Сердце нараспев — Валерий Михайлов – Страница 9

В середине сада пышут розы,

Равные по свежести и неге,

Разные по запаху и цвету,

Многолюдно пахнут и мерцают.

В белых розах белая девица,

Белый день стоит на Беловодье

И катает белое яичко,

А в яичке горлица воркует,

И плывут серебряные звоны.

В красных розах красная девица,

Красный день стоит на Красной Горке,

И катает красное яичко,

А в яйце малиновка играет,

И плывут малиновые звоны.

В жёлтых розах жёлтая девица,

Жёлтая заря в янтарном море

И катает желтое яичко,

А в яйце златая канарейка

Распевает про златые горы,

А ещё про вечную разлуку,

И плывут оранжевые звоны,

В чёрных розах смуглая девица,

Чёрный день стоит на белом свете

И катает чёрное яичко,

А в яичке чёрный лебедь кружит,

Он зовёт пропавшую подругу

И рыдает на затменье солнца,

На слепое черное блистанье...

И ещё из «Красного сада»:

Боголюбно лилия сияет

Среди роз таинственных и разных.

Белый столп сияния восходит

Прямо в купол вечного сиянья

И сливается с дыханьем Божьим.

Всё сияет: ангелы и заезды,

И деревья, и кусты, и травы,

Все цветы, как ангелы, сияют,

И сиянье это несказанно!

Всё благоухает: близость Бога

И тепло Его прикосновений,

И благоуханье несказанно!

Всё поёт: и небеса, и бездны,

И следы святых прикосновений,

Всё певуче — и неизреченно!

Ибо все земные озаренья

-Мрак перед сиянием небесным,

Ибо все земные ароматы

-Смрад перед дыханием небесным,

Ибо все земные благогласья

-Скрип зубов перед небесным хором.

Всё на свете — тёмное подобье

Или наше слабое бессмертье.

«Это так!» — промолвил светлый ангел,

Что явился мне во сне наутро.

Я проснулся в самом сердце сада

Среди роз таинственных и разных,

Разбудила росяная капля,

Что упала с самой белой розы,

Самой нежной, как душа девицы.

Если это счастье, я сверканье!

Вот цветы, а вот сиянье Бога,

А меж ними ангелы летают,

Или это всё мне только снится?..

Помню наш короткий разговор после того, как было напечатано «Сошествие в ад». Я спросил Юрия Поликарповича, какой будет «Рай».

— По объёму такой же, как «Ад», — ответил он.

— Но как передать рай?..

— Помнишь «Красный сад»? Это и есть рай.

Ни «тёмное подобье» истинной жизни, ни «слабое бессмертье» человеческой славы его уже не устраивало. Всё это душой было изжито...

Крестный путь...

Что мы знаем о том или ином человеке? Даже если были знакомы с ним, виделись, разговаривали… Даже если с напряжённой душою и мыслью — вчитывались в его заветные сроки, пытаясь понять и восчувствовать их суть?..

Увы, мы знаем лишь то, что нам кажется. А это отчасти призрак, сон. Сходится ли наше знание с истиной? Бог знает!.. (Да, вот Он-то, Единственный, и знает. Ибо только Ему вполне известно всё — и наша душа, и душа того, кого мы пытаемся постичь и кто сам, быть может — да и наверняка — не знал себя вполне.) Все мы — лишь то или иное воплощение замысла Бога о нас, и не дано нам знать наверное, как исполнено то, что Им было задумано. Очень уж высок Божественный помысл, вряд ли среди смертных хоть кому-нибудь, кроме Его святых, удалось исполнить в жизни своё назначение...

В одном можно не сомневаться: каждый, кто жил по-настоящему, на пределе всех своих сил, всё же приблизился к тому, что — с его рождением — Бог помыслил о нём и предназначил ему осуществить на земле.

Сама наша жизнь — по неведению нашему прошлого и будущего, по приблизительности познания настоящего, людей, даже самого себя, по краткости и прерывистости впечатлений — тоже больше напоминает сон. Явь же, в целокупности и полноте, в понимании сути всего происшедшего, происходящего и того, что произойдёт, дана лишь Высшему, Который и назван Вседержителем...

