Сердце нараспев — Валерий Михайлов – Страница 4

«Рок»

Нет писателя, равнодушного к тайнам судьбы и тайнам творчества. И своим, и собратьев по перу, рассеянным, так сказать, во времени. Судьба и творчество спиваются в своих глубинах, или, быть может вернее, имеют общий исток, предопределенный свыше. Какими были те, чье слово пережило поколения и по сути стало бессмертным, насколько бессмертен сам язык? Это смолоду волновало Кадыра Мурзалиева.

Потребность разрешения сего вечного таинства пристрастило его к чтению воспоминаний и жизнеописаний, дневников и литературоведческих исследований. Поразившее — записывал для себя. Спустя время возвращался к этим записям и вновь их обдумывал. Выискивал, дома ли, в читальнях, малейшие подробности их жизни. С годами выписок скопилось так много, что потребовалась картотека. Но зато и думы о великих мертвецах постепенно обрели стройность. И — будто сам по себе — собирался материал, созревал замысел совершенно неожиданной для него книги.

Однажды писатель почувствовал, что все стало на свои места и пора садиться за стол. Он разобрал огромную картотеку и в три месяца написал книгу в 20 печатных листов, а это, заметим, 450 машинописных страниц. Назвал ее древним казахским словом -«Жазмыш», что значит по-русски «Рок».

— … Знаешь, что самое поразительное? Ни одного счастливого писателя в мировой литературе я не обнаружил. Ни у древних -греков, китайцев и других, ни в средние века, ни в наше время, -говорит Кадыр Гинаятович. И добавляет тихо: — По-моему, быть творческим человеком — это абсолютная, стопроцентная трагедия.

Так всегда было. Вот, к примеру, древнекитайский лирик Ду Фу. Как он голодал! Как страдал, когда умерла его единственная маленькая дочь!.. Или Вийон, из французского Средневековья, — в какой дикой нищете прожил он свою жизнь… У кумыков был поэт Джирши, явно казах по национальности. Тот однажды пришел к правителю и выступил с обличениями. Наутро его нашли мертвым… А жизнь нашего современника Мукагали Макатаева? Вечные страдания, лишения… Или Бердибек Сокпакбаев, автор светлой детской повести «Меня зовут Кожа». За свои взгляды, в недавние годы, попал под пресс органов госбезопасности. Загадочно погиб. Ни за что не поверю, будто он повесился, не такой был по характеру. Скорее его, как Есенина, сначала убили, а потом засунули в петлю.

Вообще, подозрительных смертей очень много. Одна из них -смерть Жубана Молдагалиева. Жубан, во время известных событий декабря 1986 года, совершил геройство, на которое другой вряд ли был способен. Он сказал великую, ошеломительную правду в лицо властителя. Его смерть, в любом случае, на совести Колбина. Так мне подсказывает логика. Да, поэт был болен, но не смертельной была его болезнь...

Лев Толстой. Казалось бы, благополучен, богат. Но что за трагическая личность! Я читал его дневники: все время, с молодости, он клянет и ругает себя последними словами… Признаться, искал у него человеческие слабости, особенно пристрастно изучал его отношение к инородцам. Ведь он учился в Казани, служил в Севастополе и на Кавказе. И что же? Нигде ни малейшей нотки национального превосходства. Уважение, расположение ко всякому народу. Изучает религии, ищет основополагающее в них… Что за гений!.. А вот Достоевский в этом смысле мне не нравится. В его «Дневнике писателя» нашел такую мысль: кому, дескать, нужен украинский язык, всем славянам достаточно русского языка...

Замечу, что процесс творчества даже у здорового человека является сложнейшим, запутанным явлением. Ты вроде бы все видишь, чувствуешь, понимаешь, но по-настоящему осмыслить этот процесс все равно не можешь. Повторяю, это явление — тайна за семью печатями, она не вмещается в человеческий разум...

