Сердце нараспев — Валерий Михайлов – Страница 18

А вот ещё одна, в таких же ярких и тяжёлых, смелых мазках -автохарактеристика:

А внук давно привык к скуластым,

Угрюмым ликам расписным,

Его теперь тянуло к яствам,

Лежащим грудой перед ним:

К черемухам, к багровым тучам,

К плотам, идущим не спеша,

И к щукам, и к язям пахучим,

К кистям турецким камыша,

К платкам-огнёвкам, к юбкам драным,

К ветрам душистым в зеленях,

К золотопятым и румяным

Соседкам, пьющим чай в сенях.

И - трезвое признание о гнёте соцзаказа, о давлении идеологического пресса, да и о собственной шаткости: «Сколь ни работал по указке, / Сколь дрожь ни чувствовал в руке...» (перекликающееся с молодым, безоглядным: «По указке петь не буду сроду, / Лучше уж навеки замолчать...») - тут же резко обрывается выплеском неподвластной никаким указкам поэтической стихии:

Вставали радугою краски

На горьком дереве ольхе,

Весенним цветом,

Цветом пылким...

Жизнелюбие, вольная её сила так хлещет в Игнате-Павле, что любые каноны ему тесны:

И замечать стал дед - вот-вот

По божьим скулам вдруг ухмылка

Лучом лукавым проскользнёт.

В очах апостольских - туманы,

И у святых пречистых Дев Могучи груди,

Ноздри пьяны

И даже губы нараспев!

Ах, какой образ:

...губы нараспев!

Только Пашка Васильев, с его ястребиной зоркостью и жаркой к жизни кровью, был способен на такую поэтическую удаль!

Поэма вроде бы о творчестве - но на каком материале - на Божьем! Впервые Павел Васильев так широко рассматривает Божественное начало в жизни и искусстве, - даже героя своего, наперекор богоборческому остервенению - и с вызовом ему, он называет - Христолюбовым.

Чуть отстраняясь от своего второго «я», художника Игната, которого важно увлекает в Москву, на ученье, старый художник Фогг («.. .Ты будешь мастером, Игнашка»), поэт уже напрямую, с горечью замечает о самом себе:

Не так ли нас, приятель, тоже

От ненаглядной,

Злой земли

По пустырям, по бездорожью

Чужие руки увели?

Сквозь мир бродяг, сквозь сон бобылий,

Сквозь бабьи вывизги потерь...

Не так же ль нас с тобой хвалили?

Не то же ль нам с тобой сулили?

Мы разонравились теперь! 

И вот природный художник Игнат Христолюбов, на высоте мастерства, решив послужить родной стране и народу, уже готов отдать по-есенински всю душу Октябрю и маю, да вместе с душой -уже не по-есенински — и лиру. Он создаёт для нового текстильного комбината у себя на родине свои, христолюбовские ситцы. И что же видит в этих ситцах собравшийся на открытие комбината трудящийся народ?

То, что на всенощной

С опаской

Пустынный колокол поёт. 

Шёл ветер горестный за ними...

На них

В густом горчичном дыме,

По-псиному разинув рты, Торчком,

С глазами кровяными

Стояли поздние цветы.

Они вились на древках - ситцы,

Но ясно было видно всем -

Не шевелясь,

Висели птицы,

Как бы удавленные кем.

В этих ситцах Васильев рисует даже не образ своей поэзии, а то, Что творится у него на душе. Это поздние цветы его невесёлых дум. его нынешнего понимания того, что происходит в родной стране. Ветер горестный, горчичный дым... Правда искусства, именно она водит рукою поэта. Она сильнее его, по-человечески понятного желания приспособиться к новой жизни.

Мир прежних снов

Коровьим взглядом

Глядел с полотнищ...

И, рябой,

Пропитанный

Тяжёлым ядом,

Багровый,

Чёрный,

Голубой,

Вопил, недвижим!.

Былью древней

Дымился в ситцевых кустах,

Лежал заснувшею царевной

С блудливой тенью на устах.

Тих, полорот,

Румян, беззлобен,

И звал

К давно ушедшим дням,

Явясь химерою, подобьем того

Что страшно вспомнить нам.

И всё ж при этом Был он весок...

Или - по-прежнему темна-

Из этих ситцев занавесок

Опять нашьёт себе страна?

И выпрыгнут былые кони,

И, восковая, горяча,

На христолюбовской иконе

Зажжёт угасшее свеча?

Что за причуды?

Кто художник?

Чьей волей

Стаи поздних птиц

Остались на дождливых пожнях,

Где запах мёртвых медуниц Витает...

