Страница - 62

2

Жаппаса я нашел в проходной. Он сидел на табурете вахтера и угрюмо смотрел на грязный, затоптанный сот­нями подошв пол.

— Пошли,— спокойно сказал я ему, и мы вышли из проходной. Жаппас шел молча и старался не встречать­ся со мной взглядом.

— В чем дело? С чего это ты надумал вдруг уезжать в аул? — спросил я его на улице.

— Письмо получил, мать больна,— нехотя отве­тил он.

— Не ври! — вспыхнул я.— Ты же два дня назад го­ворил, что она хочет навестить тебя сама.

Он вдруг остановился. Лицо его вспыхнуло.

— Ну и что, если говорил? Силой ты меня на заводе не удержишь! — крикнул он.

— Ну попробуй только уехать,— процедил я сквозь зубы.— Попробуй, болван! — Мне хотелось стукнуть его  по уху, но я сдержался и спросил спокойно: — Ты лучше скажи, в чем дело, кто тебя обидел? — Он все продол­жал стоять против меня.

— Если в ближайшее время мне не дадут отдельную комнату, то, клянусь, уеду! — крикнул он так громко, что все обернулись.

Я махнул рукой.

Так надо было это говорить с самого начала. Эх, дуралей! И без того сейчас нас везде бьют. А ты еще ко­зырь даешь в руки этому... Ладно, иди к себе и отдыхай. Я поговорю сегодня с Антоном Ивановичем.

Мы расстались с Жаппасом на углу, около общежи­тия, и я сразу же пошел к директору. Но его не было. Секретарша сказала, что он почувствовал себя плохо и уехал домой.

Я уже говорил, что Антона Ивановича Севрюгина, нашего директора, я считаю своим вторым отцом. Он помог закончить мне десятилетку. Он научил меня жить.

Недавно мы ездили с ним в Алма-Ату на совещание передовиков производства. С нами в мягком купе ехал еще заместитель председателя совнархоза, румяный и толстый казах. Дорога длинная, мы разговорились, и каждый вспоминал свое прошлое.

Антон Иванович рассказывал о себе с юмором. Он как бы нарочно принижал себя, показывал, что ни в его характере, ни в его жизни не было ничего героического.

— Представьте себе,— говорил он,— мальчишку-си­роту, которого мир определил подпаском. Целыми днями с длинным кнутом он бегает за коровами и телятами. А были бычки хитрые. Зазеваешься чуток, он тебе под ребро раз — и капут... Ну, надоело мне все это, и я по дался на Иртыш грузчиком...

На затоне Иртышского пароходства была своя жизнь. Грузчики — народ злой, но дружный, научили мальчиш­ку-подпаска кое-чему. И когда пришла революция, он воевал на Восточном фронте против Колчака.

А потом и пошло, и завертелось.

Я слушал рассказ Антона Ивановича, как самую ин­тересную сказку. В Гиссарской долине он командовал отрядом, сражавшимся против Энвер-паши. В горах Памира гонялся за бандами Ибрагима-бека, Работал в штабе Туркестанского фронта, потом в аппарате ТуркЦК. В двадцать четвертом году его направляют в Москву в университет Свердлова. С тех пор Севрюгин строитель: Турксиб, Балхаш, Караганда, Булаттау.

Приходилось спать в кабинете, обедать на сваях. Но все равно это были прекрасные дни его молодости. А в тридцать седьмом году его неожиданно отстраняют от работы. Он стремительно катится вниз: начальник уча­стка, старший прораб, потом десятник. Какое-то всеви­дящее око следит за каждым его движением.

В первые дни войны уходит на фронт жена и. через год выходит там замуж/ Антон Иванович остается в ты­лу, у него еще с гражданской повреждена рука. Через два года, когда стране нужна была сталь, вспомнили о нем и назначили руководителем нашего завода, вернее, стройки.

— Сейчас вот наступило самое время развернуть свой талант, свои способности по-настоящему, да под­качало сердце,— закончил свой рассказ Антон Ива­нович/

Да, с сердцем у нашего директора все хуже и хуже. Чаще он стал уезжать в рабочее время домой. Тогда-то и пошел по заводу слух, что вместо себя Севрюгин про­чит Айдаргалиева.

Я тоже поверил и решил про себя как-нибудь напря­мик спросить у Антона Ивановича, правда ли это. Я во­образил, как вхожу к директору в кабинет и строго, без улыбки спрашиваю:

«Антон Иванович, неужели вы хотите, чтобы дирек­тором стал Айдаргалиев? Вы же делаете большую ошибку!»