Словом, я вовсе не притязаю на то, что вполне постигаю личность Юрия Поликарповича Кузнецова и его поэтическое творчество. Эти заметки — только попытка приблизиться к пониманию его. (Как, впрочем, и заметки любого другого человека, кто писал о поэте или напишет.)

«В минуту рождения каждый имя своё себе в сладостный дар получает», — широким дыханием поёт Гомер во второй песне «Одиссеи» о наречении младенца. У имени своя духовная сущность, своя философия. По убеждению о.Павла Флоренского, имя действительно направляет жизнь личности по известному руслу и не даёт потоку жизненных процессов протекать где попало. «Но в этом русле сама личность должна определить своё нравственное содержание», — полагает философ. «Имя предопределяет личность и намечает идеальные границы её жизни. Но это не значит, что, именем определённая, личность не свободна в своём имени — в его пределах. И прежде всего: каждое данное имя есть целый спектр нравственных самоопределений и пучок различных жизненных путей. Верхний полюс имени — чистый индивидуальный луч божественного света, первообраз совершенства, мерцающий в святом данного имени. Нижний полюс того же имени уходит в геенну, как полное извращение божественной истины данного имени...» («Имена»)

То есть речь идёт об ответственности человека, с самого раннего его возраста, перед своей судьбой, перед своим именем. Недаром в песнопениях святому поётся: «Достойно имени еси пожил, Георгие...»

Юрий Кузнецов родился 11 февраля 1941 года.

Батюшки на Руси, когда крестят младенца, обычно дают ему имя по святцам -по имени одного из святых, кого поминает Церковь в день рождения дитяти или в один из ближайших дней. 17 февраля Православная Церковь чтит память благоверного князя Георгия (Юрия) Владимирского. Потому наверное, мальчик и получил имя Юрий.

Святой этого имени — великомученник Георгий Победоносец. Это был римский военачальник — христианин, погибший в 303 году во время одного из самых жестоких гонений на христиан при императоре Диоклетиане.

Св. Георгий был покровителем великих строителей русского государства. Имя Георгий (Юрий) получил при крещении Ярослав Мудрый. Вспомним основателя Москвы Юрия Долгорукого, владимирского князя Юрия Всеволодовича, который в 1238 году возглавил борьбу с татаро-монголами. Святой Георгий считается небесным покровителем Москвы. Его изображение — всадник, поражающий змия. Это герб российской столицы.

Мраморный столп со святым Георгием Победоносцем недавно установлен на Трубной площади. В нескольких минутах хода -редакция журнала «Наш современник», где в последние годы жизни Юрий Поликарпович заведовал отделом поэзии. Там, в тесных комнатушках (сначала одной, потом другой), которые служили ему кабинетами, и происходили большей частью наши встречи...

… Кузнецов был для меня не просто поэт, не просто человек, а, —  нечто. По крайней мере чудился таким. Сейчас не знаю, не уверен… но довольно долгое время. Это труднообъяснимо, но это так. Никто из современников, очных и заочных (а видел я многих), больше таковым не казался. Да и вряд ли уже покажется.

Личное наше знакомство было недолгим и, пожалуй, незначительным — и я теперь очень рад этому. Зачем слишком приближаться к поэту, разве недостаточно его стихов? Стихи -его душа, там — всё, а приблизишься или вдруг, не дай Господь, сделаешься приятелем — и быт заслонит душу. «Кузнецов» сделается «Юрой»… (Как это и получилось у довольно многих его знакомых, коих воспоминания и рассказы я прочёл или услышал по его кончине.)

Нечто… облако. Или лучше по-старинному — облак. Облак света и дыма. Дым в облаке — туман, влажная мгла. Свет и вода — жизнь. Но облако парит над родной землёй, и в нём ещё — дым Отечества. Дым — это и отстранённость. Ото всех, ото всего.Что-то, куда как важнее всего на свете и всех на свете, — совершается в нём, внутри, на глубине, — может, и сам не знает что. Но тем более надо прислушаться, чтобы не упустить, понять это глубинное, таинственное. А все — мешают, и всё — мешает, отвлекает. Вот и отстранённость. (Поэт, собственно, прежде всего странник в самом себе, в своих глубинах. Пойди туда, не знаю куда; найди то, не знаю что; — вот его суть, его постоянное состояние. Загадал Бог загадку, а ты разгадывай.)

