Сердце нараспев — Валерий Михайлов – Страница 11

И она потом отговорила, вырубленная красным топором. Другая Русь заговорила — мужичья. Сначала был Шолохов. (В «Тихом Доне» никакой «книжности». Почти все герои — простой люд, ни у одного классика прежде никогда такого не было. Все эпиграфы — из народных казачьих песен. В романе ни на грош интеллигентщины. Ну, а если мелькнула разок «книжность» (дневники молодого Листвицкого), так то нарочно, с усмешкой, если не с презрением, — I чтобы показать, как чужеродно это выморочное сознание всем тем, у кто живёт настоящей жизнью на земле.) Мужик-заговорил. Отучили его петь песни, которых ему прежде вполне доставало, отняли его письменную речь, которой владели дворяне, — и он сам начал писать. Русская поэзия тоже не вся пала в камерности Серебряного века и в камерах века Советского. Началась великая война в 1941 году — и с долгом ратным взвалил на себя русский мужик и долг песенный, поэтический. Так появился Твардовский. Потом, чтобы отпеть крестьянство, явились «деревенщики»: Белов, Астафьев, Носов, Распутин. Запел стихи Тряпкин, запел песни Рубцов. Но то песни… И вот появился Юрий Кузнецов, крестьянский внук и сын солдата, — и дала о себе знать, никем и ничем не убиенная, могучая русская поэтическая мысль. Та, что идёт от Автора «Слова о полку Игореве», от митрополита Илариона, от Державина, Пушкина, Тютчева, Боратынского.

Но это пласт, так сказать, социальный.

Возьмём другой, что глубже, — религиозный. Кто в русской поэзии 19 века поднялся до духовной высоты державинской оды «Бог»? Нет ответа. Одинока и недосягаема та сияющая белоснежная вершина. Где-то рядом поздний Пушкин со своим последним циклом стихов, глубоко православных по духу. (Я не согласен с Ю.Кузнецовым, который сказал в «Воззрении», что небо Пушкина неправославно и в нём царит Аполлон с музами. Это касается разве что юного Пушкина.)

Итак, Золотой век русской литературы, русской поэзии. Могучая держава, твёрдые устои, в народе — глубокая, не рассудочная, а сердечная вера. Но высшее общество уже тронуто распадом, дворянство поражено масонской гнилью, вспенившейся в 1825 году на Сенатской площади. Чуткая к прогрессу словесность уже вольтерьянствует, поэты «шалят» с религией, играют в записные «афеи» (атеисты). Николаю I было ещё по силам «подморозить» Россию, но после него дух стал стремительно падать. Разночинная чернь изъела благородное золото века. Лишь Достоевский по-настоящему прозрел, ожидая казнь на плацу. То будущее России, что ему впоследствии открылось в пророческих видениях, было ужасом и гибелью всего самого заветного и катастрофой для народа. Но никто уже всерьёз не слушал и не понимал его пророчеств...

В следующем, Серебряном веке уже не шутки шутили с Богом, а напрямую и всяким способом заигрывали с дьяволом. Добивались его расположения. И добились. Жеманничали при этом: «Кокаина серебряной пылью/ Мою молодость вдаль унесло...» Не этой ли пылью посеребрён Серебряный век русской литературы? Тютчевское «не плоть, а дух растлился в наши дни» зазвучало как нечто старомодное: всё растлилось, и Весьма охотно. Богохульство, а потом и остервенелое кощунство превратилось в норму (особенно хамским это было у раннего Маяковского).

