Сердце нараспев — Валерий Михайлов – Страница 2

В родном ауле Нурпеисов и принялся наконец за роман «Кровь и пот». Писал с рассвета до заката, а потом при свете коптилки. Двадцать пять дней, по сути, не отрывался от стола. И только тогда приостановил работу, когда вдруг обнаружил, что от перенапряжения весь покрылся какой-то сыпью.

Неожиданно на его имя пришла радиограмма за подписью Мусрепова (телеграммы до этого отдаленного места не доходили). В ней сообщалось, что за активное участие в декаде литературы и искусства он награжден орденом «Знак Почета».

— … А вот Ахмету Жубанову, который в отличие от меня в Москву ездил, достался не орден, а строгий выговор: видно, где-то оплошали его артисты, — улыбается Абдижамил Каримович, вспоминая этот забавный случай. — В общем сдержал-таки Мусрепов свое слово!

«После «Абая» Мухтара Ауэзова казахскому писателю нужен не только талант, но и смелость, чтобы взяться за исторический роман, — писал в предисловии к первой книге «Сумерки» Юрий Казаков. -Потому что «Абай» для казахской литературы стал тем эталоном, которым всегда будут измеряться эпические произведения других писателей. И, может быть, Нурпеисов не взялся бы написать свою трилогию, но любовь его к своему народу, к жизни рыбаков из бедных аулов, его восторженное пристрастие к степям своей родины были так велики, а история казахов — как древняя, так и новая — освещена в литературе еще так скупо, что Нурпеисов решил стать на какое-то время писателем именно историческим».

Но что значит «исторический писатель»? Не иллюстрации же к событиям минувшего создавал автор. Художник, даже обращаясь к истории и зная ее, быть может, не хуже ученого, исследует ту, вполне непостижимую, субстанцию, что называют человеческой душой или, больше того, душой народа. Формула воды, конечно, всем хороша, но океан в ней не отражается. А в капле воды виден и океан, и сверкающее солнце. Человеческое бытие сложнее неодушевленной материи, и, если историк улавливает факты, художник касается самой сути жизни.

Юрий Казаков продолжает:

«Шесть лет жизни отдал автор своему роману, а прожил за это время шестнадцать лет. Он встретился со своими героями в глухом 1914 году, а расстался — в 1930-м. Вместе с ними он ощущал грозные зарницы надвигающихся перемен, вместе с ними воевал и любил, мнотх он недосчитался к концу романа, многих похоронил. Всего несколько рыбаков, несколько несчастных женщин были сначала с автором на берегу моря, в сумеречной, элегической степи, как бы в доисторические времена. Но с каждой новой глпвой, с каждой частью романа герои все множились, степь все раздвигалась, и уже порода — сначала как миражи, видения — все чаще появлялись на страницах романа. Приходили, оживали баи, мурзы, студенты, урядники, русские купцы, караванщики, конокрады, колчаковцы, большевики, белогвардейцы, солдаты, восставшие рабочие, ссыльные, генералы… И автор любил их, и сострадал им, презирал, смеялся над ними и оплакивал погибших.

Теперь роман дописан. Теперь герои ушли от автора, и он ничего не может больше для них сделать, они отделились от него. Герои всегда живут сами по себе, автор может забыть их или даже отказаться от них, они все равно будут уже жить в сознании читателя — и тем дольше и ярче, чем больше любил их, чем ярче их видел в свое время автор».

Это написано в 1966 году. Все верно, книга и ее персонажи уже четыре десятилетия живут своей жизнью. Долгой и яркой. Только на русском языке эпопея выдержала одиннадцать изданий, а ведь она еще переведена на многиеязыки мира. Общий тираж романа достиг шести миллионов экземпляров. 

Первый роман Нурпеисова «Курляндия» за полвека выдержал пять изданий на казахском, но на русском так и не появился. Спрашивается, почему? Еще в Литинституте, представленный в подстрочнике как дипломная работа, он заслужил добрых слов у Всеволода Иванова. Позже критик А.Теракопян, прочитав дословный перевод, советовал познакомить с ним русского читателя. Перевод на русский язык открывал произведению дорогу в большую литературу, к тысячам и тысячам любителей словесности в огромной стране. Но...