… Потом я внимательно пролистал книгу Кадыра Мурзалиева, вошедшую в 12-й том его собрания сочинений. Она четко выстроена по главам. Снова невольно отмечаешь про себя системность его мышления. Исследуется все — от пророческого дара поэтов, их отношения к женщине, любви до мелких привычек в одежде и склонности к вину И наркотикам. Мелькает множество известнейших и незнакомых имен, — в этой удивительной книге более тысячи (!) персонажей… Жаль, что она еще не переведена на русский, думаю, это дело ближайшего времени, да и вообще считаю, что у этого исследования о трагедии творчества впереди долгая и счастливая судьба...

— Вот такие они, поэты. Мудрецы, пророки и… глубоко несчастные люди. И вообще, я думаю, поэт не должен быть счастливым. Если он счастлив — он не поэт. Поэзию питает — несчастье. — Кадыр Мурзалиев замолкает в задумчивости. —… И вот почему. Человек, попав в настоящую беду и будучи не в силах ничего поправить, обретает абсолютную свободу. Ему нечего терять! И он становится всех смелее, всех безогляднее, всех искреннее и правдивее...

Еще до выхода в свет книга Мурзалиева «Жазмыш» -«Рок» сделалась необыкновенно популярной. Ее печатала с продолжением газета «Жас Алаш». По четвергам, когда появлялся очередной отрывок, у киосков выстраивалась очередь читателей. Редакцию донимали звонками и письмами: когда же книга появится отдельным изданием? И читателей можно понять: такой книги еще не было в казахской литературе. Да и в мировой словесности, замечу от себя, что-то не очень припоминаются подобные труды...

Поэзия

* * *

Как печали порой не вселиться в глаза,

Как не чувствовать в сердце тоску:

Жизнь проносится быстро, как в мае гроза,

Как последние дни в отпуску.

И ни горечь лекарства, ни дым папирос

Не могли никогда заглушить

Этот вечный и неотвратимый вопрос:

Как достойно и правильно жить?

Примеряться, раздумывать — времени нет:

Надо жить! Этот мир — не игра!..

Поэзия — дух языка. И живет она только в родной стихии, в родном слове. Один поэт назвал переводы пересаженными цветами. Но что останется от вольного полевого цветка, помести его в другую почву?.. Стихи, конечно, можно перевести, но поэзия

— непереводима. И лишь тот способен почувствовать ее, кто вполне, до глубин и тонкостей, знает язык, на котором написано стихотворение.

Иначе говоря, по одним только переводам на русский не составишь верного представления о поэзии Кадыра Мурзалиева (а ведь у него очень много еще осталось на языке оригинала).

— У русских так много замечательных поэтов, — говорит Мурзалиев. — Даже великих много. Но не все они — русские душой. И вот что я скажу как переводчик: истинно русских по духу всего труднее переводить. Самые непереводимые: Пушкин, Есенин, Твардовский, Тютчев. Впрочем, конечно же, непереводимость

— свойство всех истинно национальных поэтов. Таковы Абай, Махтумкули, Токай. А вот Низами, Навои и другие стихотворцы восточной ветви поэзии очень легко переводятся на другой язык. Потому что они не национальны, а вообще принадлежат культуре Востока.

— Твардовский не признавал Пастернака, — продолжает Кадыр Гинаятович. — Спрашивается, почему? Да потому что у Твардовского был один критерий: национальный ты поэт или нет? Ведь на каком бы языке не писал стихотворец, он думает своей кровью.

Возьмем Махамбета. Вот уж кто истинно национальный поэт! У него народные корни еще глубже, чем у Абая...

Я спрашиваю Кадыра Гинаятовича, нравятся ли ему, как переводят его стихи на русский.

— Ну, лучше всех получается у Ильи Фонякова. Кушнер, тот по характеру книжник — и переводы у него получаются книжные… Коротко говоря, мои стихи все-таки не очень поддаются переводу. А значит, я тоже, наверное, в какой-то мере национальный поэт! -улыбается Мурзалиев.

И тут, полагаю, самое место дать слово знатоку казахской лирики Абишу Кекилбаеву, который, кстати, и сам превосходный поэт. В послесловии к собранию сочинений своего собрата по перу он пишет:

«Кадыра Мурзалиева знают все, начиная от малышей, которые еще не умеют читать, и заканчивая старыми людьми, которые не различают букв без очков. И, даже если им незнакомо имя поэта, они знают его стихи.

