Сердце нараспев — Валерий Михайлов – Страница 5

— И исчез. Надолго. Я уже засобирался уходить. Возникает снова, улыбается: «Ну, счастливец! Ну, везучий!.. Пошли со мной». Заходим в какой-то огромный зал, я таких и не видел никогда, а там, в глубине дубовый стол и за ним маленький человек. На меня не смотрит. Грозный, мрачный, газету читает. Ответственный секретарь почтительно остановился возле стопа, ждет. А я присел на стул. Он мне: «Вставай!», а я сижу. Тут хозяин кабинета закончил читать, сложил газету и спрашивает: «Так, из какого ты аула?»-««Из Чуйского района». — «Тоже мне, чуйский Шолохов… Читал, читал. Хороший рассказ (тут он улыбнулся). Публиковать не будем». «Как же так?..» — спрашиваю, только он как будто не слушает. «Ты вот что, напиши заявление. Ему отдашь, — показывает на секретаря. -А завтра в девять утра на работу».

Так я познакомился с Габитом Мусреповым. А ответственным секретарем был тогда Абен Сатыбалдиев.

Вечером дозвонился в район. Отец разозлился: «Зачем тебе это? Возвращайся!.. У тебя же семья,..»

Но я не вернулся. 

НЕ ЖИЗНЬ, А КИНО

Вот так он начинал примериваться к прозе, еще не подозревая, как многотрудна участь прозаика. Искрометные фельетоны, сатирические рассказы, командировки, общение с Габитом Махмудовичем Мусреповым… Два года в журнале. Но пришла пора, и он почувствовал, что исчерпал этот жанр. Понял: юмор, сатира -это лишь приправа к будущим произведениям, а в чистом виде — не его удел. Так оно впоследствии и вышло… Потом снова родной аул и вскоре новое возвращение в Алма-Ату.

На этот раз Аким устроился в главную партийную газету. Писал очерки. Но уже через пару месяцев услышал от старого газетчика: «Прочел твой материал, парень. Прекрасно! Наверное, ночь не спал? Знаешь, что я тебе скажу? Беги отсюда, немедленно беги! Газета тебя угробит. А из тебя может что-то получиться...»

Ошарашенный вышел он из редакции. Побрел сам не зная куда. И надо же, навстречу Габит Мусрепов. «Ну, как дела? Где работаешь?» — «В газете». — «Это не твое призвание… Слушай, ступай прямо сейчас в киностудию. Я позвоню, тебя примут. Там есть такой товарищ Блейман, вот к нему и иди. С ним будет еще товарищ Соловьев. Как раз они меня просили найти...» — и Мусрепов, не попрощавшись, повернул к своему дому.

В кабинете главного редактора «Казахфильма» его действительно уже ожидали. «А, ты и есть тот самый Аким? Ну, проходи, садись, — Блейман и Соловьев с минуту рассматривали молодого человека.

— Скажи-ка нам, зачем тебе кино? Ты что, кинодраматургом вздумал стать?» — «Нет. Просто думаю, что бывают темы, пригодные и для сценариев, и для прозы». — «Смотрите, какой бойкий юноша! А обычным сценаристом быть не хочешь? — «Буду писать прозу. Возможно, появится что-нибудь пригодное и для кино...»

— В общем, обхохотались они надо мною… — вспоминает Аким Тарази. — А потом говорят: собирайся в Москву. Сходи в кассу, тебе выдадут командировочные...

И он оказался на Высших сценарных курсах. Через несколько лет молодое казахское кино получило великолепный фильм, признанный сегодня классикой: по сценарию Акима Тарази режиссер Мажит Бегалин снял ленту «Следы уходят за горизонт».