Тут надо вспомнить случай, произошедший с Нурпеисовым в пору его послевоенного студенчества. Как-то он прочел на казахском «Анну Каренину» в переводе одного известного литератора. Это было жалкое, беспомощное переложение. «Помнится, я еще тогда подумал: если бы я не знал романа в оригинале, возмутился бы -почему Толстого называют великим?» — сказал он мне. Молодой прозаик написал разгромную статью на 27 страницах и напечатал ее в журнале «Жулдыз». После этого переводчик с ним до конца своих дней больше не здоровался. Уже тогда Абдижамил Каримович, имея и свой переводческий опыт, пришел к твердому убеждению: успех произведения на родном языке зависит от достоинства оригинала, а на любом другом языке — во многом от мастерства перевода. А вскоре понял, что сам он в этом деле никогда не пойдет ни на какое соглашательство, просто по натуре не способен.

Тогда к нему из Москвы приехал один крупный писатель, привез перевод «Курляндии» на русский. Роман стоял в плане «Воениздата» и вот-вот должен был выйти в свет. Но текст Нурпеисову не понравился — и он его отверг. Конечно, это был скандал. Автора посчитали чересчур капризным, чуть ли не зазнайкой. Но на компромисс он не пошел, и книга так и не вышла. Хотя понимал: репутацию в издательском мире столицы он получил неважную. А сидел он в ту пору с семьей без денег, да и своей крыши не было. И, согласно договору, должен был еще погашать гонорар, выплаченный переводчику, дабы издательство было не в накладе (что сумел сделать только несколько лет спустя)...

И вот в это самое время ему в руки попался журнал с рассказом Юрия Казакова «Арктур — гончий пес». О собаке слепой от рождения, которую охотничья страсть, а по сути — верность своему предназначению, заставила каждый день убегать в лес и вплоть до своей гибели, гнать невидимую для себя дичь… Казаков был одним из самых ярких прозаиков конца 50-х — 60-х годов. Пронзительно-искренний, открытый, лиричный, всем своим существом отрицающий малейшую фальшь. Ни один его новый рассказ не проходил незамеченным, а некоторые становились литературным событием. (Знаю это по себе. В свежих номерах журналов мне часто встречались его рассказы, и я очень скоро запомнил это имя. Чистотой слова, волнующей тайной чувства они походили на роднику опушки леса, где по траве еще волочится не растаявший утренний туман. Помню и свое читательское счастье, когда студентом, едучи на геологическую практику в Джезказган, на станции Жарык, где мы простояли несколько часов, в захолустном магазинчике, отирая густую желтую пыль с никому не нужных здесь новинок, я вдруг увидел перед собой черно-серебряное свечение обложки его новой книги «Двое в декабре», которую, конечно же, в Алма-Ате было не достать.)

— Мне показалось, что нас с Казаковым роднит какая-то интонационная близость. И я решил: только ему отдам переводить свой будущий роман. А если не согласится, пусть книга остается на родном языке, — вспоминает писатель.

Нурпеисов отыскал через знакомых адрес Казакова, отправил ему письмо и принялся ждать. И дождался своего. Хотя потребовалось на это — семь лет.

— Юрий Павлович приехал в Алма-Ату в октябре 64-го с группой русских писателей. Потом они уехали, а он остался. Жил в Доме отдыха ЦК на берегу Малой Алматинки. Он привез 37 страниц готового перевода, показал мне. Я прочел и сходу, но деликатно, осторожно высказал некоторые замечания. Это ему не понравилось. Он отобрал рукопись и больше меня к ней не подпускал.

Той осенью очень долго стояло бабье лето. Как-то в ноябре я приехал к нему. Предгорья полыхали золотым, зеленым, оранжевокрасным, листва совсем не облетела. Было по-летнему тепло. В саду на лужайке трое писателей: Казаков, Айтматов и мой друг Ахтанов играли в волейбол. Так были увлечены игрой, что меня не заметили. И я юркнул в здание, потому что думал только о переводе. В номере Казакова рядом с машинкой лежала рукопись. Только принялся за чтение, как он заходит. Вырвал из рук стопку листов и тут же спрятал. Потом сел на кровать и говорит: «С-слушай, ты знаешь, с-старик, я ленивый. Я похож на твоего Судр-Ахмета, не люблю работать. Мне бывает даже лень свои рассказы писать, не говоря о переводе по подстрочнику. Т-ты вот что, если хочешь, чтобы все хорошо у меня вышло, т-ты лучше меня хвали, чем придирайся! я т-тебя уверяю, тогда все получится».