Затаённая в метафорах, не растраченная в самом себе, готовая зажечь, как на христолюбовской иконе, угасшее, эта: свеча -непобедимая, горячая русскость, народность поэта, явившаяся из прежних снов. Ничего он не может с ней поделать, как ни ладится послужить Новому миру.

Собственно, этой прежней самобытности ему и не прощает собравшаяся на праздник, новой закваски, публика, а директор комбината, тот прямо говорит:

На ситцах расцветает враг!

В точности, как основоположник соцреализма Максим Горький— «зарвавшемуся» Павлу Васильеву, что, дескать, от хулиганства до фашизма - расстояние короче воробьиного носа.

Третья часть поэмы, где Игнат Христолюбов срочно перековывается в совхозе своим оптимистом-товарищем и проникается пафосом нового строительства, столь художественно неубедительна, что и говорить о ней нет смысла. Да всё уже и так ясно. Как ни обещает миру якобы прозревший художник перестроить себя и воспеть новую жизнь, отнюдь не известно, получится ли это у него.

Да и поэт понимает: это же про себя самого. Ну как, в самом деле, Пашке Васильеву перековаться в какого-нибудь Жарова или Безыменского? Это всё равно что вольному Иртышу вдруг сделаться вонючей сточной канавой. Это невозможно.

Есть в поэме показательный эпизод. Рачительный колхозник Федосеев, благодарный советской власти, показывает Христолюбову свои угодья и вдруг спрашивает: «А вы, простите кто же будете по профессии?»

Христолюбов Я... Я художник.

Федосеев

Рисуете?

Христолюбов

Рисую. Что ж, Фёдор

Петрович, знаете вы художников?

Федосеев

А как же? Разве не видали

В моей квартире на стене Картин?

Христолюбов

Нет-нет...

Федосеев

Товарищ Сталин на трибуне,

И Ворошилов на коне.

Христолюбов Вам нравится?

Федосеев

Конечно.

Христолюбов

Очень?

Федосеев

Иначе б их не приобрёл И не держал бы...

Христолюбов

Между прочим:

Гляди, летит степной орёл,

Карагачей рокочут листья,

Жара малиновая, лисья Хитро крадётся.

Может быть,

Всё это смутное движенье

Бесстрашно

На одно мгновенье

Смогли бы мы остановить.

И на холсте 

Деревьев тени,

Медовый утра сон и звук,

Малиновки соседней пенье

В плену у нас

Остались вдруг.

Настали б вьюги вновь.

Слепая

Пошла метель крутить!

Но знай,

Цвёл

И качался б веткой май.

К нам,

Чудотворцам,

Видишь ты,

Со всех сторон бегут цветы!

Их рисовал не человек,

Но запросто их люди рвали,

И если падал ранний снег,

Они цвели на одеяле,

На шалях,

На коврах цвели,

На грубых кошмах Казахстана,

В плену затейников обмана,

В плену у мастеров земли!

Я думаю:

Зачем своё

Укрытое от бурь жильё

Мы любим украшать цветами?

Не для того ль,

Чтоб средь зимы,

Глазами злыми пригорюнясь,

В цветах угадывали мы

Утраченную нами юность?

Но для знатного колхозника всё это - пустые речи, ему собственный портрет подавай, да «в красках лестных», и он нисколько не стесняется заказывать художнику своё изображение и советовать ему, что рисовать. Так и власти не нужна поэзия -подавай пользу, политическую выгоду. И власть не просит - требует.

Поэт понимает: не простят ему свободных песен. Он хочет быть вместе со своей страной, но... его лира поёт по-своему. Как он ни терзает её порой - у неё свои песни.

...Борис Леонидович Пастернак прочитав, спустя многие годы, эту поэму, сказал дочери Павла Васильева Наталье: «Наташенька, я всю ночь читал «Христолюбовские ситцы» и плакал».

Наверное, плакал и о загубленном поэте, и о себе, которого тоже грубо заставляли «перековываться» в соцреалиста, и, конечно, просто - от поэзии.

31

До последней поэмы в стихах Васильева Иисус Христос никогда не упоминался. Впрочем, и в ней Спаситель по имени не называется, лишь главный герой назван - Христолюбов. То есть, тот, кто любит Христа. Для Павла Васильева это весьма необычно, ведь в образе художника Христолюбова он напрямую говорит о себе, о своей судьбе. У иконописцев, в отличие от священников, фамилии редко были церковного происхождения. Вряд ли такое имя - только вызов государственному богоборчеству и всей той гнуси, что творили орды воинствующих безбожников, - тут определение и чего-то важного в самом себе.

Сергей Залыгин пишет в предисловии к сборнику в большой серии «Библиотека поэта» (М., 1968), что «даже среди поэтов Васильев был поэтом на редкость безбожным...», и дальше замечает: «...и - тоже на редкость - первозданным».