Одновременно с работой над сценарием этого фильма молодой автор написал в Москве свою первую повесть. Самое любопытное, что была она на русском языке. Повесть прочел Такен Алимкулов, и она ему понравилась. Недолго думая, потащил Акима в журнал «Дружба народов». Там повесть одобрили и приняли к печати. Но перед самым уходом редакторша отдела прозы приостановила Акима и попросила поправить в рукописи несколько выражений, звучавших не слишком по-русски. О, не знала она вспыльчивости молодого человека. «Это предложение так меня оскорбило, что рукопись я уже не вернул, — вспоминает Аким Уртаевич. — А когда вскоре вернулся в Алма-Ату, написал повесть уже на казахском».

Все, что ни делается, к лучшему: повесть «Комета» вышла в журнале «Жулдыз», ее расхвалили Тахави Ахтанов и Бердибек Сокпакбаев — и в казахской литературе появился новый интересный прозаик.

КОЧУЮЩИЕ ПЕРСОНАЖИ

— Я поздно пришел в литературу. Мне было тридцать лет… -заметил однажды в разговоре Аким Тарази.

Поздно ли? Думаю, что нет — в самое время. Это только кажется, что предыдущее было ненужными зигзагами судьбы. «Нет ничего случайного на свете. Тот, кто верит в случай, не верит в Бога», -записал как-то в своей тетради русский священник Александр Ельчанинов (изданы после его смерти).

И сам Аким Уртаевич, быть может, в молодости не очень довольный собою, теперь ясно осознает, что математика (всего два-то курса в институте) и кино заложили конструктивные основы его прозы. Математике — геометрии, тригонометрии, говорит писатель, он обязан стройностью композиции своих рассказов, повестей и романов, четкостью построения сюжета. А кино, по его мнению, учит мыслить категориями экрана: светотени, движения, звука, — и прозаику все это полезно в его работе.

У каждого писателя свой путь в творчестве, и то, что математичка и кино помогли Акиму Тарази созреть как прозаику, вполне естественно—оба эти увлечения были органичными проявлениями его натуры. А жизненные коллизии испытывали душу, давали материал. Из ярких детских воспоминаний родилась повесть «Двор Акберды», многие рассказы, учительство в сельской школе, конечно же, помогло написать роман «Путь к черной звезде», аульная жизнь предоставила множество сюжетов для прозы и драматургии.

Впрочем, всякое произведение у любого писателя в той или иной степени автобиографично. Но если у ремесленника от литературы жизненные впечатления оборачиваются бытописательством, то у творца автобиографичность претворяется в особое, неповторимое, присущее только ему видение мира и связанных с ним переживаний, мыслей и раздумий.

Хорошо зная село и город — как маленький, районный, так и столицу, — писатель подметил в своих современниках явления типические, ярче всего рисующие время. Так, уже в первом его произведении появляется, как бы на обочине повествования, молодой человек по имени Кирпишпай. Поначалу этот ограниченный и ретивый комсомольский служака ничего, кроме легких насмешек, не вызывает. Ну, понятно, малоприятный для бдительной литературной критики персонаж, и автору, разумеется, тут же пеняют на это, советуют искать в жизни положительные примеры. Но вот Кирпишпай появляется в другой повести, мелькает в рассказах, в пьесе — растет в ногу со временем, делает карьеру, сначала в областном центре, а затем и в столице, — и тут уже не до смешков. Перед читателем проявляется законченный тип человека, готового на все ради уютного и теплого служебного места. Предавая всех, вплоть до собственной жены, Кирпишпай, по сути, предает и продает свою душу, — вот что исследует в этом образе писатель.

Другой кочующий герой Акима Тарази-учитель Тунгатар. Это антипод Кирпишпая, потому что вместо лжи и корысти он ищет в жизни правду и справедливость. Но ни то ни другое совершенно не нужно в косном мирке добывателей земных благ — и очень скоро они, сплотившись против чужака по душе, усаживают Тунгатара на судебную скамью (роман «Путь к черной звезде»). А ведь, казалось бы, простые, надежные и, по-своему, добрые люди...

Есть еще один кочующий персонаж у Акима Тарази -талантливый ученый Санджар. По молодости он замахивался спасти все человечество. Но в итоге писатель приводит Санджара к тому, что тот спасает от гибели жизнь одного человека, пусть и законченного алкаша.

