Сердце нараспев — Валерий Михайлов – Страница 13

Синь солончак и звездою разбит,

Ветер в пустую костяшкусвистит,

Дыры глазницпроколола трава,

Белая кость, абыла голова,

Саженная насаженных плечах.

Палиресницы, и кудерь зачах,

Свялиресницы, и кудерь зачах.

Кто еёнёс на саженных плечах?

Он,поди, тоже цигарку курил,

Он, поди, гоголем тоже ходил.

Может быть, часом и тот человек

Не поступился бы ею вовек,

И, как другие, умела она

Сладко шуметь от любви и вина.

Чара - башка позабытых пиров

-Пеной зелёной полна до краёв!

Вот он, тот ранней горечи запев «Прощания с друзьями», которое отрыдается семью годами позже, в канун собственной, преждевременной гибели.

И поэма эта, конечно, не песня - песнь. Как и у Шолохова «Тихий Дон» не роман - песнь. Песнь, она по разряду высокой трагедии, это поэзия в чистом виде. И слово в заглавие «Песни» найдено точное

- гибель. Гибель не только казачьего войска - народа, языка, песни, жизни.

Ну вот... а кто-то так долго и нудно клевещет, что не могут на Руси быть молодые да ранние да удалые в слове. Что-де, как это так и кто дозволил: без университетской корочки и писательского стажа

- напролом в классики? - Кто даровал сполна - Тот и дозволил.

- ...А вы, собственно, молодой человек, по какому ведомству?

- как обиженно-чванливо спросил один безымянный чиновник у наступившего ему в театре на ногу Пушкина, который, опоздав на представление, весьма небрежно пробирался на своё место.

- По ведомству России, - был ответ.

О, эти так или иначе отдавленные гениальными юношами ноги! Дорогой же следует расплата за нарушенный комфорт. Но, что делать, спешат поэты - и на своём молодом ветру шагают напролом. 

7

И Шолохов, и Васильев сотоварищи - в общем-то весьма советские по убеждениям писатели. Почему же их сызначалу беспощадно гонит нахрапистая пролеткультовская орда? Зачем не верит на слово и не прощает таланту? Ну да, конечно, жажда власти, и денег, и круглой, белой, душистой, как калач, московской славы. Ну да, зависть, на которую никакой управы. Но ведь не только! Тут подсознательная, кровная, древняя и непримиримая вражда некоей генетической глубины и силы.

Как ни ставь вопрос, ответ один: слишком русские. Поскреби эдакого советского - и обнаружишь русского. А это и языческая широта в норове, и Христос в душе, и имперская воля, как избыток железа в горячей крови, текущей по жилам.

8

Павел Васильев в 1918-1921 годах был ещё отроком. Не оттого ли по младости своей или по горячности, он даже загибистей, что ли, беспощадней молодого Шолохова? Если автора «Тихого Дона» жжёт и печалит горечь от братоубийственной бойни, лживоотстранённо, то бишь, по тем временам, политкорректно названной - гражданской войной, то запевщика «Песни о гибели казачьего войска» - сознательно или нет, другой вопрос - заносит до кровавой крайности:

......................Мы  прокляли тех,

Кто для опавших, как вишен, утех

Кости в полынях седых растерял,

В красные звёзды, не целясь, стрелял,

Кроясь в осоку и выцветший ил,

Молодость нашу топтал и рубил.

Пусть он отец твой, и пусть он твой брат,

Не береги для другого заряд.

Если же вспомнишь его седину,

Если же вспомнишь большую луну,

Если припомнишь, как, горько любя,

В зыбке старухи качали тебя,

Если припомнишь, как пел коростель,

Крепче бери стариков на прицел,

Голову напрочь - и брат и отец.

Песне о войске казачьем конец.

Руки протянем над бурей-огнём.

Песню, как водку, из чашки допьём,

Чтобы та память сгорела дотла,

Чтобы республика наша цвела,

Чтобы свистал и гремел соловей

В радостных глотках её сыновей!

Убеждённая вера в свою правоту? Безоглядность молодости? Хитрая дань беспощадной идеологии - по приспособленческой мудрости: с волками жить - по-волчьи выть?

Захватывая в целом поэму, в которой так живо, певуче, ярко и красочно цвела старая казачья вольница, скажем так: тут Пашка, видно, желая уравновесить своё восхищение былым да и для того, чтобы прошло в печати, в конце поэмы всё же немного подвыл.