Советская власть сделала сатанизм своей идеологией. Она планомерно истребляла всех верующих. Резала по-живому, выкраивая из «народа Креста» советский народ. Мелкие бесы вырвались из скучных сологубовских кошмаров и стали активистами — и влетели в кого ни попадя на своём пути. Не увернулись от них и поэты, впрочем, не особенно и береглись. Блоку в видениях примстился Христос, с католическим венчиком из роз («как кисейная барышня», — иронически усмехался Кузнецов), Во главе двенадцати, по числу апостолов, грабящих и убивающих революционных матросов. Есенин повенчал белую розу утраченной веры с чёрной жабой богохульства, испохабив стены Страстного монастыря (но душа его всё же болела и ныла по Богу). Пашка Васильев, тот в молодой хулиганской удали, сшиб зачем-то крест с павлодарской церквушки. Рухнула вера, но страна была ещё сильна. Сталин железной рукой, не считаясь с жертвами, выковал мощную державу, вождь всё-таки был государственником, впитавшим с детства имперский дух России, а не партийным болтуном. Последним взлётом советской империи стала победа над германским фашизмом (с которым, впрочем, как во времена Наполеона, шла на Россию вся Европа). Очень дорогой для народа была цена этой победы, силы были подорваны. Да, ёще Гагарин взлетел над Землёй!.. Но уже пришло время партийных прохвостов без царя в голове. И вскоре они сдали могучую страну и уставший обезбоженный народ— на добычу исконным врагам России.

Что же осталось в итоге?

Ни Бога, ни державы...

Вот, Евгений Рейн, из какой тьмы русской судьбы (если говорить лишь о недавней истории) произошёл Юрий Кузнецов.

Да, я ничто, но русское ничто.

«Тьма...»? О! Русская тьма, как русская душа, глубока и не всякому проглядна...

Мы тёмные люди, но с чистой душою.

Мы сверху упали вечерней росою.

Мы жили во тьме при сияющих звёздах,

Собой освежая и землю и воздух.

А утром легчайшая смерть наступала,

Душа, как роса, в небеса улетала.

Мы все исчезали в сияющей тверди,

Где свет до рожденья и свет после смерти.

(«Тёмные люди», 1997 г.)

«… в которой видны некие огненные знаки»?

И я вошёл в огонь, и я восславил Того,

Кто был всегда передо мной.

А пепел свой я навсегда оставил

Скитаться между небом и землёй.

(«Невидимая точка», 2001 г.)

«… Третий Рим кончается»?

Шёл старик и шатался, заснув на ходу.

— Ты откуда идёшь? — Он ответил: — Иду

Из пустыни разбитого духа.

Я строитель. Я видел, как рушилась твердь,

Как страна принимала последнюю смерть,

Вопль «спасите!» летел мимо слуха.

Вот что смог унести я с собою в горсти,

Что успел я из Третьего Рима спасти

Среди труса, пожара и дыма!

-Он песчинку в раcкрытой руке показал.

— Вот твердыня! — он голосом веры сказал,

-Вот основа Четвёртого Рима!

(«Строитель», 1993 г.)

Это русский народ говорит устами поэта.

А народ — детище Бога...

Кузнецов глядел в упор на эпоху, не отводя глаз, и видел всё. Духовная разруха, опустошение душ, крах государственности, падение в бездну распада, вырождающийся и гибнущий народ...

Невыносимой болью насквозь пронизаны его стихи, и особенно в последние годы жизни.

Вон уже пылает хата с краю,

Вон бегут все крысы бытия!

Я погиб, хотя за фай хватаю:

-Господи! А Родина моя?!

(«Последняя ночь», 1993 г.)

Близок предел. Счёт последним минутам идёт...

(«Время человеческое», 1994 г.)

— Всё продано, — он бормотал с презреньем,

-Не только моя шапка и пальто.

Я ухожу. С моим исчезновеньем

Мир рухнет в ад и станет привиденьем-

Вот что такое русское ничто.

(«Последний человек», 1994 г.)

К перемене погоды заныла рука,

А душа — к перемене народа.

(«Предчувствие», 1998 г.)

Туман остался от России...

России нет. Тот спился, тот убит,

Тот молится и дьяволу и Богу.

Юродивый на паперти вопит:

Тамбовский волк выходит на дорогу!

(«Тамбовский волк»,2003 г.)