Да и мальчик Бураш вдруг снова появляется в позднем его рассказе «Аран». Символическая картинка, образца 1942 года. Слово «аран» обозначает глубокий ров, который в древности охотники копали, чтобы загонять туда джейранов, сайгу и другую дичь. Этот рассказ — о калмыках, которых в войну сослали в Сибирь. Поначалу хотели было часть ссыльных оставить в Казахстане, но власти республики сумели доказать НКВД, что этого делать не надо, ибо калмыки — исконные враги казахов. Что же видит девятилетний Бураш, ничего, конечно, в истории не зная? Он видит, как из красных вагонов вооруженные люди выгружают трупы стариков, женщин, детей. И как в телегу с этим страшным грузом бросают человека, который был еще живым и одними глазами молил о помощи...

Кочующие персонажи — прием не новый в литературе, хотя и довольно редкий. Аким Тарази уверяет, что возникон непроизвольно. Просто не хотелось-де ему попасть под тучу разящих стрел партийной критики — и он, дабы обмануть ревнителей соцреализма, разбросал биографии своих героев по разным произведениям.

Так — да не так.

С помощью кочующих героев или же героев, возникающих вновь, писатель рисует время, воссоздавая все в большей- и большей полноте мир своего воображения, связывая в единое целое все свое творчество.

Находки и открытия

Вот, что говорит Лев Толстой, умудренный долгой творческой жизнью, в своих дневниках: «В художественном произведении главное — душа автора». Именно в глубины собственной души смотрит автор, создавая образы своих героев. И чем глубже и проницательней его взор, чем правдивее художник, тем большую ценность представляют его произведения.

Чем привлекает читателя Аким Тарази, так это, без сомнения, обостренным, чутким и проникновенным вниманием к человеческой душе. Любого своего героя, главного или второстепенного, писатель прежде всего рассматривает с этой точки зрения. И в каждом персонаже, даже самом отвратительном, видит человека и старается его понять. Оттого его проза дышит жизнью, ее правдой, ее поэзией.

Разумеется, я не мог не спросить, что формировало его как писателя и сильнее всего повлияло на него. И в общем-то не очень удивился, что это — казахский эпос, устное народное творчество, с его богатейшим словарем.

— … А из нашего героического эпоса — «Ер-Таргын», — уточнил писатель. — Непривычный, странный там главный герой. Он отнюдь не сокрушает все и вся, вроде какого-нибудь сказочного богатыря или нынешнего киношного Шварценеггера, Ер-Таргын — интеллектуал, весь из нервов, он, по сути, обыкновенный незащищенный человек. Эпические батыры, они умеют только побеждать — Ер-Таргын защищает, спасает народ. А на следующее утро те, кого он спас, бросают его, перекочевывают в другое место. Он легко ранен, но народу уже не нужен. И вся поэма — о том, как Ер-Таргын прощается с женой, с конем, с людьми, которые предают его, оставляя в одиночестве.

— Когда я в зрелости перечитывал сказание, — добавляет Аким Уртаевич, — то, восхищаясь в который раз Ер-Таргыном, я всегда вспоминал Баурджана Момыш-улы. Их образы сливались в моем воображении. Вот так же полковник Момыш-улы, всем необходимый во время войны, после нее стал никому не нужен...

А из мировой литературы сильнее других на меня, конечно же, повлияла русская литература, — завершает он ответ. — Недаром мои товарищи дружески подтрунивали надо мной, говоря, что я зерно, упавшее на казахскую землю с могучего древа русской словесности XIX века. Это правда. Любимый мой учитель — Лермонтов, а Толстого и Достоевского, чту, как земных богов...

В последних трех романах Акима Тарази эти влияния-казахского эпоса и русской классики — сказались особенно сильно. Органично сплавившись в горниле его таланта и творческого воображения, они определили и особое место писателя в казахской прозе. Кажется, никто в ней с такой предельной смелостью и остротой не вторгался в глубины человеческой психики, как это сделал Тарази в книгах «Путь к черной звезде», «Жаза» («Возмездие») и «Москва — Баласаз».