«Среди поэтов... поэтом...» - мм-да-а, словам явно тесно. Но просторно ли мыслям?

Безбожным-то был, но на редкость ли?

Здесь, конечно, знатоки биографии припомнят, что в своей павлодарской юности Павел как-то обломал кресты с ограды казачьей церкви. Ну, так то случилось больше по дурости, по безудержному своеволию: шестнадцатилетний Пашка, в своей богобоязненной семье, отстаивая самостоятельность, во всём противоречил домашним. Кстати, за это святотатство его жестоко выпорол отец Николай Корнилович...

...На редкость безбожным - среди поэтов?

А. покощунствовавший в стихах? (Правда, начинал Есенин не как Васильев, а в православной благости и чистоте, и даже в зрелые годы иногда в его стихи, как солнце в разорванные тучи, входило благоговение к Спасителю.) А Цветаева и другие поэты серебряного века? Но что говорить о современниках Павла Васильева, когда богоборчество было яростным и непримиримым общественным делом. А коли взять тех, кто пришёл позже, «шестидесятников», когда богоборческие страсти улеглись, скажем, Вознесенского, у кого сознательное кощунство и глумление над Крестом и Верой...

Да, в стихах Васильева немало нелестных слов по адресу «попов», но кощунства над Богом и Православием нет нигде, Христа он не хулит. Поэтическая ткань его произведений насквозь пронизана лучами земной радости, которую можно принять за язычество, - возможно, это качество имел в виду Залыгин, называя поэта на редкость первозданным. Однако Павел Васильев - весь, от пяток до макушки, в народной стихии и, если избыточествует порой в своём любовании жизненной плотью и задевает Церковь, то, скажем прямо, не со зла или умысла, а ненароком, подчиняясь биению горячей поэтической крови, своему жизнелюбию, бьющему через край.

Тёмному ангелу, что за левым плечом, он не служит. Напротив, когда под руку попадётся - гоняет его своим удалым стихом.

Угодил чёрт задницей

На сугроб.

Приморозил крепко,

К снегу прирос,

Спрятал за пазуху Собачий нос.

(«Песня о гибели казачьего войска», 1929-1930)

Именно этому пронырливому чёрту он вставляет в лукавые уста «новость»:

- Бога, грит, товарищи,

Действительно, нет!

(там же)

И «доверяет» сказать очевидную для всех, но запретную правду:

. ..Как это так-

Для советской власти

Всякий - кулак?

Если три коровы

Да лошадок пять,

Почему б такого

В колхоз не взять?

Хоть и подрывные, однако чертовски справедливые речи!

Итак, если уж кого ругает Васильев в своих стихах, то попов. Ну так это, увы, народная привычка: сколько едких, да метких на этот счёт поговорок. (Впрочем, не меньше - и хороших слов.) Вспомнить бы Павлу иную поговорку: не брани попа - на то бесы есть, но, что делать, не приходит она ему на ум.

В первом дошедшем до нас стихотворении Васильева «Алтай!..», написанном в одиннадцать лет, встречаются чисто церковные понятия: исповедь и клиры. Причём они первозданно и возвышенно чисты. Поперечность характера и богоборческий душой ещё не коснулись юного годами= поэта. Пройдёт совсем немного времени - и Павел начнёт открыто дерзить Богу и Православию Бушующая плоть победит в нём восторженный дух, красная молния спалит и обуглит ростки веры, и вольные просторы его стихое зарастут буйной языческой порослью, как и сама новая Россия «отмахнувшая время», да и народ, который осмелился сказать: «9 - всё!»

И эта безответственная свобода быстро даёт в стихах Васильева бойкие побеги:

Кресты с церкви

Спорхнули...

Каменный клуб

Сделали.

Шайтан с нею,

С церковью! 

Xopошо что красные

Висят на стенах

Плакаты.

(«Песни киргиз-кайсаков», 1929-1931)

Хоть эти вирши - не от лица автора, а как бы от лица неизвестного «джигита», однако ведь и у степняков ещё недавно было почтение ко Всевышнему. (...Зато как фотографически точно запечатлено то время, когда власть - перед обобществлением на селе - начала артподготовку: погром религии.)

И полезли в стихи Васильева «скуластые от тоски иконы», «пьяные или осоловевшие от пива попы», «дюжины волчьих свечей у Христовых ног», «монашье злое лихо» и прочее. Ни слова доброго о «попе», хотя кто же и смиреннее простого русского батюшки. Правда, иногда Павел отбрасывает злые эпитеты и рисует портрет - и тот сразу же получается выпуклым, сочным:

Сажень росту, парчовые плечи,

Бычий глаз,

Борода до пупа.