И вот «мать честная» — Россия — в одном из последних его стихотворений говорит:

— А народ рожала я на диво,

А родной, не знамши ничего,

Встал на диво и махнул с обрыва,

Только я и видела его...

(«Голубая падь», 2003 г.)

А потрясающие картины Преисподней и страшные откровения его Апокалипсиса — поэмы «Сошествие в ад»!..

Несомненно, все эти стихи — последних времён, которые поэт видит воочию.

В ответ на вопрос Владимира Бондаренко: «Веришь ли ты сам в своё сошествие в ад и пусть и неким воображением» Кузнецов ответил: «Это всё действительно было! Поэт сошёл в ад. Если это литература, то поэме моей грош цена». («ExLibris», 2004,№19) Недаром и в стихах всё чаще встречается слово «последний»:

Шагнули в бездну мы с порога

И очутились на войне,

И услыхали голос Бога:

— Ко Мне, последние! Ко Мне!

(«Призыв», 1998 г.)

Царевна спящая проснулась

От поцелуя дурака.

И мира страшного коснулась

Её невинная рука...

А в этой тьме и солнце низко,

И до небес рукой подать,

И не дурак -Антихрист близко,

Хотя его и не видать.

Последние времена близки, а скорее уже наступили — и каждый волен поддаться антихристу или же последовать за Христом,

Кузнецов, по сути, уже отвергает литературу во имя духовного подвига, Поэт принимает истинную крестную ношу, Он пишет поэмы «Путь Христа», «Сошествие в ад», «Рай»… Он смиренно следует за Спасителем. Другой путь для него немыслим.

И даже незаконченный «Рай», как поведал о том о, Владимир Нежданов, не казался ему пределом — он замысливал уже «Страшный Суд». Такой беспримерно дерзновенной была в Кузнецове, та могучая небесная тяга, что влекла его дух к высшей правде бытия. 

… Спасение же поэт увидел только в возвращении ко Христу, В истинной народной вере — в живого Христа, а не в ту абстракцию, в которую Он был превращён.

Эта единственная надежда прозвучала поначалу в его стихах.

Голос был свыше, и голос коснулся меня

За полминуты до страшного Судного Дня:

— Вот тебе время — молиться, жалеть и рыдать.

Если успеешь, спасу и прощу. Исполать!

(«Время человеческое», 1994 г.)

Твоя рука не опускалась

Вовек, о русский богатырь!

То в удалой кулак сжималась,

То разжималась во всю ширь...

Теперь во тьме духовной рвани

И расщеплённого ядра

Дыра свистит в твоём кармане

И в кулаке гудит дыра.

Врагам надежд твоих неймётся.

Но свет пойдёт по всём мирам,

Когда кулак твой разожмётся,

А на ладони — Божий храм.

(«Рука Москвы», 1997 г.)

Но особенно мощно спасительная надежда сказалась в его поэмах о Христе.

Поэт — в сердце народа, считал Кузнецов. Человек в моих стихах приравнен народу, — говорил он. 

Поэт Кузнецов пошёл за Иисусом Христом — и не погиб в аду (но увидел всю родимую и иноземную нечисть, горящую в преисподней);

Это народ — в образе поэта — побывал в аду. И, опалённый, потрясённый, идёт в Рай, где давно уже молятся за него те, кто представляет Небесную Русь...

Слово обладает разрешительной силой: «Болящий дух врачует песнопенье» (Боратынский). У иного в стихах печаль, тоска, трагизм — а внутри свет и радость. Ибо тяжкие состояния души он разрешил своим же словом. А другой всё веселится да оптимизмом заряжает, а в душе мракиуныние… Возможно, Кузнецов кому-то и в творчестве и в жизни казался тяжёлым, угрюмым, но, мне сдаётся, это впечатление обманчиво.

Горькое лечит, сладкое калечит, — говорит пословица. Е.Рейн точно заметил: Кузнецов не подслащивал пилюлю. «Мрачные идеи, сейчас побеждающие в реальности, в кузнецовском мире обречены на поражение. В современной России «Великая война» кажется проигранной. Но в «Пути Христа» и в «Сошествии в ад» о поражении не может быть и речи, потому что жив Бог», — делает вывод Алексей Татаринов в статье «Последние апокрифы».