И пусть он тогда закричит, что это не мое дело, пусть выгонит меня из кабинета, но я должен сказать ему все честно и прямо. Я просто вынужден сделать это.

Каждое совещание Айдаргалиев начинает так: «Опять Омаров, наша бывшая гордость, оказался не на уровне. А почему? Зазнался, товарищ Омаров! Не мог вынести славы».

«Ладно,— подумал я, подходя к заводоуправлению.— Пусть я дальше своего носа ничего не вижу, но тебя-то, товарищ начальник цеха, я раскусил давно».

Антон Иванович из-за болезни свой кабинет перевел со второго этажа на первый, где раньше располагался техотдел. В приемной, в которой всегда восседала его секретарша, было просторно и светло. Пол покрыт зе­леным линолеумом. Стены синие. Злые языки болтали, что это оттого, что глаза у секретарши голубые. Но я в это не верю.

Антон Иванович в этих делах строг: завод, дочка — вот что у него есть. А сверх этого — ничего! Мне прихо­дилось с ним бывать в компаниях. Қак бы ни уговари­вали его сталевары, он никогда больше одной рюмки не пил.

В приемной, кроме секретарши, сидел, развалившись  на стуле, старик Хисаныч, тот самый, из-за которого я и начал этот рассказ. Но в ту минуту я ни о чем плохом не подумал. Я даже симпатизировал этому маленькому кривоногому сморщенному татарину. Он жил один где- то на окраине города, и у него не было ни жены, ни до­чери, ни собаки — словом, никого.

Когда я вошел, он повернул свое узкое, как лезвие ножа, лицо с рыжеватой бородкой и улыбнулся. И я улыбнулся ему тоже. Забавный старик.

А стариком его прозвали на заводе за бороду. Никто не знал, откуда он появился полгода назад у нас на за­воде. Ходил слух, что он какой-то дальний родственник директора. Но ведь он татарин, а директор русский.... впрочем, все может быть.

— Здравствуйте,—сказал я.— Антон Иванович у - себя?

Секретарша подняла на меня всегда равнодушные синие глаза и покачала головой:

— Его в горком вызвали.

И я уже хотел уходить, как Хисаныч, поднявшись, шагнул мне навстречу и протянул руку. Она дрожала.

— Будем здоровы оба, молодой человек,— сказал он певуче.— Я тоже жду уважаемого директора. Но на­вряд ли он будет сегодня. Из горкома наверняка поедет прямо домой.           .

— Что ж, на нет и суда нет,— сказал я и вышел. Старик Хисаныч заторопился за мной.

Секретарша молча смотрит нам вслед теми же голу­быми как лед глазами.

— Знаете, что говорят про вас на заводе?— неожb данно спросил он на дворе и улыбнулся, от этого все ли­цо его собралось мелкими быстрыми складочками и мор­щинками.

— Про меня? — машинально спросил я.

— Да, да, про вас. Говорят, что вы самый лучший сталевар. И еще — хороший парень. Свойский...

Я засмеялся и спросил:

— Вы куда, собственно говоря, идете, Хисаныч?

— Я? Да честно, никуда. Если пригласишь, пойду с тобой.

— Пожалуйста!

Мы пошли.

— А где вы сейчас обитаете-то?

Он засмеялся.

— Между небом и землей. Я вольный казак. .

— А где работаете? Все еще на шихтовом дворе?

— Пока да. Но думаю перебираться в ОТК... Слы­шал, там место освободилось.

— У вас специальность есть?

— О-о! Я мастер на все руки от скуки,— засмеялся Хисаныч.          '

Мы подошли к большому дому, где была моя кварти­ра. Хисаныч поднялся вместе со мной на второй этаж и без приглашения вошел в прихожую. Дверь нам открыла мама и, видя, что я с гостем, молча начала накрывать на стол. Привычка угощать всех, кто придет со мной, была для нее непререкаемым правилом.

Но я удивился, увидев, как она несет из кухни нена- чатую бутылку водки. Обычно на вино мама была скупо­вата. Только потом я узнал причину ее необычной щед­рости. Оказывается, улучив момент (я вышел переодеть­ся), Хисаныч намекнул, что простудился на шихтовом дворе и не прочь бы погреть старые кости. Да вот де­нег-то, денег... Сколько получает сторож?..

Увидев бутылку, Хисаныч преобразился. Лицо его стало добрым, разгладились на лбу тонкие серые мор­щины. Он заулыбался и протянул мне рюмку.