Все три произведения глубинно связаны между собой и отражают трагические процессы в людском сознании, происходившие в канун распада Советского Союза. Писатель чутко уловил эти потрясения, недаром творческий импульс вызвали «обычные» заметки из хроники происшествий. (Так в свое время было с Достоевским, который в некоторых эпизодах криминальной хроники сумел разглядеть и величайшие драмы человеческой души, и грядущие трагедии всего общества.) В «Черной звезде» Тарази исследует историю души молодой женщины, доведенной близкими, вроде бы нормальными людьми до самосожжения. (Если кто запамятовал, тогда на юге Казахстана было несколько таких случаев, происшедших чуть ли не подряд.) А в романе «Жаза» («Возмездие») писатель берется за разбор еще более потрясающего случая: отец, чабан, бывший «афганец», убил двух своих детей.

Разумеется, образ, созданный прозаиком, имел мало чего общего с реальным убийцей. Но автор взялся за неимоверно трудную задачу — понять этого несчастного, а стало быть, оправдать его, насколько только можно оправдать столь дикий поступок. Сложный двоящийся сюжет: действие происходит то ли в Японии, то ли в Казахстане, преступник — то ли японец, то ли казах… общество, заразившее тяжелым недугом душевный мир главного героя и его детей, сделавшее их души пустыней… наконец, самоубийство Або, или, иначе, Абралы… После публикации романа в журнале «Жулдыз», как сказал автор в одном из интервью, «многие мои читатели стали на его (убийцы) сторону, что было очень странно. Но это было именно то, чего я добивался, когда писал». Не менее мучительные испытания человеческой души прослеживаются и в романе «Москва — Баласаз»… Остается добавить, что за эти два романа Аким Тарази удостоен Государственной премии республики и что, увы, эти произведения до сих пор не переведены на русский язык.

СТРОКА ИЗ ГИМНА

За те два с лишним десятка лет, что мы знакомы, я убедился, что Аким Тарази очень неравнодушный к текущим временам человек. Свидетельство этому — и его художественные произведения, и его публицистика. Прочитал недавно сценарий Акима Уртаевича о Мустафе Чокае, книжку интервью и статей. Любопытно, остро, иногда глубоко, хотя далеко не со всеми мыслями уважаемого автора я согласен. В частности, например, с его убеждением, что в конце советской истории «мы находились на грани колоссальной катастрофы, двигались от социализма к фашизму». Впрочем, это политика, а в оценках недавней истории нынче полнейший сумбур, кто во что горазд, — видимо, не закончилось еще смутное время.

Но вот спросили его недавно о самоощущении художника в наше время, и Тарази дал принципиальный ответ: «Мне кажется, что каким бы ни было общество — свободным, демократическим, тоталитарным — оно сознательно или бессознательно старается выдавить писателя из «своей массы», мне даже кажется, чем демократичнее оно, тем больше это общество старается избавиться от писателей. Но писатель уж такой твердый и упругий материал: чем больше трудностей, тем крепче он становится. Свирепым было советское общество, но каких писателей мы имели — М. Ауэзов, М. Жумабаев, М. Шолохов, А. Платонов, Ю. Казаков!..

Вообще-то даже доброе и справедливое общество не любит и не должно любить писателя. Потому что писатель — это вечный оппонент любой власти. Как бы кто ни относился к писателю в разные времена — и на самых разных уровнях, писатель — это цветок, который растет на асфальте, на камне. Чем больше давление, тем больше вытесняется «вода»! «Вода» — это слезы интеллектуальной части народа».

Горькое и правдивое признание. Особенно в пору, когда асфальта и бетона становится все больше. Но я, зная жизнелюбивый характер Тарази, все же хочу закончить этот очерк чем-нибудь повеселев. И тут невольно припоминается, как однажды спросил у него:

— Ну вот, вы, Аким Уртаевич, чего только не сочиняли: и статьи и фельетоны, и рассказы и пьесы, и романы и киносценарии. А как же стихи? Стишками по молодости баловались, а?