(«День литературы», 2006, №10)

И сам Кузнецов не числил себя в пессимистах. Он считал пессимизм тупиком, исключающим творчество:

«Конечно, современность наша не особо способствует оптимизму Но я чувствую, что сам я полон и творческих замыслов и сил. А ведь я живу не в безвоздушном пространстве, что-то вокруг питает эти замыслы и силы. Поэтому у меня есть чисто интуитивная уверенность, что у России много ещё впереди».

(«Десятина», 2002,№6)

… А друзья и товарищи этого прямого и сурового человека вспоминают его редкую, но удивительно светлую — Детскую я улыбку.

Увы, сам я этой его улыбки никогда не видел...

Человек рождается чистым, вступая в мир, искажает свою душу

и до старости освобождается, возвращается в детской чистоте, -

говорил Кузнецов своим студентам.

Он умер не во сне, как об этом написал поэт Владимир Костров в стихотворений памяти Кузнецова, Напечатанным «Литературной газетой» сразу по кончине поэта.

Жена Юрия Поликарповича рассказала мне, что утром 17 ноября он собрался на работу. Оделся, сел в кресло — и вдруг сказал:

-Тяжко...

— Юра, что с тобой? Врача?

— Мне домой пора...

-Ты же дома...

— … Как хорошо!..

Это были его последние слова.

Врачи скорой помощи уже не застали его в живых...

Домой… Туда, где вечный Небесный Дом...

Поэт всегда прав, даже если ошибается, — говаривал Юрий Поликарпович. И добавлял о себе: — Я ошибок не боюсь. Он верил в присущее поэту духовное зрение.

«Поэзия, конечно же, связана с Богом. Другое дело, что сама по себе религия, и особенно религия воцерковленная, может существовать без поэзии, в то время как поэзия без религиозного начала невозможна. Поэт в своём творчестве выражает всю полноту бытия, не только свет, но и тьму, и потому ему трудно быть вполне ортодоксальным, не в жизни, конечно, а в поэзии».

На вопрос, возможно ли понятие «православный поэт» в строго догматическом смысле слова?, Кузнецов ответил:

« Это бессмыслица. Но, как мы уже говорили, поэзия связана с Богом, и прежде всего с Христом, ибо Он есть Слово. Мне хочется надеяться, что поэтическое творчество всё-таки богоугодно. Недаром в лучших своих образцах поэзия очень похожа на молитву».

(«Десятина»,2002, №6)

Слова, сказанные на кончину поэта, подтверждают его надежду. Я приведу только некоторые из множества.

«Мы, любившие его как человека, преклонявшиеся перед его поэтическим даром, — всегда знали, какую духовную брань он ведёт с силами зла в пространстве «между миром и Богом». И сам он казался вечным в бесконечной этой брани...

Русская история и её великие творцы — преподобный Сергий Радонежский, святой воин Пересеет, митрополит Иларион обретали под его пером новую жизнь. История и современность сливались в его поэтическом сознании в единый неразделимый поток....

Его «сошествие во ад» было продолжением той брани с невидимым злом, что стоит между миром и Богом, которую он вёл всю свою жизнь. И слыша уже в последние месяцы здешнего бытия, как «тамбовский волк выходит на дорогу», он улавливал нежную музыку, доносящуюся из Вечности, как награду, дарованную ему за эту смертную брань...

Гений остаётся в Вечности. Нам — делать осторожные шаги по его следам, по его «вечному снегу», ради познания тех глубин и «вселенских сетей бытия», которые были познаны им такой дорогой ценой. Но иной цены на этих незримых дорогах — не было и не будет.

Мы склоняем головы перед последним приютом нашего друга и молим Господа о том, чтобы с бесконечной Отеческой милостью принял Он душу раба Божия Георгия в горних высях. Вечная ему память.

