во-ри-лись?!! - и начал паяс­ничать. - Люди! На ком я женился? Это же - «баба Трындычиха»!

-     Тише, что ты орешь?

-     Слышите! Еще и рот затыкает!

- Леш! Не надо так со мной... я вижу - ты немного выпил.

- Знаешь - я выпил не-мно-го! Только у меня ощущение… что я сто лет на тебе женат… и… хочу раз-во-да!

Я не знала, как его утихомирить:

- Леша! Одумайся! В чем моя вина?

- Оставь, пошли домой.

Пешком мы, молча, добрели до квартиры, а там - располз­лись по углам с книжками в руках. А когда позвонили с мольбой, выйти на работу за какого-то Петьку, Леша не задумываясь, со­гласился и ушел, в довершение ко всему хлопнул дверью.

Я оказалась одна в день свадьбы… разрыдалась: во что меня превратила любовь?.. Куда подевались моя гордость, хладнокро­вие, юмор, «царственная» осанка, уверенность в себе? Каким образом я стала ревнивой, склочной, прилипчивой, завидущей «бабой»? Откуда - сомнения в том, что он меня не любит?

Незаметно для себя, я нацепила зимнее пальто… и ринулась на вокзал.

Только звук репродуктора меня отрезвил: я поняла, какую реакцию могу вызвать у Леши своим появлением. От ужаса, обуявшего меня - спряталась за колоннами.