… Семь лет длилось их сотрудничество. «Работа с Казаковым была для меня серьезной школой. Смею сказать, что я сам люблю работать над словом. Я убежден, что именно обликом слова определяется облик произведения. Но, признаться, кропотливая работа Казакова над словом меня просто восхищала», — пишет Абдижамил Каримович в очерке, посвященном памяти своего товарища. Добавлю от себя, что эта оценка многого стоит, ибо дана человеком, что десятилетиями (!) не прекращает работы над своими произведениями, словно пытаясь достичь ускользающего, как горизонт, совершенства. Так что не только интонационная близость изначала роднила двух прозаиков, но и редкая взыскательность к слову.

От этих семи лет совместного труда — а ведь это, кроме перевода, были бесчисленные корректуры, правки, верстки в издательствах, в журналах, где печатался роман — у Нурпеисова осталась кипа писем Казакова. Однажды я попросил разрешения познакомиться хотя бы с некоторыми, что писатель посчитает нужным показать, но Абдижамил Каримович, порывшись в шкафу, достал плотную, упакованную в целлофан и перехваченную тесьмой связку писем и не раздумывая передал мне:

— Читай!

Возвратясь домой, я прочел все в тот же вечер.

Даже по обращениям Юрия Павловича видно, как менялись отношения, быстро перейдя от обычных деловых к товарищеским, с той теплотою и вольной шутливостью в тоне, что предполагают дружество и взаимопонимание:«ДорогойНурпеисов!»,

«Абдижамил, здорово!» (первые письма) и — вскоре: «Дорогой Абе!», «Милый Абеке!», «Дорогой мой Абейсын!» и даже — «Милый и дорогой Абессалом!», «Милый Абелюнчик!» Одно из последних писем и, может быть, самое серьезное по содержанию, 1971 года, начинается обращением «Дорогой друг!», а Юрий Павлович словами не разбрасывался.

… Прошу прощения за отступление, но тут мне невольно вспоминается случай, как Когда-то он нам с товарищем подписывал книгу. Приведу его как бы в доказательство… Было это году в 70-м. В «Литературке» мы прочитали, что Казакову в Италии присудили за рассказы премию. Сообщение это было предельно скупым, так как премия носила имя хотя и знаменитого, но политически сомнительного писателя. А Казаков как раз пребывал неподалеку, в Доме отдыха Совмина, переводил Нурпеисова. И мы, захватив по книжке, недавно вышедшей у него в Алма-Ате, решились побеспокоить писателя. В горах было солнечно, пахло свежим подтаявшим снегом. Казаков рассеянно, но доброжелательно встретил двух незнакомых ему парней. Он чем-то как бы томился, но мы, по наивности, так и не осмелились достать из сумки припасенное вино. Разговор наш происходил на улице в беседке, и все время мимо пробегал улыбчивый, прислушивающийся к беседе лыжник. По перебору исходящей от него приветливости и выправке угадывался молодой сотрудник неусыпных органов, заботливо курирующих литературу… Потом мы перешли в тесноватый номер и попросили Юрия Павловича подписать нам книги. И тут воочию увидели писательские муки слова. Юрий Павлович, раскрыв первую книгу, надолго погрузился в думу, и лишь минут через пятнадцать что-то черкнул в нее. Со второй книгой все в точности повторилось. Распрощавшись, мы устроились за воротами Дома отдыха на камнях у статного гипсового архара, зорко озирающего окрестности, достали шампанское и выпили за его здоровье. Затем взглянули, что же это такое он нам надписал. И у меня, и у товарища зеленой шариковой ручкой было выведено: такому-то на память от автора. Мы захохотали и чокнулись стаканами...

Да, не разбрасывался он словами.… Но, для полноты сюжета, надо вспомнить и о том, что назавтра нас ожидала небольшая выволочка от редактора. Оказывается, с утра ему позвонил «писатель Нурпеисов» и спросил: что это ваши сотрудники спаивают моего переводчика и отвлекают его от работы? Наверное, все же Юрию Павловичу решительно не сиделось за машинкой в тот день и он с кем-то увильнул-таки от работы. Но — через тридцать лет -официально заявляю: мы с Сережей Борисовым тут ни при чем и зоркий архар тому свидетель!..

По письмам Казакова к Нурпеисову видно, что при всем взаимном уважении друг к другу, когда речь заходила о деле, говорились вещи и нелицеприятные: у обоих характер был сильный и прямодушный. И это шло только на пользу работе.