Но гениальность промелькнула Даже в этой, довольно небрежно написанной главе. - В нелепой и тёмной, на первый взгляд, строке: Если же вспомнить большую луну...

Это же - о полнолунии! О разгуле бесов. О чёрном ритуале, обернувшимся кровавой оргией.

Да-a, поскреби русского, вроде бы безбожного - и обнаружишь православного.

9

Знал Павел Васильев смолоду, что идёт напролом среди врагов.

А коли забывался, горя песней, молодечествуя, играя удалью, -всё равно чуял это всей своей кровью, нутром. Так волк одинокий, сильный и вольный зверь, чует охотников до его жизни, облаву, выстрелы, пороховую гарь, льющуюся наземь, отверстую свинцом руду. Поэт не обольщался - враги ничего не забудут и не простят. Когда подступали с ножом к горлу - кромсал себя по-живому, бросал им куски мяса. А так - швырял кости - небрежным слогом: подавитесь! Выгадывал время. Успеть! Успеть!..

О, это загадка из загадок - как творец, кому назначено исполнить своё назначение, вернуть дар сторицей вдруг взрывается изнутри, как солнце, выбрасывая в настоящее и в будущее созревшую в нём огненную энергию. Будто горстями он вырывает, выбрасывает из себя, из своей души запечатлённое словом живое пламя. И оно горит - и не сгорает, неподвластное времени. И он, несмотря ни на что, успевает сделать то, что назначено свыше. 

В русской поэзии такими творцами были Лермонтов, Пушкин, Блок, Есенин, осуществившие себя до сорока лет, И - Павел Васильев...

С какой силой хлещет творческая энергия в тех, кому суждено рано умереть!..

Порой бывает до смертной тоски жаль, что так мало они пожили,

И ведь всё же что-то не сказалось словом. А это не сказанное -несказанное - ещё большая тайна...

10

Однажды, в самом начале 80-х, я оказался в маленьком сонном степном городишке на границе с Китаем. Звался он Зайсан, по имени большого озера неподалёку. Были Дни казахстанской литературы на границе (теперь не то что дней - и минут-то нет). Мы втроём, двое казахских поэтов и я, русский, приехали из Алма-Аты. Читали свои стихи в старом деревянном солдатском клубе. На скамьях рядами - в основном белобрысые, стриженные, лопоухие солдатики-погранцы. Слушали, молчали, хлопали в ладоши, бывало, даже с охоткой. А замполит, что вёл встречу, нам потом сказал: в этом здании раньше была церковь. Я огляделся: ни намёка на храм. Ни куполов, ничего, а внутри только стены, пахнущие древесной прелью. Черырёхугольный сруб, разве что слишком просторный даже для большой избы.

Здесь  крестили Павла Васильева, - вдруг произнёс офицер. Наверное, решил: писателям это будет интересно.

Я знал, что Васильев родился в Зайсане, но совсем не думал о том, где он был Крещён, да и кто тогда вспоминал об этом и подобном.

Ещё утром, по дороге, мы глазели на реку его детства, юности, молодости - Иртыш, впрочем, здесь он совсем не походил на тот могучий, сине-зелёный Иртыш, что течёт в Павлодаре. Тут река называлась Чёрный Иртыш, была узкой и текла меж плоских желтоватых барханов, едва поросших клочками травы. Да и воды свои, вытекая из Китая, она несла какие-то вялые, скучные, изжелта-серые.

Позже я взобрался на невысокую скалистую гору, с которой был виден весь Зайсан. Некогда этот казачий городок служил Российской империи - держал границу на замке, и «замок» был ничуть не слабее советского. Городок томился в полуденной дрёме. По заросшим пыльной зеленью улочкам бродили козы, телята и пёстрые куры. 

Вот, оказывается, где зажглась на Земле жизнь одного из самых ярких русских поэтов.

...А ведь какое жизнелюбие хлещет в его стихах, какая эпическая мощь - в стремнине его поэм! Так неказистый Чёрный Иртыш, сначала впадая в огромное озеро Зайсан, а затем пройдя сотни километров меж сизых скал, вбирая в себя родники и речки, всё чистеет и синеет волной и превращается в могучую полноводную реку, устремлённую далеко-далёко, к. невидимому океану.

Лет через десять я узнал: сгорел этот солдатский клуб, прежде православный храм Божий во имя Александра Невского. Дерево старое, высохшее: что-то загорелось - и вспыхнул разом. Пока-а там подоспели пожарные, уже беспомощные перед валом огня. Взметнулся храм и унёсся на небо.