— А как же! — бодро ответил Тарази. — Написал разок стихотворение. И даже его опубликовал в молодежной газете. Потом, правда, понял: не мое это дело...

— Как называлось?

— Не поверишь — «Гимн альпинистам».

— Так вы, оказывается, почти, как гимнописец Михалков! Не припомните хотя бы пару строк?

— Когда это было!.. Впрочем, что-то такое: дескать, пока не дойду до вершины горы — не остановлюсь...

И тут я смело могу поставить точку. Ибо уверен: до вершины своей горы Аким Тарази еще не дошел. В пути.

2003г.

«Ты шла за мной по склону бытия...»

ОНА

В начале было Слово...

Позже возник Литинститут.

Единственный в мире, до сих пор.

Его придумал Горький. Счастливая мысль! Конечно, на писателя не учат, но учить писателя можно и нужно. Особенно когда он еще молод и не слишком образован. Однако главное даже не в этом. У вечных, неприкаянных бродяг «с тетрадками своих стихотворений» появилось в Москве свое пристанище. Пристанище духа и тела. Скажем, где бы еще бросил якорь в стольном граде бывший моряк и почти что до смерти бездомный Николай Рубцов? Общага! Пресловутая и преславная. Темное здание о семи этажах (с не менее темной родословной) по улице Добролюбова, угол Руставели. И каждый там, любя добро, считал себя витязем в тигровой шкуре, вышедшим на бой во славу свою и литературы… В начале 60-х бдительные «товарищи из ЦК» углядели в институте гнездо вольнодумия. Послышались речи: начудил-де «буревестник революции» со своим шумливым полубогемным детищем, а еще называется основоположник соцреализма… Никита-кукурузник не долго думая показал учебному заведению кузькину мать. Это был, разумеется, в чистом виде волюнтаризм. Но осознали его не сразу, а через несколько лет, после снятия с должности «нашего дорогого Никиты Сергеевича». В 65-м Литинститут имени А. М. Горького заново открылся. Тогда и появилась в нем Батима Каукенова, высокая, стройная девушка с долгими, как звездная ночь, волосами.

Она выросла в Семипалатинске, в пригородном поселке Затон на Иртыше. Там, близ своей тихоходной флотилии и судоремонтного завода, жили речники. Отец Жумакан, простой и добрый человек, тоже был речником, плавал на пассажирском пароходе. Иртыш был еще полноводным, и ходили от Зайсана до Салехарда. Маму за роскошную тугую косу прозвали «длинноволосой Диной», она занималась хозяйством. Жили в поселке вполне по-деревенски: держали скот, косили траву… Лишь долгие годы спустя Батима узнала, что мать происхождением из знатного рода, от потомков хана Узбека. Об этом в доме ни ей, ни старшей сестре Умитжан взрослые никогда не говорили. Молчали родители и о том, как в голод начала 30-х младенцами погибли старшие братья и сестры двух девочек… Из детства особенно запомнилось Батиме, как любил отец носить ее на плечах. Еще: собирались в юрте одинокие женщины по вечерам и красиво хором пели, их голоса летели в решетчатый купол, где синело небо. Пели Абая, народные казахские, русские песни, и ни одной плохой не было!.. Еще: однажды в сорокаградусный мороз детям запретили идти в школу, но отец потащил ее за собой в буран, холод. «Ну как так? Из-за погоды?! Не может быть!»- все удивлялся он по простоте душевной. И доставил-таки, полузамерзшую, прямо к первому уроку. В классе было пусто, учитель сидел один. Так и прошел урок — для единственной ученицы… «Читай! Читай!» — все время заботливо вразумлял отец. И она читала. Полюбила книги. После школы уехала во Фрунзе, поступила на филологический факультет университета. Ездила в фольклорные экспедиции по берегам Иссык-Куля. Сочиняла свое. На четвертом курсе приехала комиссия — отбирать будущих студентов вновь открывающегося Литинститута. Так оказалась в Москве. Через год в их очную группу перевелся с заочного отделения парень из Краснодара. Молчаливый, отстраненно задумчивый. Его звали Юрий Кузнецов. Было это в 1966 году...