С любезного согласия Абдижамила Каримовича приведу некоторые выдержки из писем Казакова, придерживаясь хронологии:

«В журнале «Дружба народов» дела неважны. Старик Смирнов придрался к нескольким местам и требует изменений и дополнений. Ко мне у него претензий нет, а претензии к тебе: а) ввести еще одного положительного русского героя (?), б) подробнее, шире показать причины восстания и самое Восстание… Сволочи, я первый раз встречаю журнал, который бы требовал гарантии от издательств и прочих партийно-правительственных органов гарантии, что роман не выйдет раньше, чем в журнале, а сами откладывают его на следующий год», (май 1965)

«Получил я письмо от своей французской переводчицы. Ей очень понравился роман и она хочет его переводить. Если она найдет издателя в Париже, которого заинтересует роман о казахах, тоща твое дело в шляпе». (июль1965)  «Спасибо тебе за письмо и за заботу обо мне — все это очень меня тронуло, а мамаша моя даже всплакнула». (август 1965) «Получил журнал и очень тужил, что не дали мне на корректуру верстки. Это никуда не годится. Телеграфируй немедленно, чтобы мне выслали верстку из «Дружбы». Немедленно, пока ты здесь, ты автор и распоряжаешься романом.

В «Просторе» я нашел много огрехов, и мне стыдно стало. И ты там, видимо, руку приложил, так как опять всплыло злополучное слово «потчеваться», насчет которого мы с тобой уже ругались. Воля твоя, но я переводчик, а ты автор, и ты должен следить за романом и добиваться от журналов и от меня наилучшего текста», (октябрь 1965)

«Присылай, пожалуйста, поскорее вторую книгу романа, и я не откладывая займусь ею...» (январь 1966)

«Скажи мне, пожалуйста, зачем тебе понадобилось трогать текст и вместо хороших и точных слов вставлять неточные? Разве для того только, чтобы я тут корпел над алма-атинской версткой и без конца исправлял и приводил все снова в божеский вид?..

Ты обращаешься к моей помощи потому, что не знаешь русского языка. Если бы ты его знал, как я, ты бы не стал обращаться к помощи переводчика, а переводил бы сам, не правда ли?.. Ты можешь сколько угодно переписывать и изменять казахский текст, но русский текст ты не должен трогать — мало того, ты должен препятствовать этому в том случае, если вздумает править какой-нибудь редактор...

Я убедительно прошу тебя, Абе, проследить теперь, чтобы вся моя правка была непременно учтена в верстке!

Не ссорься со мной, ибо это не в твоих интересах. И писать плохо, писать кое-как даже переводы, в свою очередь не в моих интересах». (январь 1966)

«… Готовь третью книгу, подстрочный перевод поскорее… Кончим третью книгу, а затем дружба наша перейдет уже в платонический план и в область приятных воспоминаний, как мы воевали друге другом и так далее». (июль 1966)

«Если же ты вообще сам по себе будешь заезжать в Москву тогда милости прошу ко мне и с детишками!!! Им тут будет интересно походить по березовым рощам. Поискать грибы, и м.б. земляника еще будет. Приезжайте!!!» (йюль 1966)

«… От подстрочника нужна четкость, верность оригиналу и никакой отсебятины. А он «украшает» текст, делает его якобы художественным, и мне теперь приводится драться и сражаться не только с тобой, но и с ним, чтобы вернуть вещи первозданную прелесть.

Вы там небось думаете, что чем «красивее» подстрочник, тем лучше? Ничего подобного!

… Я рад, что Соболев тебя похвалил и что твое имя вошло в обойму новых имен (в отчете «Литературки») — ! — ! — Это очень важно». (июль 1966)

«А второй половиной романа ты все-таки меня порадовал, а то было я совсем заскучал. У тебя там есть места просто превосходные — мысли Еламана о предках и об истории казахов. Это здорово!» (август 1966)

«Посылаю тебе вырезку из французской газеты, в которой издательство «Галлимар» — самое крупное и знаменитое издательство Франции — аннонсирует наряду с Паустовским и со мной также и тебя». (январь 1967)

«Глава твоя о старухе мне понравилась, и я перевел ее с удовольствием. Если бы все главы были такие, то и роман бы пошел быстрее, а то я часто застреваю. Ну ничего, главнее всего все-таки качество, а не быстрота перевода». (февраль 1967) «Критика о твоей книге очень хорошая. Появилось несколько рецензий, но я их не смог достать. По моей просьбе достали пока одну — маленькую, которую тебе и посылаю.