Малыш и не подозревает, что первый стишок, который он с пылом читает повсюду, принадлежит такому маститому писателю. Строки детских стихов выстраиваются в стройные ряды, полновесные, как залитые свинцом асыки. Они легко заучиваются, понятны и безупречны с точки зрения стихосложения. Его сказки, баллады, занимательные истории, описания природы, притчи, дразнилки, скороговорки, загадки, считалки, диалоги пополнили казахскую детскую литературу и стали поистине хрестоматийными образцами. Они развивают детей духовно и будят их пытливость.

Прислушайтесь к словам песен, что распевают ваши повзрослевшие сыновья и дочери! Прислушайтесь к стихам, которые они заучивают наизусть, незаметно воспитывая в себе чувство прекрасного! Со времен Абая и доныне, среди лучших стихотворений, завораживающих своей напевностью, чьи слова сразу же околдовывают тебя, вы обязательно встретите лирические произведения Кадыра, самобытные, отмеченные неповторимым обаянием.

Да что говорить о молодых, если даже мы сами, бывает, в сложных передрягах, когда теряешь почву под ногами, когда уже кажется, что нет выхода из тупика и в опустошенной душе все мертво, ищем опору в творениях мыслителей, златоустов, наследников Бухар-жырау и Махамбета, — и в этом списке избранных непременно значится имя Кадыра.

В чем секрет его широкой известности и славы? Он — в скромности поэта. Кадыр не создан для шумных декламаций на собраниях, он поэт доверительного диалога с глазу на глаз. Ему чуждо высокопарное краснобайство, ему свойственна проникновенная речь, призывающая к возвышенным чувствам и мыслям. Он ищет единомышленников, чтобы поделиться сокровенным, — и читатель отыскивает его стихи, чтобы укрепить свою душу. Вот в чем одна из магических тайн его поэзии, вот в чем природа его лирики, которая отличается редкой искренностью и затрагивает самые глубокие и потаенные струны души».

РОДИНА

Несколько лет назад власти Западно-Казахстанской области сделали своему знаменитому земляку подарок — вручили ключи от квартиры в Уральске. Так, через полвека с лишним, у него; в детстве не имевшего своей крыши над головой, появился свой дом на родине. Теперь Кадыр Гинаятович часто приезжает в любимые места.

Всякий раз Мурзалиев едет, за сотню километров от Уральска, в Джамбейты. Навещает могилу матери, Магараш. На скромном памятнике — его стихи:

Бала болып қызық көрмей ақ,

Күйеуден де қызық көрмей ақ,

Баладан да қызық көрмей ақ,

Өтті міне өмірден бір пенде.

Баласы Қадыр.

Или, в дословном переводе:

Не познав радости в детстве,

Не познав радости в семье,

И не увидев радости от своих детей,

Светлым ангелом покинула этот мир.

Сын Кадыр. 

Нет, конечно, этих стихов ни в одной из его книг. Сам Кадыр Гинаятович никогда не говорил мне о них. Но ведь коли написаны они на надгробье, то известны людям, и потому я осмеливаюсь привести здесь эти слова. Я узнал о них от его землячки, с которой мы вместе работаем в газете, и был потрясен искренностью, горечью и любовью, звучащей в этих стихах.

Поклонимся и мы памяти простой казахской женщины, матери поэта.

Что сказать, завершая этот очерк?

Все мы  наделены «имени сладостным даром». Все мы обременены притяжением двух полюсов своего имени: верхним, где сияет первообраз совершенства, и нижним, где дышит смрадная геенна, так и норовящая тебя утянуть: Только святым удается достичь божественного света верхнего полюса имени. Нам, грешным, вряд ли добраться до этих высот. Но приблизиться к ним можно. 

Насколько хватит сил.

2002 г.