Поп отличный,

Хороший поп,

Нет второго

Такого в мире,

Крестит на играх,

Смеючись,

Лоб-

Тяжёлою

Двухпудовой гирей.

Конокрадов жердью бил,

Тыщу ярмарок открыл,

Накопил силищу бычью,

Окрестил киргизов тыщу.

(«Соляной бунт», 1932-1933)

Не вижу, где здесь хула на Церковь. Тут невольно Лескова вспоминаешь - его кисть!

Однако и этого богатыря тела и духа поэт вскоре, опять-таки в точности с партийными установками, отправляет «благословлять резню». Но образ уже дан — и отнюдь не газетного пошиба. Не за подобную ли красочность в изображении русской старины и травили Павла Васильева в печати бдительные литературные критики?..

Жизнь бьёт поэта под дых, «сговор собачий» всё подлее, безжалостней - и всё труднее ему уворачиваться от пули. Что вспоминает перед возможной гибелью его «дремучая кровь»? -Мать, отца, домашний кров, Бога (хотя поэт и не говорит о Нём ни слова).

Мы не отречёмся от своих матерей,

Хотя бы нас Садили на колья...

(«Раненая песня», 1933)

И там же:

Может быть, лучшего из сыновей

Носит в своём животе поповна?

Когда же ступает он на отчий порог («Автобиографические главы», 1934), когда попадает снова под домашний кров, где так же, как в детстве, теплится лампада, а на полке «Жития святых», из него вырываются удивительные слова:

...И побоюсь произнести признанье.

Не тут ли тайна его творчества, его творческой личности?

Не так ли, в непроизнесённости, глубоко-глубоко, таилось в нём, как чистая душа дитяти в заматеревшем мужчине, то самое сокровенное чувство к Создателю, которое он ни разу не обнаружил словом, но которое - в стихах и поэмах - с яркой силой и вдохновением проявляется в восхищении Божественной красотой земли... «И увидел Бог всё, что он создал, и вот, хорошо весьма» (Быт., 1,31). Ведь вся поэзия Павла Васильева - словно сгусток солнечной энергии любви к земле и человеку.

То врождённое Божественное начало, что у Павла-отрока выразилось в образе весны с серебристыми клирами, а потом в юности ушло вглубь и будто бы никак им самим на людях не признавалось, на самом деле никуда не исчезло. Недаром Валерий Антонов (поэт, в общем-то далёкий от Божественного) в своём стихотворении «Павлу Васильеву» невольно воскликнул:

С чуть-чуть раскосыми глазами,

До жизни и до смерти злой,

Под золотыми образами

Он создал каждый образ свой.

Не потому ли Васильев и не упоминал имени Иисуса Христа, что боялся ненароком произнести его всуе?

Лишь однажды Христос появляется - косвенно - в его строках:

Рассыпаясь, летят по твоим волосам

Вифлеемские звёзды российского снега.

Свет этих рождественских звёзд, словно чудесное северное сияние, встаёт на небе Васильевской лирики - и никогда ему не отгореть.

Нет, не вдруг, не случайно молодому и своевольному павлодарскому богомазу дано имя - Христолюбов!..

Ярослав Смеляков в своём известном стихотворении о московской поэтической молодости с нескрываемым, знобящим восторгом пишет:

А первым был поэт Васильев Пашка,

Златоволосый хищник ножевой -

Не маргариткой

Вышита рубашка,

А крестиком - почти за упокой.

(«Мы шли втроём с рогатиной на слово...», 1967)

И тут, как и у Валерия Антонова, золотое свечение над «хищником ножевым», - хотя, как известно, Васильев был не злато-, а русоволосым. Конечно же, свечение идёт не столько от копны волос, сколько от самого Павла Васильева. Это - свечение поэзии.

А что касается вышивки крестиком на рубашке - так ведь крестик, он ведь не только «почти за упокой», он ещё и крест -ограда от нечистой силы.

32

Я люблю поздние стихи поэтов.

Солнце жизни перед закатом мягче, лучи золотисты и проникновенны - и образ поэта прорисовывается полнее, чем в полдень, объёмнее, точнее. Что-то такое высвечивается... чего раньше не было заметно. Глубина света словно проникает в душу - привычный облик становится ликом. Тёплым, земным - и сокровенным, небесным.

«Поздний» Пушкин или «поздний» Лермонтов: какая духовность и высота - и в то же время как это согрето земной добротой, великодушием...

«Поздний» Павел Васильев (с трудом поворачивается язык это сказать о нём), он проявился, по сути, только в двух последних стихотворениях. И оба - шедевры.