Друзья».

(«Русский дом», 2004, №1)

«… Завершающий этап литературной и духовной биографии поэта ознаменован переводом «Слова о Законе и Благодати митрополита Илариона» и поэмами о Христе. В переводе древнерусского шедевра Юрий Кузнецов нашёл такую художественно-речевую интонацию, которая, сохраняя мерность строгого поэтического повествования, вместе с тем была неуловимо лирически окрашена. Сам этот тон есть литературная драгоценность для человека, переходящего из второго христианского тысячелетия — в третье.

Драматически разъединены в современной русской душе народное и личное, вечное и мгновенное, любовь и жертва. Последнее — как узел, в котором стянуты в одно целое Божий замысел о человеке и человеческая свободная воля. И вот уже само гармоническое устройство этой поздней кузнецовской поэтической речи являет нам пример духовного преображения русского человека. Конечно же, здесь не последнее преображение, по Христову обетованию, но то преобразование русской души, которое, словно поводырь слепого, развернёт её на бытийном пути в единственно верном направлении.

Поэтому с каждым последующим годом имя Юрия Кузнецова в нашей литературе будет становиться весомее… Поэзия Кузнецова будет похожа на плотный свиток, который медленно разворачивает рука искателя русского смысла. Русский ум здесь найдёт себя, а русское сердце — сквозь слёзы узрит Бога...

Вячеслав Лютый».

«С первых книг главное впечатление от его поэзии можно было выразить тремя словами: талантливо, серьёзно, неожиданно. Неожиданность заключалась не в одном ярком даровании, но именно в серьёзности. После нескольких десятилетий поэтического мелководья… читатель кузнецовских стихов вдруг проваливался… Куда? То ли в самую глубину русской философской лирики, забытой, казалось, со времён Пушкина, Тютчева, Блока, то ли в экзистенциальные провалы современной философской мысли...

… Жена поэта сказала: «Знаешь, в момент, когда Юра умер, он вдруг стал похож на себя в точности такого, каким был, когда мы познакомились». А прожили они больше 35 лет… Такое бывает: минута ухода открывает в человеке самую его суть.

Юрий родился 11 февраля 1941 года (29 января по старому стилю), в праздник Игнатия Богоносца, в день смерти двух величайших русских богоносцев — Пушкина и Андрея Рублёва. А скончался утром 17 ноября 2003 года, когда в церкви по уставу читалось то место Евангелия от Луки, где Спаситель говорит ученикам: «Не думайте, что есть и во что одеться, Отец ваш Небесный позаботится о вас». Именно так, по завету Христа, и прожил свою жизнь замечательный русский поэт Кузнецов, может быть, последний из Наших настоящих поэтов.

Николай Лисовой».

Ну, что осталось сказать напоследок?

Как-то, не так давно, прочитал я в литературном еженедельнике короткую заметку одного писателя. Что-то вроде реплики или особого мнения. Я вовремя не отложил газету, а потом уже не отыскал, так что перескажу по памяти смысл этой реплики. А был он в том, что-де поэт Юрий Кузнецов отнюдь не народен, вот Николай Рубцов, тот поистине народный, а Кузнецов — нет, писал-де для элиты, а стало быть, только элитный поэт, зря его раздувают.

О Господи, подумал я тогда, нет и не будет пророка в своём отечестве. Разве Пушкина кто-то сразу народным признавал? Даже друзья-поэты морщились и думали про него, что исписался и мыслить не умеет. Столетие понадобилось, чтобы Пушкина по-настоящему поняли.

Век человека короток, а мы поэтому торопливы в суждениях. А народ долго живёт. И не спеша думает. И не так он прост, как иному кажется. Вон чего наворотил в пословицах, сказках и загадках -голову сломишь… Да и вообще, как рокотал в таких случаях поэт-трибун Маяковский, зайдите через сто лет — там поговорим.