«Писатель — это цветок, который растет на камне»

27-Й РАЗЪЕЗД

Станция называлась — 27-й разъезд. Что за разъезд, почему -разъезд? Непонятные у русских слова. Потом в школе объяснили: потому что разъезжаются отсюда поезда в разные стороны. Это да, не стоят на месте. Отдохнут с миннутку, как запаленные байгой кони, и снова куда-то умчатся. Тает в воздухе угольный дым, клочья сажи, как стая ворон, опускаются на землю. Паровоз похож на могучего нара-верблюда, взревет, пыхнет черным огненным духом, рванет ржавые вагоны и утащит их за собою. Лишь рельсы остаются, пахнущие горячим машинным маслом. Подрагивают, звеня. Они как две натянутые струны огромной, невидимой глазу домбры. Недолог, но тосклив этот звук. Он напоминает про отца. Вот так же пели рельсы, когда отец уехал далеко-далеко, на войну.

Эх, очутиться бы сейчас рядом с отцом! Но где этот город Мытищи, в котором обучают его на танкиста? Туда ли утянулся товарняк? Отец писал, что добирался до службы много дней и ночей. Слишком долго! Вот бы сразу, махом оказаться там!.. А может быть, он уже на передовой?..

Мальчишка подбирает засохшую ветку карагача, и ему вдруг видится, что это сказочный скакун-тулпар. Миг, и унесет под облака. И тополя, что выстроились вдоль их улицы, это вовсе не деревья, а богатырские стрелы. Да, меткие стрелы, ждущие наготове сильной руки воина, а лощина меж горных хребтов — колчан.

Но знает смышленый мальчуган, что врагов видимо-невидимо, как этих непролазных репейников обочь дороги, хвастливо задравших свои колючие головки. Пожалуй, одними стрелами их не возьмешь. И вот уже корявая палка в руках представляется ему автоматом. Он видел в кино, как бойцы строчат очередями из железных стволов, поливают фашистов свинцом. Но пули так быстро кончаются… Нет, его оружие грознее, такого еще никто не видывал! Он поднимает палку наперевес, жмет на сучок — и яркие, нескончаемые, ослепительные пули — светопули — летят в густые репьи, поражают тысячи и тысячи, миллионы фашистов. И он спасает от гибели раненного на поле боя отца...

-Да, вот такое у меня было воображение. Светопули! Ни больше ни меньше… — улыбается себе восьмилетнему Аким Тарази. — Скоро семьдесят стукнет, а, честно признаться, мне до сих пор непонятны мои детские фантазии. Откуда сельскому мальчишке могло прийти в голову, что пули могут убивать светом? И я ведь ясно представлял себе этот непрерывный ослепляющий поток… Впрочем, такие вспышки воображения возникали не раз. Помнится, когда я впервые увидел работающий комбайн, в мгновение ока представил себе подобную ему чудо-машину, которая не только скашивает пшеницу, но и тут же размалывает зерно, заквашивает тесто, разводит где-то внутри себя огонь — и вот уже из широкой трубы вылетают не золотые пыльные зерна, а свежеиспеченные булки, душистые буханки. Впрочем, всякая фантазия, если разобраться, основана на реальности, и я теперь думаю, что просто мне тогда кушать хотелось. Мы же полуголодные весь день бегали, что там триста граммов сыроватого хлеба...

ДЕД АШИМ

Откуда, из каких туманов вытекает река детства? Никто не узнает этого. Но глядь — она уже течет, плещет волнами, играет бликами, увлекая за собой под неоглядным, как жизнь, небом. И вот появляется на берегу этой реки дедушка. Родной дедушка по имени Ашим. Необычный на вид, голубоглазый, рыжий, в ауле таких больше не сыщешь. Бросает тебе под ноги потертый коврик, показывает, как стать на колени, раскрыть ладони. И читает долгодолго по старой торжественной книге. Как музыка, льются слова. Красивы они и благозвучны, только непонятны. «Повторяй за мной, -говорит, — это священный Коран». Стоит старику прочитать разок-другой, и мальчик уже помнит эти слова и звуки наизусть. И точь-в-точь читает стих за стихом. Дед Ашим доволен, оглаживает бороду. Но на улицу отпускает только после намаза.