— За твое счастье, дорогуша! — проговорил он и выпил водку, медленно глотая ее, как сироп. Кадык, похожий на согнутый палец, равномерно двигался под желтой кожей на его тонкой шее.

После третьей рюмки его развезло, и он рассказал мне всю свою биографию,

— Я родился невезучим. Да, да, не смейся, молодой человек,— нетвердо погрозил мне пальцем Хисаныч.— Отец мой, будь жив, отхлестал бы меня ремнем за мой теперешний вид. Непременно бы отхлестал,— повторил Хисаныч с наслаждением и добавил:—Учил он меня, учил. Тратился на меня, тратился, а я все равно выше директора ресторана не поднялся...

— Наверное, сами не захотели,— сказал я только, чтоб что-нибудь сказать, но тот так и впился в меня.

— Именно сам не захотел! — закричал он.— Дирек­тором быть— шик модерн! Всегда карман денег. Коньяк. Хороший бифштекс и... (он оглянулся на маму) женщи­ны. А что еще надо бедному еврею? Вагон масла да ку­сок хлеба.

— А вы не были женаты? — опять так только, чтобы поддержать беседу, спросил я, незаметно отодвигая рюм­ку, которую он налил мне.

— И не единожды, мой юный друг. У меня и дочка есть. Красивая девочка. Скоро получит высшее образо­вание,— Хисаныч вдруг замолчал, странно засмеялся и многозначительно подмигнул мне.

Я знал, что он совершенно одинок, и решил, что ста­рик начал уже заговариваться.

— Может быть, отдохнете? — спросил я.

Но он смахнул с плеча мою руку и приказал:

— Садись и слушай.

И вдруг я почувствовал, как какая-то неожиданная тревога охватывает меня. А Хисаныч вылил себе в рюм­ку остатки водки, но пить не стал. Он вдруг совершенно трезвыми глазами посмотрел на меня и негромко сказал:

— Я — трус. Можешь ты это понять? Я человек, ко­торый боится смерти. А она была женщина властная, ра­ботала заместителем председателя райисполкома. Ну, я и спрятался под ее юбку, чтобы на фронт не идти. Я про жену говорю.

— А дальше?

— Потом я от тоски запил. Она меня и выгнала.

— И обратно не приняла?

— Не приняла. Так я и пошел от одного стола к дру­гому. От одной бутылки к другой.— Он вдруг заплакал и затряс головой.— Ох, если бы ты, молодой человек, знал, если бы ты знал только! — выговорил он через сле­зы.— Но нет, это и умрет со мной! Да, умрет! Умрет,

умрет, умрет,— и он заметался по стулу.— Что мне оста­валось делать? Я боюсь мужских слез. Да и бесполезно. Кто тебе может помочь, если тебе за пятьдесят и ты про­воронил свою жизнь, растаскал ее по этим самым ваго­нам-ресторанам? Тогда уж стисни зубы и молчи.

Я встал и подошел к окну. Город спал. Только завод жил вовсю. Слышались огромные ритмичные удары — это работало железное сердце завода.

Я отошел от окна.

— Идемте спать, Хисаныч,— сказал я,— Идемте, ма­ма вам постелет на диване.

На другой день меня ждал сюрприз. Чуть свет по­звонил Санька и сказал, что Жаппаса поминай как зва­ли — сбежал.

— Куда сбежал? — не понял я.

— Куда, куда, — Санька даже выругался,— взял чемодан и смылся.

Я стукнул кулаком прямо по аппарату.

— Что же ты его не задержал, черт, дурак...

— Не кричи,— ответил Сашка,— только ты на меня не кричи. Я застал уже его пустую койку, на пятнадцать минут опоздал.

— Ладно,— сказал я,— я сейчас подскочу.

Сашка ждал меня на углу. Как назло не было ни одного свободного такси, но мы задержали чыо-то «Волгу».

— Добрый человек, не откажи,— сказал я.— Вор спер чемодан. Вот-вот уедет, подвези.

— Садитесь,— коротко ответил владелец машины и отворил дверцу.

Мы помчались.

 — И зачем гонимся? — сказал Санька.— Пусть себе спокойно едет, раз так решил.

Я ткнул его в бок, но он начал ругаться. Тогда я ткнул его еще раз и шепнул:

— Ты отдаешь отчет своим словам?

— Конечно, надо догнать,— вступил в разговор вла­делец машины.— Если в чемодане ценные вещи...

— Догоним,— сказал я,— догоним и голову оторвем.