Я сейчас в Ницце, живу в шикарном отеле среди разлагающихся капиталистов… Каждый день думаю о твоем переведенном романе». (март 1967)

«Ну, старичок, Еламан твой прикатил в аул, вместе с ним прикатил туда и я, и как-то мне полегче стало, запахло морем, опять замаячил на горизонте Мурза, пришли Дос и Мунке — а то, признаться, стало мне без них скучно». (июнь 1967)

«Я получил письмо от одной американки, представительницы в США нашей Межкниги. Она там говорит о моих изданиях и между прочим пишет о тебе: «… закончили ли вы перевод на русский третьей части трилогии Нурпеисова? Я знаю издателя, который бы хотел издать трилогию полностью… Кстати, ваш блестящий перевод с казахского на русский очень нравится здешним издателям». (март 1968)

«Ана то, что я тебя называю «бай» и «мурза», ты зря обижаешься, это же в шутку. Если хочешь, зови меня князем». (декабрь 1968)

* * *

Ни у одного настоящего писателя не было легкой судьбы. Да она и невозможна, особенно в наших резкоконтинентальных широтах. Такова суть творчества, высокая плата за слово. И еще замечено: чем истиннее читательское признание, тем сильнее и бессмысленнее зависть человеческая. Ярчайший пример — Михаил Шолохов, которому и поныне глаза и души завидущие не могут простить великой книги. Не исключение и Нурпеисов, — только поверхностному взору его писательский путь может показаться гладким и благополучным.

Конечно же, успех трилогии у читателя казахстанского, союзного, а затем и иностранного не обошелся ему даром. По прошествии лет стоит ли вспоминать всякие мелкие и крупные пакости досужего тщеславия и самолюбия, что, разумеется, прикрывались принципиальностью? Лишь один эпизод. Когда в 1974 году выдвигали кандидатов на Госпремию СССР по литературе, правление Союза писателей Казахстана поддержало не Нурпеисова с его трилогией «Кровь и пот», а… поэта из Таджикистана. Курьез, да и только! Это поразило даже видавших виды членов Комитета по Ленинским и Государственным премиям...

В болтливых литературных коридорах давно змеился шепоток о том, что все-де Нурпеисову сделал Казаков, а оригинал никуда не годится. Однажды писатель Георгий Семенов, ученик и большой ценитель Казакова, рассказал Абдижамилу Каримовичу про случай в московском Центральном доме литераторов. Там, за ресторанным столиком, витийствовал шумной, в то время, известности стихотворец, чТО-де казахский бай Нурпеисов эксплуатирует «нашего Казакова». «Мне пришлось за тебя заступиться, — сказал Семенов. — Ничего подобного! — возразил я. — Просто Юра сейчас мало пишет своего, а жить надо. Мы все считаемся друзьями… а кто из нас ему помог? Никто! А вот благодаря Нурпеисову он вышел из положения. Я читал подстрочник, у него прекрасный роман. «Откуда тебе знать? А мне секретари их Союза писателей говорили...» Вот я тогда и задумался: что же у вас в Алма-Ате за писатели такие?..» — простодушно удивлялся Георгий Семенов.

У Казакова, действительно, в те годы рассказов появлялось все меньше и меньше. Но зато в своей жизни он, в отличие хотя бы от того некогда шумного поэта, не написал ничего лишнего — пустого и никчемного. «А кто и почему решил, что писать нужно много?..» — с горечью вопрошал Федор Абрамов на его похоронах в 1982 году.

В посланиях Юрия Павловича к Нурпеисову мне встретились отголоски той давней окололитературной возни. В сентябре 66-го он пишет:

«Да будем работать! То, что ты писал мне о моих добавлениях, все это напрасное беспокойство. Во-первых, добавлений или искажений у меня нет никаких, за исключением разве редких фраз, развивающих, как мне кажется, основные твои положения. Во-вторых, от злых языков не убережешься все равно. Да они и коротки, жизнь у них коротка, у злых языков, тогда как жизнь романа — длинна. Все пройдет, дорогой, и все забудется — и моя зима в Алма-Ате, мои капризы, моя ярость к слову и прочее, останется один роман, который будет стоять на полке у тебя и у твоих читателей… Для меня и для тебя важно, чтобы я не подменял тебя собой и чтобы я не вторгался в авторский замысел, в авторские характеры. А характеры-то все остаются — Еламан, каким задуман тобой на казахском, таким вышел и по-русски. Так же точно и другие персонажи».