Таким, постоянно отстранённым, Кузнецов и запомнился мне. Отстранённым — то есть сосредоточенным на главном для себя. Конечно же, это не значит, что так было всегда. Скорее всего это было не так. Но тень всегдашней, въевшейся в его облик отстранённости уже никуда не исчезала. Да впрочем, думаю, это изначально было ему дано, с рождения, — только в последние годы жизни проступило уже, обозначилось в неистребимой определённости… А повседневность, поведение, так сказать, в быту, наверняка кому-то странное и непонятное, и определялось уже этой отстранённостью. И угрюмостью своей, и рассеянностью, и молчаливостью, и сигаретным дымом, и водкой — он отгораживался от суеты, от людей. Чтобы не мешали — услышать, осознать, почуять в себе тот продвиг, росток, звук Слова. Той же природы и его упрямая неразговорчивость, ворчливость, немногословность

— чтобы не растратить душу, не распылиться, не потревожить происходящего в ней.

Что это было? Волевая заданность себе, своему поведению? Или это получалось стихийно, по естеству его духовной сути, чему невольно подчинялась и душевность?..

Я душу спасаю от шума и глума,

Летящих по краю.

Я думаю думу, о чём моя дума

-И сам я не знаю.

Да и как знать? Будто бы ни о чём — но обо всём. Обо всём сразу. Это — инстинктивное движение интуитивного проникновения в суть жизни, в её смысл, Это — подслушивание слова. («Я думу свою потихоньку подслушаю...» — как Просто, да не о простом написал Твардовский, умудрённый уже всей своей жизнью). Слово определяет думу. Оно как бы нащупывает затаённый в пространстве смысл, сгущает в образ или символ растворённое в воздухе загадочное нечто — прообраз, предсмысл. И эта ловля ускользающего, потустороннего миру ветра исподволь становится существом поэта — и он видится людям, миру непонятным, странным человеком. Вроде бы здесь, рядом, вроде бы участвует в общении, разговоре — а где-то там. Где же? Никто не узнает и не поймёт, да и сам поэт, скажи он откровенно, как на духу, ничего путного не объяснит. Потому что не знает: что это? откуда это? В истинном своём состоянии, условно — в состоянии творческом, поэт не принадлежит себе. И никому. Он проводник, восчувствователь, сказатель Слова. Жизнь — внутри, в душе; снаружи — существование, со всеми его прелестями (как в ироническом, так в прямом и — выше

— в религиозном смысле).

О.Павел Флоренский не завершил своё интереснейшее исследование «Имена». В подготовительных заметках остался набросок к статье «Георгий». Вот его мысли об этом имени.

«(Георгий)

1919.111.6. Сергиев Посад.

Георгий. В этом имени, в звуках его, есть что-то твёрдое, но не железно-твёрдое, а скорее деревянное, не устойчивость духовной деятельности, а устройчивость довольно случайно и не глубинно определившейся воли, — не устойчивость, а упорство, которое, впрочем, не настолько мелко, чтобы быть отождествлено с капризом.

Георгий упорен, но это не неуклонность вожделеющей воли, в которой открывается тёмная первооснова бытия (Павел) и не простое бессилие, выражающееся в капризности и причудливых переменах решений (Константин), а большой упор хочу и решил, в котором довольно много усилия и напряжения. Георгий в этом «хочу» довольно односторонен, он не видит других сторон дела, или скорее не хочет видеть в данный момент, ибо чувствует, что у него не хватит мощи преодолеть их, вобрать в себя и подчинить себе эти другие стороны, а не раствориться самому в них и не подчиниться им. Георгий не блестящ и в особенности не талантлив; но он умён, и умом, хитростью и настойчивостью добивается своего. Георгий не из тех, кому даётся всё легко; но тем не менее, даётся, ибо он вынуждает, вымогает из недр творческих природы то, чего хочет. Он воистину есть земледел, ибо он, натужившись, выпахивает почву действительности и, учтя коварство и причуды её, хитростью и приёмами, в которых однако больше привычки и эмпирически найденного метода, нежели вдохновения и умозрения, выращивает плоды, которых ждёт. Георгий не вдохновенен и не парит; но он и не погружён в корыстные расчёты: его практика имеет нечто космическое, более широкое, нежели простая корысть, как его мысль, никогда не огненная, не чистая, не самодовлеющая, не бывает вне практических задач и намерений».