— До шестого класса я еще помнил суры Корана, не зная по-арабски ни слова. Потом они начали стираться в памяти и развеялись, как сладкий дым. Но, что удивительно, любовь к исламу осталась.

Десятка два лет тому назад мне довелось составлять сборник прозы казахстанских писателей о детстве, опаленном войной, и тогда я прочитал повесть Акима Тарази «Двор Акберды» — про мальчика Бураша по прозвищу Квадрат. Озорного и серьезного, мечтателя и выдумщика. Двор его дедушки, в прошлом батыра, огороженный от поселка глухой глиняной стеной, был целым миром, в котором Бураш, сам того еще не понимая, познавал жизнь.

А снаружи мир тот состоял из двух улиц с одинаковым названием -Шанкаракши-первая и Шанкаракши-вторая, где обитал в бедности и тесноте простой сельский люд.

На 27-й разъезд они попали в самом начале войны. Отец, учитель, добровольцем ушел на фронт. Матери, Абиме, одной не прокормить было малых детей. Вот и подались к родственникам отца.

Разъезд находился в трех-четырех километрах от Джамбула по Каратауской ветке. Раньше никакой станции там не было, а просто стоял аул деда. Караозек — Черная лощина. Впрочем, в народе аул называли просто — Капал, по имени основателя рода, известного в крае батыра.

На самом деле дед Ашим, прототип Акберды, был не батыром, а муллою. До революции у него была мечеть. Еще дед Ашим учил детей в русско-туземной школе города Аулие-Ата, где заведовал мусульманскими классами. Но потом мечеть и школу закрыли, и дедушка остался ни с чем, если не считать малолетних внуков.

— Ну, и как он вас воспитывал? — спрашиваю у Акима Уртаевича.

— Строгим был, но в хорошем смысле. Как-то, помню, свернул я из клочка газеты самокрутку, набив ее конским кизяком. Разжег, принялся дымить, все мы тогда этим баловались… Дед увидел. Грозно, из глубины выдохнул: «У-у-о-о-ой!» — и крепко огрел по спине посохом. Следом понеслись проклятия. Я даже убежать не успел, растерялся. И такое у него лицо суровым сделалось, таким сильным голос стал, что до меня, мальчишки, вмиг дошло: то, что я делаю, страшный грех. И вот до сих пор не курю, не терплю курящих рядом с собою. А если случается прикоснуться к блестящей сигаретной пачке, тут же иду мою руки. Так что очень хорошо дед меня воспитал.

Внук запомнил такой случай. До войны, году в 40-м, начали строить железную дорогу до Каратау, к месторождению фосфоритов. Намечаемый путь должен был пройти по могилам предков. Узнав об этом, Ашим-ага кликнул сородичей, и они уселись на земле, не пуская строителей. Сидели три дня и три ночи не вставая. Но потом приехали солдаты на грузовиках и просто-напросто отнесли протестующих в сторону, метров за сто пятьдесят». Конечно, власти завели дело, попытались узнать, кто зачинщик. Дед Ашим скрывался от милиции на дальних отгонах. Однажды его чуть не схватили, однако родственница-старушка умудрилась спрятать бывшего муллу, принакрыв его в юрте одеялами и подушками. Благо, месяца через три-четыре все поутихло и от деда отвязались,

-И еще… наверное, после войны это было, — рассказывает Аким Тарази. — Прихожу из школы, а дедушка, как всегда, на завалинке сидит, греется на солнце. «Ну, чему сегодня учили?» — спрашивает меня, шестиклассника. «Говорили, что великий вождь товарищ Сталин — очень умный человек». Тут дед Ашим вдруг хитро так усмехнулся: «Если бы на его место в Кремле меня посадили, я был бы еще умнее».