И, наконец, еще более поясняющее подоплеку сплетен, письмо августа 1971 года:

«Друг мой, что тебе сказать об А-ве? (Разумеется, у Казакова фамилия приводилась полностью. — В.М.) Мы-то с тобой знаем, что как бы хорош ни был переводчик, если оригинал плох, то ничего нельзя поделать. Сей A-в обращался ко мне несколько раз с просьбой переводить его. По-видимому, хотел, чтобы я его плохие произведения сделал хорошими? Очень понимаю, как было неприятно тебе слушать эти его гадкие слова, но это даже интересно — до чего может доходить человеческая зависть, — тебе же надо быть спокойным и веселым, потому что, раз тебя такие хорошие писатели как Ахтанов и Айтматов признали своим, то значит ты тоже хороший писатель, а собаки пусть лают. Собаки брешут из-за углов, а мурза Танирберген спокойно въезжает в аул и его под ручки снимают с коня. Так-то, мой милый».

В прошлом году у Юрия Казакова было две даты: 75 лет со дня рождения и 20 лет со дня смерти. Немногие российские журналы и газеты вспомнили о нем. Два десятилетия его книги не переиздаются. Известно, от какой цветистой, как зло, продукции теперь ломятся полки в книжных магазинах… Но Абдижамил Каримович не забыл давнего друга, и размолвка, что когда-то произошла между ними, не бросила тень на благодарную память. Еще в 86-м он написал очерк воспоминаний, который закончил словами: «В моих глазах Юрий Казаков был и остается олицетворением незапятнанной совести русской советской литературы». А в 2002 году Казахский Пен-центр, возглавляемый Нурпеисовым, выпустил книгу рассказов Казакова «Ночь», с великолепным предисловием Льва Аннинского, написанным специально для этого издания. Несколькими годами ранее Казахский Пен-центр учредил премию по прозе имени Ю.Казакова, — узнав про это, писатель Виктор Конецкий, незадолго до своей кончины, поблагодарил Нурпеисова, хотя прежде не раз высказывал свое недовольство тем, что «Юра связался с переводом».

  Разного Казакова знавал Нурпеисов, но до сих пор его трогает одно воспоминание — как тот у себя на даче в Абрамцево всякий раз топил для него камин.

— Он понимал: степняку огонь нужен. И хотел, чтобы мне хорошо было, чтобы я у горящего камина чай пил...

* * *

Летом 2002 года одновременно с книгой рассказов Казакова, выпущенной в Алматы издательством «Улке», московское издательство«Культура»напечаталороманНурпеисова

«Последний долг». А осенью Абдижамил Каримович с группой российских и казахстанских литераторов, в рамках задуманного им проекта «Культура без границ», проехал по маршруту: Астана — Кокчетав — Петропавловск — Омск. Всюду были встречи с читателями, раньше обычное дело, а теперь немалая редкость. Выступая на заключительном вечере перед интеллигенцией Омска, Нурпеисов сказал:

— Я счастлив и горд, что мой итоговый роман, где я попытался отразить не только трагедию Арала, но и почти вековую драму казахского народа, переживающего слом своих устоев и на глазах всего человечества страдающего в этом мире, безжалостно перемалывающем в своих жерновах малые народы, — я счастлив, что этот роман также будет доступен российскому читателю.

Четверть века он работал над дилогией. Академик Зейнолла Кабдолов считает, что роман отшлифован до совершенства. «Это настоящее достижение писателя и всей нашей литературы последних лет, это произведение мирового уровня».

Но путь қ российскому читателю лежит через перевод, а мы уже немного представляем себе, как Нурпеисов относится к этому делу. Для более четкого представления надо все-таки привести хотя бы одну выдержку из очерка Герольда Бельгера, который два десятилетия был подстрочникистом его романов:

«Убежден: нет более страшного испытания, чем работать с Абе. Своим упорством, своей непостижимой требовательностью й умением часами сидеть над одним словом он может привести в ярость, в бешенство, в исступление самого тихого, кроткого, покладистого человека… За несколько дней работы с ним чувствуешь себя измочаленным, истерзанным, раздавленным. При этом он и себя не щадит. Сколько раз, истязая друг друга в бесплодных спорах и поисках каких-то упорно ускользающих от нас эквивалентов, мы, доведенные до крайнего предела раздражения, наговаривали друг другу кучу дерзостей и обидных слов, расходились по комнатам, по домам, кляня наше бессилие и удел мученического труда, именуемого переводом, чтобы на другой день снова сесть рядом, врубаясь в неподатливый текст оригинала, продвигаясь слово за словом, предложение за предложением вперед».