Что-то в этом есть, в этих — при всей их приблизительности -прозрениях...

«Устройчивость… воли», «большой упор хочу и решил», «ум и настойчивость», «земледел» ( так переводится на русский имя Георгий), «натужившись, выпахивает почву действительности», «выращивает плоды, которых ждёт», «его практика имеет нечто космическое» и пр. — всё это, кажется, весьма подходит к Ю.Кузнецову.

Вот его собственное воспоминание:

«Я недолго увлекался метафорой и круто повернул к многозначному символу. С помощью символов стал строить свою поэтическую Вселенную». («Рождённый в феврале, под Водолеем....», предисловие к «Избранному», М., 1990).

… В этом признании, помнится, мой слух резануло слово «строить». Когда я стал доискиваться причины, то понял, что оно, в принципе, в одном ряду с ремесленным постулатом Маяковского о делании стихов («Как делать стихи»). Хотя у Кузнецова речь идёт о созидании поэтической Вселенной, а не о написании стихов, «строить» никуда не денешь. Я же считал и считаю, что поэзия в родстве с высокими стихиями души и интуиции, посредством которых, собственно, и познаётся своя поэтическая Вселенная; что же касается «строительства», то бишь некоего плана, то волевая и умственная (головная) заданность может только нарушить то, что уже — где-то — есть, что нам дано Самим Творцом в его замысле о нас.

В «Воззрении» — вступительной статье к своей последней книге «Крестный путь» — Юрий Кузнецов, по сути, отказался от прежних слов. Он пишет уже отнюдь не о «строительстве» своей поэтической Вселенной:

«В 1967 году у меня, наконец, прорезалось мифическое сознание «в чистом виде». Я написал свой первый миф: стул в пиджаке сдвинулся с места сам и стал ходить, и даже говорить по телефону.

Стул в моём пиджаке подойдёт к телефону,

Скажет: — Вышел. Весь вышел!

Не знаю, когда и придёт.

Так я открыл свою поэтическую вселенную».

«Открыл». Это уже истина, и она дана поэту незадолго до скончания его земного века.

Но всё-таки не думаю, что сказанное двумя десятками лет раньше было простой оговоркой либо неточностью. Кузнецов всегда выражался откровенно и прямо. Скорее всего тогда слова о том, что он «начал строить свою поэтическую Вселенную», и определяли его творческую работу. То есть он осознавал себя — творцом. Не понимал, Что по высшей сути Творец- Одйн. Даёт — Бог, а мы только находим или же не находим данное Им. «Устройчивость...» же воли, «эмпирически найденный метод» и «практика, имеющая нечто космическое» — это всё лишь помогает или не помогает найти. И не более того...

… По мне, самая потрясающая фотография Кузнецова — детская, почти младенческая. Там он рядом с матерью, родными. Вообще, в глазах ребёнка лучше всего видна данная ему душа. Мальчику на том снимке два-три года. Его взор глубок, суров и пытлив. Что он вопрошает у мира? Какая сила рвётся наружу? Какие трагедии и бездны открывает в жизни и в душе этот резкий, сосредоточенный, упорный взгляд? Бог весть!

Тут уместно привести его собственное воспоминание:

«Будучи взрослым, я спросил свою мать, каким я был ребёнком.

— Как все дети, — сказала она, — только слишком задумчивый.

Увы, ответ похож на вопрос. Хоть мне никогда не узнать, что думал тот задумчивый мальчик, но, конечно же, в нём таилось всё, что я осознал потом».

Поэт верил, что его появление на свет напророчила в 1917 году астраханская гадалка, когда предсказала пятилетней девочке, его будущей матери, что в её жизни случится невероятное.

«Свой первый символ я увидел воочию, и ему обязан первым воспоминанием. Мне было с небольшим два года. Помню, как долго открывал тяжёлую калитку с высоким кольцом… Выйдя на улицу, увидел сырой, мглистый, с серебряной поволокой воздух. Ни улицы,! ни забора, ни людей, а только этот воздушный сгусток, лишённый очертаний. Конечно, такое воспоминание не случайно. Это было то самое туманное дремлющее семя, из которого выросло ощущение единого пространства души и природы. Возможно, оттуда идёт загадка «космической туманности» многих моих строк о мире и человеческой душе».