Так и жизнь поэта, крещённого здесь, Когда-то вспыхнула, как пламень, и унеслась...

11

Когда поднимаешься, кружа по серпантину, к высокогорному озеру Маркаколь, по правую руку виден Китай - череда палевосиреневых скалистых хребтов, без всяких признаков жизни и человеческого жилья. Эти скалы уходят вдаль каменными волнами, где у подножий их сменяет пустынная степь в горчащем, желтовато-белёсом мареве. Там где-то и начинается Чёрный Иртыш, текущий по китайской земле целых шестьсот километров.

От Чёрного Иртыша, впадающего в озеро Зайсан, и начиналась жизнь Павла Васильева. Потом она текла уже вместе с Иртышом, что вырывался из Зайсана и устремлялся меж скалистых хребтов Усть-Каменогора вниз на равнину, в широкую знойную степь Семипалатинска, Павлодара и дальше, к заливным лугам Омска, -и это уже была река детства и юности Павла.

Русские люди всегда селились на реках: река - дорога, в степи ли, в горах ли, в тайге. Река была судьбой, судьба - рекой.

Ой, звонок на ветру Иртыш!

На поворотах волны гибки.

В протоках медленный камыш

Зелёные качает зыбки...

Здесь в сорок лет не перебить

От корма ожиревшей птицы,

И от Алтая до Оби

Казачьи тянутся станицы.

(«Там, где течёт Иртыш», 1927 г.) 

Это написано 17-летним юношей, который год уже как ушёл из родительского дома.

С другом-ровесником, к тому же тоже поэтом, кинуло Пашку через всю Сибирь аж до Тихого океана. И тайга, и тундра на пути - и золотые прииски, и рыбацкие шхуны, и много чего другого в бродяжей молодой жизни. Словно бы душа его напитывалась русским простором, а память - русским словом, ещё свежим, сочным, незахватанным, незатёртым. Да так оно и было на самом деле, — всей шкурой своей, всем сердцем он обязан был ощутить ту размашистую силу, что вела Русь по Земле от края и до края. Поэт -скорее по наитию, чем по сознательному решению - повторял путь своего народа. И, дойдя До Великого океана, хлебнув его студёной водицы, он будто бы оттолкнулся и устремился неудержимо с Востока на Запад, до сердцевины страны, до Москвы.

А по ходу, пока вызревала в нём эпическая мощь, разбрасывал, как пучки самоцветных искр, горячие и свежие образы в своих лирических Стихах, напоённые ветром дорог и первозданностью пространства.

...Бухта тихая до дна напоена

Рунными, иглистыми лучами,

И от этого мне кажется - она

Вздрагивает синими плечами.

Знаешь, мне хотелось, чтоб душа

Утонула в небе или в море

Так, чтоб можно было вовсе не дышать,

Растворившись без следа в просторе.

(«Бухта», 1926 г.)

И азиатская степь, и сибирская тайга, и горы, и моря - всё разом запело в нём.

Рождённый на пограничье народов, земель, культур, он ощутил это пространство и его дух, всё их неразъединимое величье — как своё родное, как свою раскрывающуюся суть. Не отсюда ли его понимание Востока, сроднённость с жизнью и чаяниями степняков-казахов, сочувствие тому, чем живут сибирские племена, народы Туркестана? Не отсюда ли вольный ритм его стихов и поэм, их живое прерывистое дыхание и гуляющая в них ветром внутренняя свобода!..

О своём родном крае он уже в семнадцать лет понял: 

Не в меру здесь сердца стучат,

Не в меру здесь и любят люди.

(«Там, где течёт Иртыш», 1927 г.)

12

Спрашивается: почему это пришло так рано?

Да по естеству его дара, его крови. Да потому что Павел Васильев сам, до последней кровинки растворён в русской стихии, в стихии живого языка: его напевности и силе, страсти и меткости, ярости и нежности, ласковости и озорстве, прямодушии и лукавстве, во всех бесконечных переливах и искристом разнообразии народного ума-разума, что запечатлены словом записанным и словом живым, бытовым, разговорным.

Корнила Ильич, ты мне сказки баял,

Служивый да ладный, вон ты каков!

Кружилась за окнами ночь, рябая

От звёзд, сирени и светляков.

Тогда как подкошенная с разлёта

В окно ударялась летучая мышь,

Настоянной кровью взбухало болото,

Сопя и всасывая камыш.

В тяжёлом ковше не тонул, а плавал

Расплавленных свеч заколдованный воск,

Тогда начиналась твоя забава

-Лягушачьи песни и переплёск.