— Как он вам показался?- спрашиваю Батиму Жумакановну. И чувствую по голосу, улыбке, что воспоминание ей горячо и дорого.

— Высокий, широкоплечий, зеленоглазый!..

Долгое молчание.

—… Наши девчонки его сразу приметили. Влюбились!..

— А каким он был?

—Знаете, в общежитии все на виду. Другие студенты колобродят, застолья, разговоры до утра. А он сам по себе, серьезный. Читает, думает… все время работает...

Первоначально греческое слово «поэт» значило — «трудиться».

ОН

Жизнь каждого человека окружена великой тайной. Это тайна судьбы, или, иначе говоря, Божьего промысла. По большому счету, ничего случайного нет. Человеку дарована свободная воля, но не ведет ли его по жизни Высшее провиденье? Давно подмечено: чем значительнее человек, тем ощутимее в его судьбе дыхание небес.

… В наше продвинутое время кто только не лезет на публику с рассказами о себе любимом. Уже и третьесортные актриски издают собственные мемуары. Что же говорить о писателях-профессионалах»! (Один не устающий мелькать «шестидесятник», в семьдесят лет не разлюбивший пестрых пиджаков, не удовлетворясь писаниной, даже напечатал фотоальбом о четырех годах большого личного счастья с очередной, кажется пятой, женою.) Кузнецов в последнее, болтливое время еще молчаливее, чем прежде. Две небольшие автобиографические заметки за несколько десятилетий в литературе. Да и те написаны по конкретному поводу… Одна, вероятно, по просьбе журнала «Литературная учеба», посвятившего в 1982 году номер Литинституту. Другая -предисловие к тому избранных стихотворений и поэм, изданному в 1990 году «Художественной литературой». Но и по этим скупым воспоминаниям заметно, Чья рука вела его по земле и направляла к исполнению своего предназначения.

«Мое появление на свет предсказала астраханская гадалка летом 1917 года, когда моей матери было пять лет. Вот как это случилось. Мой дед, призванный в армию, не подавал о себе вестей, и бабка очень беспокоилась, что с ним. Добрые люди посоветовали обратиться к гадалке. Много чего ей нагадала гадалка: и что дед вернется живым и здоровым, и что у них будет своя земля (которую отобрали потом в пору коллективизации), и сколько у нее сейчас детей, и какого пола и возраста, и сколько она народит еще, и кто из сыновей будет кормильцем,- и все сбылось».

Более того, сбылось «невероятное», что и напророчила гадалка пятилетней девочке. Появился поэт невиданной силы. Такие рождаются раз-два в столетие.

Судьба, по иным разгадкам, переводится как «суд Божий». Может быть, так и следует понимать ее испытания… Лишают звания и едва не арестовывают отца, кадрового офицера-пограничника. Он хочет дознаться правды. Наконец ему показывают донос, где все ложь. А жена его ждет ребенка… «Отцу удалось оправдаться, и ему вернули звание и права. Но каково было моей матери! От страха за неизвестное будущее она решилась на отчаянный шаг: пресечь беременность. Но, слава Богу, было уже поздно. И я родился, вопреки всему, 11 февраля 1941 года, на Кубани».

Совершенно очевидно: не «вопреки всему», а благодаря всему.

Эти подробности важны. Давным-давно на Востоке считают, что человек начинает жить еще до появления на свет — с момента зачатия. Нынче недоверчивая наука почти подтвердила это. Разумеется, все, что переживает мать, передается и ее будущему дитяти.