Ему было три года, когда на войне погиб отец. «В моём детстве образовалась брешь. Это была сосущая загадочная пустота отцовского отсутствия, которую я мог заполнить только словом… Свои первые стихи написал в девять лет. И долго писал просто j так, не задумываясь, что это такое, и не заметил, когда стихи стали для меня всем: и матерью и отцом, и родиной и войной, и другом и подругой, и светом и тьмой». («Рождённый в феврале, под Водолеем...», предисловие к «Избранному», М., 1990)

Поэзия — вот крест, данный ему Богом и судьбой.

И он понёс по жизни свой крест, всё тяжелеющий с годами, под конец уже никому неподъёмный, понёс не ропща и не отступаясь — к той дальней горушке, уготованной на краю дороги, где уже начинается Небо.

Понятие «поэт» включало в себя для Кузнецова всё самое святое, заветное, сущностное, необходимое в жизни. Её смысл и оправдание, её ткань и красоту. Это был для него единственно возможный способ существования и осуществления себя в мире. «Сосущая загадочная пустота отцовского отсутствия», которую он мог «заполнить только словом», лишь открыла ему то, перед какими безднами, с рождения до кончины человека, томится в нём его душа.

С течением лет это «заполнение словом» душевных, мировых и вселенских бездн становилось всё напряжённее. Кузнецов только наращивал свою поэтическую мощь. Он и в шестьдесят лет, когда многие утрачивают былой творческий жар, отнюдь не исписался, а наоборот — брал новые поэтические высоты. И взял их. Без сомнения, он достиг бы и последней своей вершины — однако смерть не позволила ему закончить поэму «Рай». Впрочем, и так видно, какое колоссальное творение он задумал и осуществил в цикле своих поэм о Христе. Это был его творческий и духовный подвиг.

Кто измерит глубину того ручья, что течёт в наших жилах? Нету таких удальцов и не будет. Даже формула таинственной влаги, отнюдь не водицы, им не по зубам. Это лишь кажется, что её поток движется по замкнутому кругу. На самом деле он идёт через нас, путём души, из прошлого в будущее и, путём духа, от земли в Небо. Кровь омывается волнами обновлений, но ничего не забывает из того, что было; более того, как непреходящее вещество, она, конечно же, знает и то, что будет.

Поэт — народная кровинка. Самая яркая, самая чувствующая и живая. Потому он больше других обладает изначальным знанием и особым проницающим чутьём. Поэт глубинно видит свои древние, как хаос и как мир, истоки, он остро различает своё, родное в непроницаемой для слабой интуиции реке времён и, отдаваясь её могучему стремлению, всей разумеющей силой своего естества понимает прошлое, настоящее и провидит будущее. Одновременно с предназначенным ему в жизни испытанием души он совершает духовное восхождение и, насколько ему даровано, постигает Бога, смысл извечной борьбы Света и Тьмы, Божий промысл о судьбе своего народа и человека на Земле. Таков, в высшем проявлении, удел русского поэта, и Юрию Кузнецову он был отпущен сполна.

Кузнецов, не таясь, считал, что поэт — мерило всего сущего, средоточие жизни, её самый чуткий нерв, центр мироздания, точка отсчёта всего происходящего на свете. Поэзия для него — самый точный нравственный и духовный ориентир на земле. Он верил в безусловную правоту поэтического прозрения, на разных этапах жизни заявляя своё неизменное: «Поэт всегда прав — эту истину я знал давно». Ничему и никому он не был так предан, как поэзии. Звание поэт заключало для него все начала и концы. (Недаром он как-то заметил, что сами эти слова «начало» и «конец» — одного корня и раньше были одним словом, цельным представлением.) Вся его жизнь подчинялась только поэзии, а быт — бытию.

Разумеется, всё это он напрямую относил к себе, за что и удостаивался всю жизнь упрёков в самолюбовании и гордыне. Однако это вовсе не эгоцентризм, как думают многие его критики и недоброжелатели, а — поэтоцентризм.

Характерный эпизод приводит в своих воспоминаниях поэт Евгений Чеканов.

В 1995 году, дома у Кузнецова, они, как водится, выпили, разговорились. 

« — Юрий Поликарповин, семья ваша бедствует, судьба ваших детей непонятна… Так что главное — поэзия? Или всё-таки, как Розанов говорил, наши дети, «с их тёмным и милым будущим»?