Недобрым огнём разжигались поверья,

Под мох забиваясь, шипя над золой,

И песни летали, как белые перья,

Как пух одуванчиков над землёй!

Корнила Ильич, бородатый дедко,

Я помню, как в пасмурные вечера

Лицо загудевшею синею сеткой

Тебе заволакивала мошкара.

Ножовый цвет бархата, незабудки,

Да в тёмную сырь смоляной запал, -

Ходил ты к реке и играл на дудке,

А я подсвистывал и подпевал...

Вот он, образ той стихии, что вскормила, вырастила и воспитала будущего поэта. Язык предков, язык народа, язык ещё цветущий, полнокровный, радостный, как кормилица-земля, ещё не выхолощенный политиками и бездарями, газетой и «радивом», ещё не развеянный попусту на поганом ветру мировой усредниловки. Внуку - дед передал язык, сыну - народ.

Баял дед - будущему Бояну, что поначалу, ещё не зная себя, подсвистывал и подпевал, а после - запел.

Таким ты остался. Хмурый да ярый,

Ещё неуступчивый в стык, на слом,

Рыжеголовый, с дудкою старой,

Весну проводящий сквозь бурелом.

Весна проходила речонки бродом,

За пёстрым телком, распустив волоса.

И петухи по соседним зародам

Сверяли простуженные голоса.

Она проходила куда попало

По метам твоим. И наугад

Из рукава по воде пускала

Белых гусынь и жёлтых утят.

Вот так радость зверью и деду!

Корнила Ильич, здесь трава и плёс,

Давай окончим нашу беседу

У мельничных вызеленных колёс.

Я рядом с тобою в осоку лягу

В упор трясинному зыбуну.

Со дна водяным поднялась коряга,

И щука нацеливается на луну.

Теперь бы время сказкой потешить

Про злую любовь, про лесную жизнь.

Четыре пня, как четыре леших,

Сидят у берега, подпершись...

Стихотворение «Рассказ о деде» - 1929 года. Теперь, по прошествии стольких десятилетий, и когда мы в подробностях знаем судьбу самого Павла Васильева, эти стихи выстоялись и воспринимаются совсем по-другому - ярая пластическая брага обрела ядрёную крепость символа.

Корнила Ильич, по старой излуке

Круги расходятся от пузырей,

И я, распластав, словно крылья, руки,

Встречаю молодость на заре.

Я молодость слышу в птичьем крике,

В цветенье и гаме твоих болот,

В горячем броженье свежей брусники,

В сосне, зашатавшейся от непогод.

Крест не в крест, земля - не перина,

Как звёзды, осыпались светляки,

-Из гроба не встанешь, и с глаз совиных

Не снимешь стёртые пятаки.

И лучший удел - что в забытой яме,

Накрытой древнею синевой,

Отыщет тебя молодыми когтями

Обугленный дуб, шелестящий листвой.

Он череп развалит, он высосет соки,

Чтоб снова заставить их жить и петь,

Чтоб встать над тобою крутым и высоким,

Корой обрастать и ветвями звенеть!

Распластав, словно крылья, руки, поэт по-ястребиному хищным до подробностей земли оком видит с высоты и твёрдо познаёт образ и смысл судьбы, и дедовской и своей; словно тот вечный дуб, он точно отыскивает молодыми когтями потаённую в древней синеве суть, основу рода, крови, языка, - и встаёт над предками крутым и высоким, звеня словом; он и сам, в свой урочный час, готов разделить вместе с дедом и всей своей родовой эту единственноприемлемую участь - погибнуть и воскреснуть в будущем новой песней.

13

«Рассказ о деде» - начало зрелости Павла Васильева. Удивительно ранней - в 19 лет! И, что ещё удивительнее - ясно и трезво им понятой, вполне осознанной.

У русских язык и народ - понятия тождественные. Язык и есть народ, народ и есть язык. Поразительнее всего - когда, в какой час пришёл в русскую литературу Васильев. Только что отцвёл, как цветок неповторимый, Есенин; загорчил и умолкнул для читателя нарядный и сладковато—лубочный сказ Клюева; исчез в подполье вынужденной публичной немоты забрёдший в лесные причуды и языческий морок Клычков; - и чистое поле русской поэзии заросло буйным чертополохом всяких Бедных-Безыменских-Красных-Жаровых-Светловых и прочих строчкогонов. И тут земля выдохнула из сибирских степей, гор и лесов поэзию Павла Васильева ,— как очищающую воздух могучую грозу, как освежающий ураган, разом сметающий с пути в стороны всю эту словесную дурнину. Словно ясный родник живой русской речи вдруг пробился на свет - и смыл со Слова к чертям собачьим гнилую ряску и мёртвую накипь.