На вокзале было тихо. Мы заглянули в пустой зал, потом в станционный буфет, но нигде Жаппаса не было.

— Наверное, уже в вагоне,— сказал Санька.—Те­перь его оттуда не вытянешь... '

Я подошел к милиционеру, любезничавшему с тол­стощекой буфетчицей, и сказал:

— Товарищ сержант, можно вас на минутку? Тут вор чемодан спер. Уже в вагон залез.

— А ну, пошли,— почему-то весело скомандовал сер­жант и почти побежал первый.

Мы зашли в первый вагон и начали поочередно загля­дывать во все отделения. Народ следил за нами. Кто-то засмеялся и спросил:

— Жена сбежала?

 Мы проходили вагон за вагоном, но Жаппаса нигде не было.

— А может, он автобусом? — предположил сержант.

И в этот момент я увидел сапоги Жаппаса. Он ле­жал под плащом и даже похрапывал чуть-чуть. А са­поги торчали. Я сразу их узнал, потому что в прошлое воскресенье мы на ярмарке в Караганде их вместе вы­бирали. Я подошел и дернул плащ.

— Вставай! Товарищ сержант, это он,— говорю я,

— Только осторожнее, у него вполне может быть нож,— шепнул Санька.

Тогда сержант отскочил, выхватил наган и крикнул: — Руки вверх!

Не понимая со сна, что происходит, Жаппас поднял­ся с полки.

— Не вздумай сопротивляться,— угрожающе повел дулом нагана сержант и скомандовал Саньке: — Обы­щи его!

Санька быстро провел по карманам Жаппаса и удив­ленно сказал;

— Чисто!

Жаппас замигал, лицо его покраснело. Он, наверное, хотел сказать, что это мы, мол, дурака валяем. Но сер­жант сурово прикрикнул:

— А ну, не разговаривать! Выходи!

— Этот чемодан? — спросил сержант, показывая на неуклюжий фанерный ящик, разукрашенный узорами из шляпок гвоздей. На нем висел большой четырехуголь­ный замок.

— Этот самый,— торопливо закивал Санька, поднял его и понес к выходу.

Жаппас густо покраснел и только тут понял, что а ним сыграли злую шутку.

— Черта полосатые!— крикнул он мне плачущим го­лосом.— Ну, подождите!

— Мо-олчать! — зыкнул сержант.— И не вздумай... Ты знаешь, что полагается за сопротивление? А ну вперед!

Поняв, что сейчас всякое сопротивление бесполезно, Жаппас посмотрел на нас и выругался по-казахски. Нё успели мы выйти из вагона на перрон, как поезд гро­мыхнул буферами и тронулся.

Тогда мы с Санькой захохотали. Я рассказал сер­жанту, в чем дело, и попросил отпустить Жаппаса. Но сержант только нахмурился.

— Закон прежде всего,— сказал он.— Как это сбе­жал? И имущество казенное на нем. Отведу в участок. Там разберутся.

Как мы ни просили его, сержант был неумолим, и мы все трое пришли в небольшое каменное здание участкового отделения. Там сержант составил акт и по­просил нас подписаться. Мы наотрез отказались.

— Ваше дело,— сказал сержант.— Можете идти, а этого парня — в каталажку.

Дежурный отвел Жаппаса в другой конец коридора, и мы услышали, как звонко щелкнул замок.

— Может, вы и нас посадите? — вскипел Санька.

— Хотите? Пожалуйста,— и сержант крикнул де­журному: — Потапов, прими еще одного.

Не успел я и слова сказать, как Санька, выпятив грудь, прошел мимо меня — и опять со звоном щелкнул замок. Сержант и дежурный переглянулись, потом ус­тавились на меня.

— А вы? — вежливо спросил дежурный.

— Большое спасибо. Как-нибудь в другой раз,— не менее вежливо ответил я.

Я вышел из отделения с тяжелым чувством: собст­венно, из-за меня сидят сейчас ребята в тюрьме. Мне стало стыдно.

Прямо из милиции я позвонил из телефона-автомата Ольге и рассказал, как было дело.

— Поговори с Антоном Ивановичем. Пусть поможет ребят выручить,— попросил я.

Жаппаса и Саньку выпустили к вечеру. Они сразу пришли ко мне.

— Ну, черт,—сказал Жаппас,— ну, дьявол!

— Ладно, ладно,— ответил я,— самому было бы по­том нехорошо.