— Поэзия.

-А как же дети? 

Он, в страшном гневе, выпучив глаза:

    — Да что ты говоришь? Что ты говоришь?!» («Русский путь на рубеже веков», Ярославль, 2004, №2) 

Юрий Кузнецов понимал поэзию как высшее служение — и оттого был вполне, если не чересчур, серьёзен в своих стихах.

Множество его произведений буквально пронизаны — если не прямо, то косвенно — живой энергией творчества, гальваническим током поэзии, её нарастающей силой.

Меня несёт на берег высота.

Последний взлёт!..

Перед своим паденьем

Так мощно медлит гребень!..

И чиста

Душа перед своим перерожденьем.

(«Волна», 1965 г.)

ПОЭТ

Cпop держу ли в родимом краю,

С верной женщиной жизнь вспоминаю

Или думаю думу свою

-Слышу свист, а откуда — не знаю.

Соловей ли разбойник свистит,

Щель меж звёзд иль продрогший бродяга?

На столе у меня шелестит,

Поднимается дыбом бумага.

Одинокий в столетье родном,

Я зову в собеседники время.

Свист свистит всё сильней за окном

-Вот уж буря ломает деревья.

И с тех пор я не помню себя:

Это он, это дух с небосклона!

Ночью вытащил я изо лба Золотую стрелу Аполлона.

1969 г.

Постепенно эта молодая дерзкая энергия наполняется горечью познания:

Он видел больше, чем его глаза,

Он тронул глубже зримого покрова,

Он понял то, чего сказать нельзя

И, уходя, не проронил ни слова...

(«Он видел больше, чем его глаза...», 1971 г.)

Но стихия Творчества неподвластна ничему и никому, даже самому поэту:

Её изначальная сила

Пришла не от мира сего,

Поэта, как бездну, раскрыла

И вечною болью пронзила Свободное слово его.

(«Стихия», 1979)

Он поток. Он ломает хребты

И летящих камней не боится.

Он зажмёт им орущие рты,

Он обточит их грубые лица.

Он шумит про своё и ничьё

И уходит в открытое море...

(«Что тебе до семейных измен...», 1980 г.)

Поэт, по тогдашнему Кузнецову, явление стихии, сама её мощь; он наделён вольною душой и свободным словом, и творит по своему произволу. Но происхождение этой стихийной силы всё-таки туманно — «не от мира сего». Не от мира сего — и Ангелы и бесы. Откуда же родом та вольнолюбивая сила? Кузнецова, в конце 80-х, это ещё никак не занимает, он понимает поэта как стихию вообще, не давая ей духовных и нравственных знаков отличия. Стихия, сама по себе, представляется им как высшая сила. Но так ли это? Ведь в конце концов не поэтов же назвал Христос солью земли… (Правда, время, когда родился Кузнецов, обходилось как-то без Иисуса Христа, поколения на Руси уже выросли в безбожии. Не потому ли то сочинители, то актёры, то учёные, то политики, то -как в нынешние времена — (пардон!) бизнесмены себя любимых считают первыми, солью земли, — а публика, что с неё возьмёшь, охотно этому верит?)

О крестном пути в те годы Кузнецов, похоже, ещё не думал. Нет и ясного осознавания его. Не крест автор ощущает на своих плечах, но — романтический плащ поэта. Однако и тяжесть этого плаща уже мало кому под силу:

Плащ поэта бросаю — ловите!

Он согнёт вас до самой земли...

(«Отповедь», 1985 г.)

Но вот в тяжёлых сумерках катастроф плащ поэта вдруг исчезает, как романтический морок.

Устал я жить и говорить некстати,

Пускать на ветер лучшие слова!..

От женских слёз, признаний и проклятий

На памяти осталась трын-трава.

… Когда я смолк, душа открылась Богу

И в тишине произнесла: — Люблю!

(«Слово», 1994 г.)

Не только о земной любви тут речь… Слово-то — поэта!

И вот настаёт уже у него голимое одиночество, куда от него денешься?

Жизнь улеглась… Чего мне ждать?

Конца надежде или миру?

В другие руки передать

Пора классическую лиру.

Увы! Куда ни погляжу,

Очарованье и тревога.

Я никого не нахожу,

А кто и есть, то не от Бога.