Писатель становится задумчивым,

— Вообще, когда вспоминаю про дедушку, сразу вижу его на утреннем намазе, как по очереди, по старшинству он произносит имена трех своих сыновей, ушедших на войну. Каждый день он молился за них. И двое уцелели, вернулись. Лишь старший сын Хабибулла погиб. После я узнал, что за какую-то провинность моего дядю хотели арестовать и он сам попросился в штрафной батальон. Стал пулеметчиком, дослужился до офицера, получил орден. Но в конце войны, где-то в Прибалтике, пал на поле боя. Отцу же моему повезло, лишь однажды ранило. Он дошел до Берлина, оставил свою подпись на Бранденбургских воротах.

Дед Ашим дожил до глубокой старости, крепок был, бодр, ни сединки в бороде. Все мечтал, что свожу я его в Мекку и Медину. Он умер в 1956 году, восьмидесяти трех лет от роду, да и то, можно сказать, не своей смертью. Так случилось, что один ретивый хозяйственник отдал приказ снести его мечеть. К храму, уже без купола, давным-давно приспособленному под склад удобрений, подогнали бульдозер. Дедушке сообщили про это. Он выскочил из дома и побежал в сторону мечети. А она в трех-четырех километрах от аула. Упал на полдороге. За ним было кинулись, но опоздали немного. Принесли полуживого, уложили на постель. Он только одно сказал: «Больше жить не хочу». Закрыл глаза и замолчал. И умер через три дня...

ПРИТЯЖЕНИЕ СЛОВА

Как и всякий сельский мальчишка, Аким в детстве мечтал стать батыром. Может быть, в наши продвинутые времена это покажется кому-то смешным, а тогда — было делом естественным. Теперь голову малышне заморочили Гарри Поттером и куклой Барби, а прежде детское воображение занимал мир народных сказок и легенд.

Дома по вечерам, вспоминает писатель, его тетушка Зергуль любила раскрыть книгу и почитать детворе. С одного-двух раз Аким запоминал услышанное и вскоре знал наизусть сотни две сказок. В школе, конечно, быстро подметили, что у мальчика прекрасная память, тем более что учительница Алия доводилась его дедушке дальней родственницей. Сидели они скопом в одной комнате, и малыши и старшеклассники, — на всю школу дров не хватало. Хрестоматию по литературе у Алии вечно одалживали. И вот прочитает учительница школьникам сказание об Алпамысе-батыре, а на следующий день заставляет Акима повторить текст ученикам. Точно так же пересказывал он соклассникам эпические легенды про батыров Кобланды, Эдиге, Карасай-Казы. «В общем, был я у нее чем-то вроде магнитофона или диктофона,— улыбается Аким Уртаевич, — хотя тогда, конечно, про такие штуки мы знать не знали»,,

В повести «Двор Акберды» он «одарил» своей удивительной способностью младшего братишку Танкиста: этот молчаливый большеголовый мальчуган всем взрослым в доме надоедает чтением стихов из древних поэм.

В книге четырехлетний Танкист трагически погибает-случайной жертвой Домашней свары. В жизни было не менее трагично: малыш умер в тяжелом 42-м году от недоедания. «В один день мы его потеряли...»

Однажды, во время войны, приехал к ним в поселок Иса Байзаков. Все собрались послушать знаменитого акына. До утра Иса пел стародавнюю поэму «Аркалык-батыр», и никто не сомкнул глаз. Потом певец уехал, оставив по себе всеобщее восхищение. Многим очень хотелось хотя бы еще разок услышать эту древнюю песнь. И вот прослышали, что, оказывается, внук муллы Ашима запомнил ее наизусть. По просьбе деда Аким напел легенду землякам, подыгрывая себе на домбре.

Так что тяга к слову имелась у Акима с детских лет. И таилась до поры до времени, не торопясь проявиться. Видимо, прежде всего душа должна была наполниться впечатлениями, ведь давно сказано, что от избытка сердца уста глаголят.