Было обидно, что я не сумел увлечь аульного парня работой сталевара, не нашел дорожку к его сердцу. Мне всегда казалось, что если человек мне нравится, значит, и я ему нравлюсь взаимно... А тут...

 Мы посидели, выпили, послушали новые пластинки. Потом Санька ушел в кино, и мы остались одни. Жап- пас молчал и смотрел в окно на голубые огни электро­сварки.

— Живет наш старик,— сказал я.— Весь в огнях. Вот так каждый день работаешь, варишь сталь и иног­да забываешь, что именно из этой стали делают раке­ты, и спутники, и теплоходы, и трактора... Я, конечно, не против профессии чабана, но, Жаппас, у тебя же талант сталевара. Я, помню, бился над всеми этими премуд­ростями год, а ты через месяц делаешь все, как. бог. Нужен ты заводу.

Но Жаппас только вздыхал. Так, не сказав ни еди­ного словечка, он лег спать у меня на диване, там, где вчера спал Хисаныч.

После этого случая мы старались не спускать с Жаппаса глаз. И вот тут-то Санька случайно узнал при­чину всех бед. Один раз под вечер заходит он в обще­житие и вдруг слышит отчаянный крик Жаппаса. По­том насмешливый голос:

— Я у тебя брал? Доказать сумеешь?

— Отдай, слушай, ну отдай,— просит Жаппас.

— Раз просит, дай ему раз по роже,— засмеялся третий.

Санька подошел к двери и слушает, что будет дальше.

— Отдай,— опять просит Жаппас.

— Отстань ты, падло! — рявкнул первый голос.

Санька рывком отворил дверь и увидел спину голо­го по пояс чернявого парня. Он быстро повернулся к Саньке. Мелькнул на его груди синеватый кривобокий орел.

— В чем дело, Жаппас? — спокойно спросил Санька, — Вот взял кошелек и не отдает.

Чернявый громко захохотал.

Надо сказать, что Санька не из тех, кто раздумыва­ет. Коротко развернувшись, он врезал чернявому в ухо.

Чернявый вздохнул и повалился на кровать. Подскочил второй, но Санька и его ударил ногой в живот, и он вылетел в коридор, распахнув спиной дверь. Чернявый вскочил и кинулся на Саньку сзади, но тут вступился Жаппас. Он схватил чернявого за пояс, и они оба упа­ли и покатились, сшибая мебель. Прибежавшие на шум из соседних комнат ребята еле оторвали Жаппаса от чернявого.

— Если ты сейчас же не отдашь кошелек, я из твоей рожи сделаю блин,— сказал Санька парню спокойно.

Чернявый вынул из кармана потертый на углах ко­шелек и бросил его Жаппасу.

— На, подавись!

— Нормально, нормально,— Санька стиснул ему ру­ку,— скажи: «Возьми, пожалуйста».

— Возьми, пожалуйста,— быстро повторил черня­вый, с ненавистью глядя на Саньку.

С этого дня Жаппас и Санька стали неразлучны. Потом мы узнали, с того дня, когда чернявого поселили в комнату Жаппаса, для него наступила невыносимая жизнь. Парень отбирал у него деньги, гонял за водкой. Угрожал, что пристукнет, если Жаппас кому-нибудь по­жалуется. Жаппас вспомнил спокойных друзей в ауле, мать, отца, которые никогда не допускали несправедли­вости, и решил бежать.

Мы пришли к коменданту общежития и потребовали, чтобы Жаппаса переселили в отдельную комнату. Ко­мендант, толстая и крикливая женщина, замахала на нас руками:

— Подумаешь, девица красная! Нет у нас никаких отдельных комнат!

— Может, он жениться собирается,— сказал Санька.

— Пусть сначала распишется и справку принесет.

Мы вышли на улицу и, посоветовавшись, решили, что надо поговорить с Антоном Ивановичем. Я сел на свой велосипед и, чувствуя, как бьет в лицо прохлад­ный ветерок, помчался к заводу. Наконец-то мне повез­ло — директор был у себя один.

— Тося! — пробасил я, делая солидное лицо.— Доб­рый день. Товарищ директор у себя?

. — У себя, у себя,— засмеялась Тося.— Ждет те­бя, не дождется. Иди скорее, а то он в совнархоз со­брался.

Я толкнул знакомую до последней трещинки дверь и зашел в кабинет.

Директорский кабинет я знал с детства. С тех лет осталось у меня какое-то непонятное уважение и ро­бость к нему. Мать стирает с подоконников пыль, а я усядусь в кожаное директорское кресло и придумываю про себя всякие истории. Или, держа руки за спиной, чинно вышагиваю из угла в угол и мешаю матери под­метать большой узорчатый ковер.