Опять-таки припомнились мне стихи самого Юрия Поликарповича. Они у него всякие есть. Есть такие, как его детская улыбка. Другие же — смаху не поймёшь. Почтенный критик Ал.Михайлов как-то заметил, что Кузнецов — самый загадочный поэт XX века, самый сложный для понимания и что его будут разгадывать весь нынешний век. Да нашему народу не привыкать: он загадки сызмалу любит… А раз породил Кузнецова, так уж сам его и поймёт, это непременно.

Народность заключается не в прижизненной или посмертной славе и известности, а в необходимости поэта последующим поколениям и временам. В необходимости духу народа, то есть высшему развитию народа. Явление национального поэта всегда предопределено этой необходимостью. Душе народной, на новом этапе её судьбы, потребно выразиться в слове, ибо слово есть существо её жизни, непременное условие её продолжения в пространстве. В поэтическом слове — народная душа осознаёт себя.

Для кого как, а для меня несомненно, что Юрий Кузнецов был необходим России в её нынешние страшные времена, а значит, он необходим будущему. Он был наделён редким по проницаемости даром слышать голос крови, и он воплощал в слове этот прикровенный голос родовой памяти с потрясающей выразительностью. Всё это — корневые свойства национального поэта. Надо ли снова напоминать, что в поэзии Кузнецова, как облака в небе, клубятся русские, славянские мифы, в ней живут обновлённой жизнью предания, былины, песни, поговорки — всё наше кровное, изустное, народное, что исподволь и составляет сказку русского лица, отличную от всех других на Земле. И всё это не нарочито (как, видимо, полагают некоторые толкователи), а естественно, умно, живо и свободно. Это же тот самый русский дух в ярком и вольном словесном воплощение...

Одни читатели его поэм о Христе презрительно недоумевают: дескать, зачем было зарифмовывать Евангелие; другие, «православные РАППовцы», нещадно клеймят поэта за кощунственные, по их мнению, искажения канонов; литературоведы пытаются понять, что же это за жанр — то ли поэмы, то ли апокрифы, то ли ещё что-нибудь; — а мне сдаётся, что это, чисто в кузнецовском духе, русский народный миф о Христе, соединяющий в себе и героическую былину, и живое сказание, и святую легенду — и всё пронизано глубокой сыновней любовью ко Спасителю. Тем же, кто считает страшный суд, устроенный поэтом в его преисподней, слишком жестоким и несправедливым по отношению к некоторым личностям (мне тоже что-то не нравится), я попросту скажу: а чем вы можете опровергнуть Кузнецова? Видения ада — из моих кошмаров, — как-то обмолвился он. Вы-то сами, судари, спрошу я противников поэта, небось Куда как спокойней по ночам спите, не так ли?.. Вспомните формулу предельно честного Боратынского: «Не напряжённого мечтанья/ Огнём услужливым согрет,/ Постигнул таинства страданья/ Душемутительный поэт./ В борьбе с тяжёлою судьбою/ Познал он меру вышних сил,/ Сердечных судорог ценою/ Он выраженье их купил». Ведь Кузнецов, в аду своём, и себя отнюдь не пощадил. Как никогда не щадил себя в жизни, коли дело касалось поэзии...

… А тому писателю-диагносту народности, мне хочется почему-то привести вот эти строки Кузнецова:

Я сплю на Слове. Каюсь, Боже!

Чудно сияет это ложе.

Оно из молнии и грома,

Из толщи звёзд, и невесомо.

Лежу с открытыми глазами,

Как жертва перед небесами.

И пью из Твоего дыханья

Сладчайшие благоуханья.

Во мне струятся сны простые

Оранжевые, золотые.

А пробуждение другое -Зелёное и голубое.

(«Ложе сна», 2001 г.)

… Но попадаются глубины,

В которых сразу тонет взгляд.

Не достигая половины

Той бездны, где слова молчат.

И ты отводишь взгляд туманный,

Глаза не видят ничего.

И дух твой дышит бездной странной;

Где очень много твоего.

(«Книги», 1996 г.)

И ещё одно, вроде как мечтание.