… В девятом классе он, как полагается, влюбился. Но не один Аким тайком вздыхал по этой красавице-ровеснице… Издавна было заведено: объясняться в своих чувствах письмом, и непременно в стихах. Школьник попробовал что-то сложить в рифму, но быстро забросил: занятие оказалось трудным, слова не находились. Тогда его озарило: надо откуда-нибудь списать! Аким добросовестно перелистал толстенный том Джамбула, но ничего подходящего не отыскал. Седобородый акын славил социалистический труд, доблестную, армию, самоотверженность колхозников, а про любовь как-то помалкивал. Тогда юноша нашел полузапретного дореволюционного Абая. Тутбыло раздолье, стихи, словно пчелиные соты, сочились густым медом любви. Одно из стихотворений ему приглянулось особенно. Когда почти переписал его на тетрадный листок, в дом заглянул товарищ. Заглянул через плечо, оценил выбор и прекрасный почерк — и попросил ему тоже переписать стихотворение. Как не помочь другу… Словом, закончилось тем, что полкласса он обеспечил письмом в стихах. А закадычный дружок еще его же и опередил — первым передал письмо с объяснением предмету воздыханий. Потом скандал на всю школу, когда про все это узнали в учительской. Письма отобрали — везде было одно и то же стихотворение Абая, и все были писаны одним почерком.

— И чем все это завершилось? — спрашиваю у Акима Уртаевича.

— Ну, директором школы все же был мой отец. Вызвал в кабинет, слегка пожурил...

Самое любопытное в этой истории — стихотворение, которым мальчишки объяснялись в любви девушке, было переведенное Абаем на казахский «Письмом Татьяны к Онегину»...

МУДРЫЙ САПОЖНИК

— Писателем я стал, можно сказать, случайно… — как-то заметил в наших беседах Аким Тарази.

И впрямь, если проследить его молодость — сплошные метания. На отделение журналистики не поступил: недостало какого-то балла. Вернулся домой, пошел учителем в школу. Потом вдруг увлекся математикой. Физмат педагогического института. Проучился пару курсов и бросил, разобидевшись на одного из профессоров. Вновь учитель младших классов в захолустном ауле. Казалось бы, не выбраться из учительской лямки. Но энергия в нем кипела, и тут начались в судьбе иные повороты...

В селе Ново-Троицком, центре Чуйского района, будущий казахский писатель учил младшеклассников, как ни странно, русскому языку. Соседом у него был старый сапожник, пьяница и домашний философ. Однажды он преодал молодому парню важный жизненный урок: «Смотри, Аким, как я мастерски шью. Все мои сапоги, заметь, 40-го размера. Ты, конечно, спросишь: почему? Отвечаю. Потому, что кругом враги! Что, непонятно? Ну тогда поясняю. Если я буду шить сапоги 42-44-го размеров, что подумают враги? Что советские люди с утра до вечера бегают, и ступни у них выросли от этой постояной беготни. А если я буду шить обувь 36-37-го размера? Им тут же придет в голову, что наш народ — одни бездельники, бока пролеживают, и ноги у них не выросли. Ну, теперь-то дошло до тебя, почему я выбрал 40-й размер? Средний! Никакому врагу не подкопаться!..»

— И это всерьез он вам говорил?

— B том-то и дело, что всерьез...

Рассказ о сапожнике Аким отправил весной в Алма-Ату, в журнал «Ара-Шмель». Ни ответа, ни привета. Летом он повез свой класс в столицу на каникулы. Побывали в театре, на Медео.

— Идем как-то по проспекту Сталина. Вижу: монументальное здание. На вывеске надпись: Министерство мясо-молочной промышленности. А чуть ниже скромная табличка: журнал «Ара-Шмель» Говорю напарнику: ты побудь с ребятами, а я сюда загляну. На третьем этаже отыскал нужную комнату. Страшно! Впервые

— в редакцию! Кабинет ответственного секретаря. Толкаю дверь, не отпирается. Пинаю ее со всей силы ногой. Из другой двери, сбоку, выглядывает человек. «Эй, ты что хулиганишь? Вот отсюда надо входить». — «Я не хулиган. Я рассказ написал!» — «Рассказ? Какой?» — «Про сапожника». — «А, так это ты? Сколько тебе лет?»

— «Двадцать два». — «Это хорошо. Ну, посиди здесь, а я мигом».