Потом я вспомнил, как пришел в этот кабинет уже взрослым парнем договариваться с директором о рабо­те на заводе. Я держался тогда так, как будто вижу Антона Ивановича впервые. Антон Иванович тоже раз­говаривал со мной официально и даже немножко хо­лодно.

— Хорошо, что ты решил стать сталеваром. Уметь варить сталь — дело нешуточное,— не торопясь, гово­рил он.— И тяжелое. Тут раз оступишься, потом всю жизнь калекой будешь.

Сейчас Антон Иванович сидел за столом и внима­тельно читал сводку. Я сделал несколько шагов по ка­бинету, но он даже не поднял головы. Я громко поздо­ровался. Антон Иванович кивнул головой и продолжал читать. Он даже не взглянул на меня. Может быть, раньше мне и было бы все равно, но сейчас стало обидно.

— Антон Иванович, я к вам на минуту,— сказал я.

— Посиди. Я сейчас закончу.

Я смотрел на седую гриву волос, на мешки под гла­зами Антона Ивановича, и вдруг острая жалость уда­рила мне в сердце. Как он все-таки сдал!

— Вот пишет, окаянный! Прямо-таки писатель,— воскликнул Антон Иванович, дочитав сводку. Он под­нял голову и, увидев меня, удивленно хохотнул.— Да, это ты... Не узнал голос. Мне подумалось, что это Ай- даргалиев.

— Вы, кроме Айдаргалиева, вообще перестали кого- либо замечать,— вдруг вырвалось у меня, и я сразу прикусил себе язык.

Наступила пауза.

— Слушай, Султан, что с тобой происходит? — спро­сил Антон Иванович. Он встал и, открыв окно, несколь­ко раз глубоко вздохнул.— Начинал вроде хорошо, а сейчас хоть о замене думай.

— Неправда все это! — стараясь, чтобы мой голос не дрогнул, проговорил я.

— Как неправда? Ну, смотри сам,— он подошел к стене и нажал на кнопку. Шелковый -занавес уполз, и я увидел в выемке большую диаграмму, показываю­щую выполнение плана всеми бригадами. Примерно в середине я прочитал свою фамилию. Директор нажал на вторую кнопку, и маленькие электрические лампоч­ки вычертили кривую выполнения плана за месяц.

— У нашей бригады кривая, как у .всех,— не выдер­жал я.

— С тебя спрос другой. Ты передовик. Мы тебе по­могаем.

От последних слов у меня перехватило дыхание, как будто дали неожиданную крепкую затрещину. Даже в глазах потемнело. Но я сдержался и насмешливо сказал:

— Большое спасибо за такую помощь! "Вы Айдар- галиеву лучше помогайте!

— Ты знаешь...— грозно начал Антон Иванович и даже привстал, но вдруг схватился за грудь и медленно опустился в кресло, вынул из кармана небольшой фла­кончик и кусочек сахару. Несколько раз капнул на са­хар и положил под язык.

— Как надоело все,— еле слышно вздохнул он, при­крывая глаза.— Айдаргалиев — хороший парень и бо­леет всей душой за производство, а вы вместо помощи только ему ножки подставляете. Товарищи называются, рабочий коллектив.

Внезапно мне захотелось встать и сказать Антону Ивановичу, что если он не видит, что Айдаргалиев карь­ерист и деляга, то... значит он потерял рабочую сметку, а раз так, значит, ему пора уходить на пенсию. Но в эту минуту я увидел худую директорскую руку, лежа­щую на сердце, и так ничего и не сказал.

— Ну ладно, говори, с чем пришел,— устало бросил директор.

Я рассказал все мытарства Жаппаса и историю его бегства. Парень сбежал потому, что негде жить.

— Я же давал указание, чтобы всех аульных ребят селили отдельно,—сказал директор.— Ладно, сегодня же постараюсь сделать. Да, кстати, завтра ты в какую сме­ну работаешь? В утреннюю? Тогда съезди в Караганду на совещание бригадиров бригад комтруда. Заодно при-

хвати и Ольгу. Ей там по магазинам надо пойти. Дого­ворились?           .

— Ладно,— сказали.— Захвачу и Ольгу...

Он протянул мне руку, и я по старому блеклому ковру пошел к выходу.

Я уже давно понял, что даже малейшая ложь пуга­ется в ногах, как веревка, а мне хотелось бы идти не спотыкаясь, и вот все-таки...