Это случилось как раз перед раскулачкой - расправой над лучшими земледельцами. Сталин Считал коллективизацию вторым Октябрём и провёл её жесточайшим способом, который ещё в первые годы революции предложил его политический противник, а потом и враг - Троцкий. В России, крестьянской стране, власть по сути уничтожала крестьян -народ Креста, как они сами себя назвали, вытравляла его дух, веру, свободу, обычаи. А значит -обрекала на смерть и русский язык, культуру, словесность.

Поэзией Павла Васильева русская земля словно бы захотела побаять напоследок, поговорить на своём природном языке, а вольное наше крестьянство, перед гибелью, - отпеть само себя своим голосом, родной песней...

14

Что такое поэт?

Это песня, которая из него рвётся наружу.

Песня как воздух, что переполняет лёгкие, как кровь, что бьётся в жилах, как радость и беда, которые ни за что не сдержать в себе. Песня это душа, отверстая миру, Людям, небу, звёздам.

Поэт поёт, как дышит; всё на свете его пронзает и ранит: и счастье, и горе - и песня вырывается И льётся из него, как кровь.

Поэт - это стихия, не подвластная ни окружающему миру, ни себе самому, - ей суждено отбушевать и осуществиться несмотря ни на что на свете, по никому не понятному закону, который мы, не найдя лучшего определения, называем волей небес.

Тут, пожалуй, надо сказать пару слов о стихотворцах и поэтах, ибо это далеко не одно и то же.

Стихотворцы разумны, рационалистичны - поэты стихийны.

Стихотворцы держатся на цепкости и мастерстве - поэтов возносит вдохновение, природа которого не связана с человеческой волей.

Стихотворцы живут в пределах земных температур - в поэта) сквозят энергии космоса (гений).

У стихотворцев век короток (часто оканчивается и до физической смерти), а поэты живут в веках, и «радиоактивность» их стихов не убывает. Или, иначе, век стихотворца - собственный, а век поэта -век языка-народа (а то и в мёртвых языках живут).

И главное, чем отличаются стихотворцы от поэтов: первые пишут просто стихи - вторые неведомым образом запечатлеваю! в стихах поэзию.

Стихотворцев - тьмы, и тьмы, и тьмы; поэтов - совсем немного

По стихам их узнаете их.

Павел Васильев был - поэтом.

15

Дала мне мамаша тонкие руки,

А отец тяжёлую бровь...

(«Раненая песня», 1933 г.)

Автопортрет точен, но, конечно, это образ.

«Тонкие руки» - это любовь к стихам, к слову, к песням, что перешла ему от матери, Глафиры Матвеевны; «тяжёлая бровь» -это сильный ум, непокорный, прямой и смелый норов, доставшийся Павлу по наследству от отца, Николая Корниловича.

Так соединились в нём неразрывно два начала: лирику и эпо< дала Павлу Васильеву судьба. Напевам - лёгкость и ярость взгляду - дымку и зоркость, стихам - акварельную нежность і сочную прямоту.

Песни - мои сёстры, а сказы - братья...

(там же) -

это ведь ненароком вырвавшееся признание в том, что не им самим рождены стихи, а с ним они родились на свет.

«Передо мной стоял молодой человек броской красоты Взгляд проницательный, изучающий... Его гордо посаженнук голову украшала копна каштановых волнистых волос с крупными завитками».

(Евгения Анучина о семнадцатилетнем Павле)

Варлам Шаламов повстречал поэта через семь лет, в начале 1933 года, в Москве:

«В Васильеве поражало одно обстоятельство. Это был высокий хрупкий человек с матово-жёлтой кожей, с тонкими, длинными музыкальными пальцами, ясными голубыми глазами.

Во внешнем обличье не было ничего от сибирского хлебороба, от потомственного плугаря. Гибкая фигура очень хорошо одетого человека, радующегося своей новой одежде, своему новому имени, - Гронский уже начал печатать Васильева везде, и любая слава казалась доступной Павлу Васильеву. Слава Есенина. Слава Клюева. Скандалист или апостол - род славы ещё не был определён. Синие глаза Васильева, тонкие ресницы были неправдоподобно красивы, цепкие пальцы неправдоподобно длинны».