В первые же дни войны отец Кузнецова уходит на фронт. Семья переехала на его родину, в село Александровское на Ставрополье. «Осенью 1942 года мы очутились по одну сторону фронта, а отец по другую — в районе Моздока. По рассказам матери я живо представляю такую картину. При наступлении наших войск в серые январские дни над Александровским висел орудийный гул. И вдруг он смолк. К нашим воротам, сбитым из глухих досок, подъехал «виллис» полковой разведки. Звякнуло кольцо калитки, и мать обомлела: перед ней стоял мой отец.

Он недолго пробыл в селе, На прощанье сказал моей матери:

Я как в воду глядел. Среди секретных документов, которые мы захватили, в списке предназначенных фашистами к расстрелу я увидел нашу фамилию- Что ж, я успел...

Это последнее, что успел отец. Он погиб в 1944 году в Крыму...»

И снова властный знак судьбы, спасающей от гибели того, кто ей нужен.

А теперь несколько свидетельств о самом таинственном — как появился поэт.

«В моем детстве образовалась брешь. Это была сосущая загадочная пустота отцовского отсутствия, которую я мог заполнить только словом… Свои первые стихи написал в девять лет. И долго писал просто так, не задумываясь, что это тэкое, и не заметил, когда стихи стали для меня всем: и матерью, и отцом, и родиной, и войной, и другом, и подругой, и светом, и тьмой».

И редкое, поразительное признание, в котором ясно выражено понимание своего пути:

«Мой отец погиб не случайно. Это жестокая правда моей поэтической судьбы. Если бы отец вернулся с войны живым,, трагедия народа была бы для меня умозрительной, я был бы ненужным поэтом, пошел бы по боковой линии народной жизни как обеспеченный генеральский сынок, неминуемо бы впал в духовное одичание метафоризма».

Замечу, что ни у кого из послевоенных поэтов нет таких потрясающих стихов о войне, как у Кузнецова. И тут причина не только в том, что война отняла отца. Бросив педагогический институт в Краснодаре, он сам попросился в армию. Служил в Чите. Это было в 1961 году. Начался Карибский кризис, и мир оказался на грани ядерной войны. Молодого солдата вместе с другими бросили на Кубу. Трюмы кораблей были забиты до отказа. Несколько дней вод крыльями боевых самолетов США плыли по океану, и солдат не выпускали на палубу. Американцы и не предполагали, что в трюмах могут быть люди. Потом их ночью выгрузили На берег, и под тропическим ливнем, в темноте, они окопались. А утром американцы с ужасом увидели, что русские ракеты уже установлены и неправлены на их территорию...

Но вернемся к поэзии. Кузнецов, по его признанию, недолго увлекался метафорой, круто повернул к многозначному символу и с помощью символов стал строить свою поэтическую Вселенную. Это суждение зрелого мастера, ясно сознающего свой путь в творении стихов. Но куда как удивительнее, когда он касается почти неосязаемого, невыразимого — самой природы своего поэтического видения мира. Это дарует память:

«Свой первый символ я увидел воочию, и ему обязан первым воспоминанием. Мне было с небольшим два года. Помню, как долго открывал тяжелую калитку с высоким крыльцом, ту самую, перед которой недавно стоял отец. Выйдя на улицу, увидел сырой, мглистый, с серебряной поволокой воздух. Ни улицы, ни забора, ни людей, а только этот воздушный сгусток, лишенный очертаний. Конечно, такое воспоминание не случайно. Это было то самое туманное дремлющее семя, из которого выросло ощущение единого пространства души и природы. Возможно, оттуда идет загадка «космической туманности» многих моих строк о мире и человеческой душе».

В 1972 Году он Написал стихотворение, в котором вживе представляет этот «воздушный сгусток».

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Шел отец, шел отец невредим

Через минное поле.

Превратился в клубящийся дым,

Ни могилы, ни боли.

Мама, мама, война не вернет...

Не гляди на дорогу.

Столб крутящейся пыли идет

Через поле к порогу.

Словно машет из пыли рука,

Светят очи живые.

Шевелятся открытки на дне

сундука -

Фронтовые.

Всякий раз, когда мать его ждет, -

Через поле и пашню

Столб крутящейся пыли бредет,

Одинокий и страшный.