Конечно, отзыв не лишен некоего задора, но зато после хорошо понимаешь, что такое работать с Нурпеисовым рука об руку, в буквальном смысле слова.

«К чему стремится автор? — продолжает Бельгер. — К уважительному отношению к оригиналу, к максимальному воспроизведению всех его тонкостей и нюансов.

О, как это непросто!»

Целых четырнадцать лет ждал Нурпеисов, когда великолепный прозаик Анатолий Ким сможет приняться за перевод романа. Вдвое дольше, чем Казакова! И вновь — точный выбор: перевод получился замечательный.

Действие в «Последнем долге» умещается вроде бы в одни сутки, романы дилогии так и названы — «День», «Ночь», но истинное время событий неизмеримо раздвинуто внутренним пространством сюжета, просверками интуиции и памяти, напряжением мысли и чувства. Это — драма личная, социальная, мировоззренческая, интонационно гибкая, глубокая, необыкновенной психологической и эмоциональной плотности. Она завершается поразительной силы и трагедийности развязкой, в которой словно звучат слившиеся воедино земные и небесные хоры.

… Абдижамил Каримович, рассказал мне о том, как однажды перед сном, в который раз перечитывая «Последний долг» на русском, он пришел в восторг — и тут же в ужас сомнения: а так ли хорошо у него по-казахски? Поднялся среди ночи с постели, отыскал оригинал — и долго и дотошно сравнивал параллельные страницы текстов. Пока не успокоился: на казахском у него было не хуже, чем на русском у Кима.

Долголетний труд завершен, он выполнен на пределе творческих возможностей и физических сил. Потому и сказал писатель в Омске: я счастлив… Но и тревог своих перед читателями он не скрыл. Эти тревоги — о состоянии литературы в обществе, о ее будущности.

«Из былой властительницы дум литература становится скромной Золушкой на балу, где ее не ждут и куда ее не зовут», -говорил он. Замечу от себя, это точно. Похоже, Советский Союз был последней страной, где литература еще властвовала думами. Ну, у Золушки все хорошо закончилось, на то и сказка, а вот литераторам не приходится на чудо надеяться. Для рынка — книга просто товар, что-то вроде штамповки в эпоху штамповок, когда те, кто заправляет на рынке уже и души людские норовят штамповать на свой торгашеский вкус...

«Быть может, в этом новом, неведомом нам мире человек будет постепенно разучиваться думать о высоком, о вечном, живя лишь заботой, как заработать на пропитание, как поставить на ноги детей и вечером успеть к трансляции хоккейного или футбольного матча. Но тогда, боюсь, литературе совсем уж не останется места в умах и сердцах людей. Когда она перестанет осознавать свое назначение быть всегда на переднем крае жизни, быть вот этой вечно неумолкающей совестью человечества, она будет просто-напросто обречена уйти в небытие».

Старый писатель и раньше высказывал не менее горькие для себя мысли. И все-таки своих собратьев по перу он призывает не поддаваться чувству безысходности и отчаяния. Он вспоминает тех, кто умел смотреть не отворачиваясь в лицо зла, в его черную бездну — и был способен при этом видеть за ее пределами бессмертную красоту и добро. «Шекспир и Гете, Пушкин и Абай — разве не были они именно такого закала творцы?»

«Человеку не дано знать будущего ни своего, ни собственного народа. Все, что в его силах, — честно исполнять свой долг, исполнять с достоинством, понимая, что закладываешь пусть небольшой, но от этого ничуть не менее значимый фрагмент непрерывного пути рода человеческого». Так он недавно сказал в интервью «Литературной газете».

Ничего необычного или нового в этих словах. Они стары, как мир. Просты, как понятия мужества и верности. Но не напрасно слово молвится. Слово — это всегда выбор между добром и злом, между благом и погибелью. Слово — или созидает, или разрушает.

Нурпеисов подтвердил эти простые слова всей своей жизнью.